Правила

Солнце в понедельник — это, определенно, хороший знак. Даже для студента. Когда-то и Азирафаэль был первокурсником. Что за чудные воспоминания! Сладкий завтрак, короткая прогулка по кварталу, а потом долгожданный, полный восторга посвят — утро, о котором мечтает каждый усердный и амбициозный человек, как он. Все вокруг рады тебя видеть, исследуют взглядом, пытаясь запомнить, в фонотеке поджидают бумажная волокита и куча учебников, а в аудиториях — знакомство с одногруппниками и будущими соседями по общежитию… Во второй раз, спустя год, те же самые обязанности выглядели уже не так привлекательно. Единственное, что ещё как-то подбадривало Азирафаэля, так это затянувшийся отпуск профессора по специальности. Все лето Азирафаэль отвёл на поиски себя посредством книг, но себя так и не нашел, а время пролетело совсем без скрипичной практики. Небольшой отдых в начале года был весьма кстати. Возвращаться в общество, которое уже знает тебя, оказалось гораздо сложнее, чем приходить куда-либо впервые. За прошедший год его, вроде как, кто-то запомнил, вроде бы кто-то улыбнулся ему в ответ при встрече, но не более того. Ничего особенного. Даже чай в кафетерии был пресноват. Для подобных университетов не в новинку холодное общество или холодный чай. Даже больше — неприступность и сдержанность здесь были в почете, а открытость и наивность Азирафаэля были, скорее, поводом для усмешки. Их, слава богу, было совсем немного, да и те, что были, исходили только от Гавриила. А Гавриил тот парень, с которым не торгуются. «Коллективный труд — вот, для чего мы здесь!» восклицал дирижёр перед первокурсниками, и те с горящими глазами и открытыми ртами верили ему. Азирафаэль канифолил смычок и изображал, что ему тоже не все равно. «О, через пару месяцев чьи-то розовые очки превратят в крошево». Он не понимал, зачем вообще давать эти очки изначально. Можно же просто не врать и сказать первокурсникам прямо, что оркестр — это игра на выбывание, римская арена, постоянная гонка, а предметы, подразумевающие ансамблевую игру — конкуренция, зубастое соперничество и месторождение пассивной агрессии. Но, оглядываясь на их горящие глаза, Азирафаэль понимал, что сам не смог бы сказать им правду. Все музыканты поначалу горят. Многие отсеиваются при встрече с трудностями. Остаются те, кто умеет бороться. Азирафаэль целый год делал вид, что он в курсе, как все работает. Он определенно знал методы обращения с хищниками, знал, как умно прогулять пару и ещё знал, где неподалеку от университета затесалось кафе с вкуснейшими трюфелями. Вещей, которых он не знал, было гораздо больше. Например, как ответить так, чтобы отстали, или как успокоить разбушевавшийся в коллективе огонь; столкнувшись с агрессией он обычно долго собирался с мыслями, пока его кто-нибудь не опережал. Он с трудом возражал и говорил «нет», только если предложенная идея была смертельно опасна. Таким образом он оказался за одним столиком с Гавриилом. Попал он на вечеринку случайно, что Гавриил сразу же просек. Поскольку остальных его друзей в это время выворачивало возле белого принца, Гавриил посчитал Азирафаэля, тогдашнего манерного незнакомца, удобоваримой компанией. «По пьяни я иногда принимаю удивительно странные решения» — потом восклицал он с деланой улыбкой, говоря, конечно, об их первой встрече. Они пересекались редко, но метко — Гавриил жил полноценной жизнью выпускника дирижерского факультета, был уверен в себе и не боялся выставить это на самую переднюю полку, чтобы отсвечивало. Его виниры и те светились не так ярко, как его самолюбие. Он был любителем закатывать вечеринки у себя дома — алкоголь, хиты Брюса Спрингстина на полную громкость и травка прилагаются. Часто на таких тусовках непропорционально мало еды и много спиртного, но с таким, как Гавриил, не спорят, да и жалобную книгу никто не