Королева-пленница

У врат Хельхейма лениво перекатывались воды реки Гьёлль, стылые и непроглядно-чёрные в сумраке царства бесславно ушедших. Хель, следуя его руслу, из земель, сковывающих забвением, ступила в земли оцепеняющего холода. В Нифльхейм её бросили асы, наказывая за одно лишь происхождение и чуя смерть, что неотделима была от дочери Локи. Из Нифльхейма вырос Хельгард, мир мрачный, но мало сравнимый с царством стужи что по размерам, что по древности. В Нифльхейме всё было застывшим, словно бы с того самого момента, как искры Муспеля вдохнули жизнь в его лёд, не прошло ни единого мгновения. Лишь реки из бурлящего источника Хвергельмир нарушали его вечный покой. Туда, к сердцу этого мира, откуда однажды вышло то, что после стало Имиром, тянулся один из корней Иггдрасиля. Туда же направлялась Хель, для которой корень этот был единственным напоминанием об остальных мирах. Узловатый, множество раз перевитый сам вокруг себя, он спускался в самый низ «колодца», в кромешную тьму, что могла поселить страх даже в самое отважное сердце. И из тьмы этой, страша не меньше, глядели два белёсых, полуслепых глаза и слышался жуткий скрежет, будто бы огромные жернова перемалывали кости. То был Нидхёгг, подземный дракон, что вечно глодал корень Иггдрасиля, силясь пожрать великое древо. В этот раз Хель оказалась не единственным гостем источника, во мраке которого змей прятал своё тело. Рататоска она услышала, ещё только подходя к Хвергельмиру — трескучий голосок этой белки было ни с чем не спутать. Похоже, она застала его на середине какой-то долгой истории. — …и потом он повернул голову вот так, — Рататоск, цепляясь коготками за кору древа, извернулся, чтобы комично изобразить чужую величавость, — и сказал ещё напоследок: «К тому же, эта рептилия вовсе не может смыслить в истинной мудрости, потому как и так крохотный мозг она променяла на новые зубы, которые успела сточить об Иггдрасиль». Нидхёгг пробурчал что-то нечленораздельное, продолжая вгрызаться в корень, но выглядел скорее задумчивым, чем оскорблённым. Хель догадывалась, чьи колкие слова передавал Рататоск. На вершине великого древа обитал орёл, с высоты оглядывая все девять миров, и со змеем у него была давняя вражда. Правда, один из них не мог спуститься в хладные земли Нифльхейма, а второй не в силах был выползти на свет — вот и переругивались через шуструю белку, сновавшую от корней к кроне Иггдрасиля. И, наверно, за столько лет они успели выдумать так много хулы и издёвок, что из простой взаимной ненависти это переросло во что-то вроде соревнования. — Забавно, — пророкотал наконец Нидхёгг, перемещая голову так, чтобы лишь краем пасти продолжать глодать корень. — Он начинает повторяться. Про мои мозги было, кажется, столетия три тому назад. — Неправда, — Рататоск махнул хвостом. — И два, и пятьдесят лет назад тоже. Ты что же, правда одолжил кому-то часть, раз сам не можешь упомнить всего? — хихикнул он. А после наконец заметил подошедшую к ним Хель. — Ох, госпожа, приветствую вас! Вы застали нас как раз посреди перепалки, — он спустился по корню так низко, чтобы оказаться у самого её лица. — Нидхёгг, нам придётся повременить, не можем же мы осквернять слух королевы Хельгарда вашей с орлом бранью. — Нет, почему же, — Хель чуть наклонила голову, звуча заинтересованно. — От мёртвых, знаете ли, мало что можно услышать, кроме причитаний и невнятного бреда. Так что я сейчас и брань бы послушала. — Я как раз готов передать моё послание, — низко протянул Нидхёгг, и скрежет его зубов о корень Иггдрасиля стал чуть тише. — Запоминай, Рататоск. Передай этой невесть что возомнившей о себе курице, что если уж я, по его словам, променял мозги на новые зубы, то они по крайней мере верно служат мне и исправно подтачивают великое древо. Так что пускай он не дремлет, потому что не ровён час, как я пошатну Иггдрасиль и он свалится с облюбованного насеста прямо в лужу своего же помёта. А что касается его мозгов — он и сам избавился от них давным-давно, предпочтя обзавестись метёлкой двергов, которую он кличет своим хохолком. — На этом пока всё? — важно осведомился Рататоск, когда Нидхёгг замолк и вновь захрустел корнем. — Да, большего он пока что не заслуживает, — рыкнул змей. Покивав ему и откланявшись Хель, Рататоск резко ускакал вверх по корню. Скоро он затеряется в бесконечных ветвях Иггдрасиля, и кто знает, может, и суток не пройдёт, как он будет пересказывать орлу оскорбления Нидхёгга. — Откуда ты вообще знаешь, что у этого пернатого есть хохолок? — проводив белку взглядом, спросила Хель. Змей, пожёвывая корень, хмыкнул: — Этот щёголь когда-то имел неосторожность похвалиться своей неописуемой красотой. Поверьте, госпожа, я использую каждое его слово против него самого, — он помолчал, а потом добавил: — Порой мне кажется, что половину его брани выдумывает сам Рататоск. У них разный подход к сквернословию: орёл всё поминает недостаток моего ума, а пушистая мелочь явно любит пройтись по тому, как уродлив мой вид. — И тебя это не задевает? Ты мог бы усмирить белку одним щелчком челюстей. — Пускай его веселится, — Нидхёгг звучал утробно, но в его тоне проскользнуло на мгновение что-то едва ли не тёплое — если в пробирающем до костей Нифльхейме такое вообще было возможно. — Я уверен, что он и орлу отсыпает от себя не меньше, чем мне.