сборник драбблов по stray kids

Завитки волос у шеи Хёнджина похожи на клубничную карамель, выкрученную детскими шаловливыми руками. Губы растресканы и приправлены сахарной пудрой — поутру он ел горячий мягкий рогалик из пекарни у дома. Корочка выпечки хрустела под пальцами в бумажном пакете, пока он расплачивался. Это был самый вкусный рогалик на свете, который он только пробовал — сливочный, пышный, аккуратно-сладкий из-за белоснежной робкой посыпки. Хёнджин пригладил волосы, совсем недавно выкрашенные в розовый и устремил взгляд на увядающие травы и деревья перед собой. Он поморщился, когда подумал о них — волосах, — как о розовых, потому что на самом деле они были как сок из разрезаного пополам арбуза, натекший в подставленные лодочкой ладони. Он был рассветно-облачным, неравномерным, с персиковым отливом кое-где и слишком светлыми кусочками там и тут. Хёнджин потёр мерзнущий на осеннем холоде нос и поёрзал на подложенной почти пустой сумке, где лежали только карандаши и огромный альбом, за которым при большом желании можно было спрятаться. Достаточно лишь сложиться в комок-оригами, переплести колени и локти, гулко стукнуться лопатками друг о друга и превратить свою спину в горбатый холм. После этого от Хёнджина оставались лишь розоватые кончики пальцев, придерживающие альбом по сторонам. Хёнджин потянул носочки вперёд, к простирающимся перед ним прохладным рельсам и скромно зевнул в рукав серого свитера. Вдалеке послышались скрежет колес и истерика гудка. Состав выехал и медленно приближался к этому перешейку рельс и шпал. Хёнджин слез с сумки и неуклюже оказался животом — кашемир к сырости подгнивающих трав — на влажной остывшей земле. Подбородок уперся в мшистую полянку, кое-где игриво подцепляемый тупым камешком. Сначала он не почувствовал ничего. Потом лязг колес задребезжал всё ближе и Хван замер, ощущая, как клетчатые коленки на брюках пропитываются земляной прохладой. Завитков у ушей коснулся разносящийся от локомотива чёрный кислый дым, принесённый порывом ленивого ветра и Хёнджин наконец ощутил, как набухло в груди сердце, принявшееся в пляс от неравномерных ударов колёс о рельсы. Зрачки оказались задеты и заворожены измазанными в чём-то чёрном железными дисками, с трудом передвигающимися по хребтам тяжеловесных полос. Хёнджин почти всхлипнул — воображение нарисовало, как рёбра и лёгкие сминаются в кашицу, как перемалываются косточки в ногах и вскинутых к лицу запястьях. Он почувствовал вкус железа — прикусил щеку в задумчивости. В груди что-то завыло израненной дворнягой — мнимая тяжесть опустилась маминой ладонью на солнечное сплетение. Он не сразу заметил, что поезд уехал уже далеко. Облизал губы — обкусанные и в пудре, — задел травинку кончиком языка. Утихомирил сердце. Поплакал, возможно, потому что рукав вымок, когда несуразно подошедший вразвалку Чанбин обнаружил его сжавшимся в комок-оригами, с горящим лицом и отпечатком камешка на подбородке. — Понравилось? Заклёпки на его куртке зеркально блестели, игнорируя отсутствующее солнце. Чанбин пошуршал фантиками и позвенел ключами в карманах, прежде чем присел перед Хёнджином. — Я не очень понял, — Хёнджин вытер нос рукавом, оставив на кашемире след. — Но в один момент стало страшно. — Будешь? "Будешь в следующий раз лежать уже на рельсах?" — Не сейчас. Не завтра. Не послезавтра. Я боюсь боли, ты ведь помнишь. — Помню. Сумка повисла на плече Чанбина, как на природнившейся вешалке, когда они побрели к дому, не держась за руки, но то и дело ударяясь пальцами о пальцы, задерживаясь на несколько секунд, чтобы заземлиться. Альбом, за которым можно было спрятаться от мира, всё ещё был рядом, лежал в сумке тихим, неубедительным, но настойчивым напоминанием о наличии другого выхода.