подвез. Каменные своды университета знали его родителей, дедов и прабабок; таким лучше не перебегать дорогу и не перечить — этому Азирафаэль научился за первый год. Также, весь первый год обучения он совсем не задумывался о ценности личного пространства. На первом курсе ему повезло комнату ни с кем не разделять — по ошибке в соседнюю комнату заселили сразу троих, но они не жаловались, а Азирафаэль не лез. Не сказать, что он не наслаждался этим одиночеством — комната была именно тем местом, где он мог без стыда проплакаться перед завтрашним походом к профессору по специальности, — но уж точно не боготворил его. Он тихо и скромно любил свое ухоженное личное пространство, а студенты вокруг, знающие об ошибке в списках, так же тихо ему завидовали. В новом учебном году к нему без предупреждения подселили нового студента. «Будоражит», — подумал Азирафаэль, когда его поставили перед фактом. «Хоть что-нибудь интересное в начале года, » думал он, возвращаясь с занятий. А когда он подошёл к двери своей комнаты, мысли как-то разбежались. Он почувствовал, что эта комната уже не принадлежит ему одному. Она практически чужая, незнакомая, хотя изменений в ней — только чужое шмотье на соседней кровати. От него разило нарочито-мужским одеколоном, будто в комнате находился облитый ими целый человек — такой острый запах может исходить только от кожи. Этого человека, обладателя груды одежды всех оттенков красного и черного, Азирафаэль увидит только спустя пару дней, а до того момента он чутко и волнительно проспал пару ночей в компании резко пахнущей одежды и молодого фикуса в кашпо с индийской росписью. Энтони Дж. Кроули выглядел... вызывающе. Первой мыслью Азирафаэля было: «он или кларнетист, или только косит под кларнетиста». Как оказалось после, Кроули был виолончелистом. Хорошим виолончелистом. Азирафаэль лично слышал, как он занимается после занятий, его звук. В аудитории, на общих парах, он обычно садился туда, где может неприметно заниматься тем, чем вздумается. По движениям руки Азирафаэль понимал, что он постоянно что-то рисует и почти никогда не пишет. В перерывах он исчезал из виду, а на занятиях ни с кем не разговаривал — можно было подумать, что он немой. Но нет, его смех Азирафаэль услышал уже через два дня, когда он говорил по телефону, и этот смех крепко врезался ему в память. А в пределах одной комнаты с ним было ещё труднее, чем во время тайных наблюдений. Азирафаэль боялся повернуться на кровати так, что они пересекутся взглядами, и начал спать лицом к стене, что было весьма неудобно. Второй чемодан вещей Кроули заехал позже, и когда он спросил, можно ли ему занять верхнюю полку, Азирафаэль снова не смог отказать. Книги оказались сложенными в стопку на полу. Это привело к ещё одному неловкому словообмену, после которого верхнюю полку они все-таки поделили. Отчего-то разговоры с этим парнем не клеились. Отчего-то волнение росло в геометрической прогрессии, как только Азирафаэль пытался заговорить с ним. Вся выученная на зубок техника спонтанности улетала к чертям, стоило ему на него посмотреть. «Будоражит, а как же, » отмечал про себя скрипач, потягиваясь после некомфортной позы. Здоровый сон тоже куда-то запропастился. Неделю с лишним Азирафаэль избегал своей любимой комнаты, как огня. Единственное место, где ему было комфортно, оккупировал незнакомец, от которого под ребрами нещадно и нечестно болело. Да и программа второго курса не щадила — на горизонте маячил проект и с десяток других межсеместровых работ. Досадно, что для хороших баллов необходим здоровый сон. Для таких требовательных к себе, как Азирафаэль, происходящее было бы сущей катастрофой, но ему повезло родиться наивным оптимистом. Поэтому он продолжал пытаться говорить с Кроули, меньше беспокоиться и усердно учиться. Профессор все ещё пропадал в отпуске, но скрипачи из его класса, которых Азирафаэль еле запомнил, уже занимались. Медленно, но верно начиналась раскачка. Казалось, будто время вдруг очнулось и понеслось вперёд — ни опомниться, ни за хвост поймать. Возможно, это сказывались беспокойные ночи и стресс. Кофе Азирафаэль любил, но хорошую эмаль ещё больше — так что теперь с ним всегда было что-нибудь сладкое (кариес пугал его гораздо меньше). На современной теории музыки требовалось много серого вещества, которого недоставало. Азирафаэль был трудоголиком, или искренне верил, что у него получается им быть. Он редко осматривался по сторонам, редко сравнивал себя с другими, ведь не понаслышке знал, как это вредно. Но когда он все-таки давал слабину, то становилось ясно, как днем: он один такой на всю аудиторию, у кого из ушей идет пар. Студенты вокруг держатся уверенно — это есть в их походке, улыбках и голосах. Азирафаэль не похож на них — он как трудоголик с другой планеты, не вписывающийся в общество земных трудоголиков. Кроули собрал в себе все то, чему Азирафаэль был полной противоположностью — это раскрепощенность, безразличие к окружающим, невозмутимость, ухоженные волосы... Жить с ним в одной комнате от этого было особенно страшно. Страшно совершить ошибку и накликать беду. А беды очень любили Азирафаэля. Еще он умел профессионально сливаться с толпой при необходимости. Гавриил слишком занят тем, что ему тащат прямо под нос, поэтому, когда он однажды попытался поговорить о чем-то с Азирафаэлем, толпа сделала свое дело, и ему удалось скрыться. Иногда Гавриил, при всем своем влиянии, очень раздражает. Так Азирафаэль получил от него электронное письмо: «Здравствуй, Ази! Мне птичка напела, что у вас на курсе кто-то появился. Если правильно напели, он делит с тобой комнату? Ты знаешь, у меня нет времени знакомиться с ним лично, но мне, тем не менее, хотелось бы его увидеть. Ты, конечно, помнишь, что в пятницу у нас прием для первокурсников. Моя работа — сдружить коллектив! Надеюсь, что ты сам сообразишь, что делать. Рассчитываю увидеть вас вдвоем! Г.» Еще одна особенность Гавриила — ему необходимо знать все. Ему жизненно важно держать всех под контролем и не допускать инакомыслия в сторону дирижерского выпуска. Он был по-своему жалок – и Азирафаэль по-своему его жалел. Терпел, можно сказать. Правда, он не знал, на что будет способен, когда это терпение иссякнет. Поглощенный мыслями о предстоящем социальном мероприятии, Азирафаэль бесшумно вошел в комнату. Он услышал шипение. А затем, оторвавшись от телефона, увидел, что это шипение издает Кроули. И оно адресовано фикусу. Азирафаэль застыл в дверях, боясь вдохнуть. Секунда, за которую можно было развернуться и выйти, быстро прошла, стыд наполнил его тело свинцом, и он так и застрял телом в проеме, а глазами — на Кроули, который с особенным удовольствием не подозревающего, что за ним наблюдают человека отчитывал несчастное растение за пожухлый листочек. Сколько секунд продолжалась сценка — эта информация прошла мимо перепуганного сознания Азирафаэля; все возможные мысли куда-то делись, когда Кроули вдруг выпрямился, и, не оборачиваясь, произнес: — Закрой за собой двери. Из груди Азирафаэля выскочил нервный смех. Он закрывал за собой дверь клетки, но страшно было лишь наполовину. Даже показалось, что ему хватит сил нормально извиниться за вторжение, но взгляд Кроули изменил его планы. — Никому. Ни слова. Ясно? Только после двух обещаний — ни слова и никому — к Херувиму вернулась способность думать. — Никому. Ни слова. В пятницу вечером вечеринка для первокурсников, — произнес Азирафаэль, как машинка выплевывает чек, равномерно и четко. — Ты меня приглашаешь? — Вроде того... — Поздно ты, — усмехнулся Кроули тем же самым смехом, который Азирафаэль запомнил. — Мы уже второкурсники. — Там будут все. Все курсы и факультеты. Для новичков повод перезнакомиться, а для бывалых — напиться от души! — парень нервно взмахнул рукой. — ...Напиться я люблю. На том и порешили. С тех событий прошло несколько дней, а пятница все приближалась. Азирафаэль продолжал игнорировать проблемы со сном и занятия на инструменте, а после лекций задерживался на подольше, пытаясь в одиночестве разобраться, о чем еще пару часов назад шла речь. Никто не знал о его проблемах с теоретическими предметами — никто не спрашивал. В отличии от обычного, среднестатистического студента он тратил большой объем энергии на моральную подготовку к вечеринкам. Глубоко в душе он их любил, но все никак не мог понять, как они устроены. Порой от волнения костюм вдруг становился на несколько размеров меньше, дыхание спирало, а окружающие оборачивались хищниками. Все здесь хищники в какой-то мере, это зависит от амбиций. А амбициями в этом университете болел каждый второй. По этой же причине здешние тщательно выбеленные стены содрогались от шума и днем, и ночью; днем студенты занимались с педагогами, а после занятий дрались за свободные кабинеты, где продолжали заниматься. Азирафаэль ненавидел подобную грызню, поэтому весь прошлый год прозанимался на лестнице. Даже в этом было что-то хорошее — ревербация, например. Профессор убеждал его, что заниматься в подобной акустике непрофессионально и неприемлимо, но Азирафаэлю так нравилось. Все лучше, чем спорить и убеждать охранника, что именно тебе из всех набежавших диких молодых людей ключ нужнее всего. Кому-то везло взять кабинет раньше, чем наступит «наплыв» — в четыре пятнадцать, — и в основном благодаря прогулам. Каким именно путем Кроули брал ключ от лектория стабильно через день Азирафаэль доподлинно не знал, но ни разу не позавидовал. Ему больше нравилось слушать, чем играть. А слушать было что. Кроули оказался удивительным виолончелистом. Его махровый тембр заполнял пустые коридоры, просачивался через двери к Азирафаэлю, а он все читал и читал, пока вдруг не осознавал, что уже пару минут читает одну и ту же строчку. Ему нравилось слушать, как Кроули играет. Единственное, с чем бы он не согласился — это с репертуаром. Он никогда не любил Шонберга. Но Кроули умудрялся сделать этого Шонберга привлекательным даже для его разбалованного скрипичной лирикой уха. Его сам черт дернул бросить книги и пойти на звук. Азирафаэль не ошибся — Кроули занимался прямо в соседнем кабинете. Играл громко, эмоционально, так, как должен играть настоящий солист. В его звуке было достаточно силы, чтобы заполнить собой все, перекрыть им звуки из других кабинетов, в которых тоже усиленно занимались. Они могли свистеть, скрипеть и стучать сколько угодно — перед Кроули у них не было ни шанса. Его звук гипнотизировал. Придавал уверенности. Азирафаэль прижался к двери, из-за которой доносился этот звук, и с минуту стоял так. Совсем забыл, что находится в коридоре, что кто-то может увидеть его и подумать что-нибудь не то. А потом он и вовсе осмелел, толкнул дверь и зашел внутрь. Снова тихо, незаметно, и снова застал Кроули врасплох. Только он пока об этом не знал: ни о присутствии Азирафаэля, ни о его восхищении. Все, что Кроули знал и чувствовал — это музыка Шонберга под его пальцами, на смычке в правой руке и на грифе в левой. Он играл долго, а когда игра закончилась, произнес, не оборачиваясь: — Ты уже неделю меня выслеживаешь. Азирафаэль вернулся с небес на землю резко и болезненно. — Надеялся, что ты не заметишь, но, думаю, теперь обратного пути нет, — сказал он, чувствуя, как его щеки стремительно теплеют. — Ну, и что? — Кроули обернулся. На нем были солнечные очки. — Как звучит? Азирафаэль задумался. На таком нервяке слова приходили с неохотой, а когда приходили, то все разом, перегружая мыслительную машину, пока она не начнет дымиться. — Чувствуется внутренняя сила в твоем звуке. Природная мощь. В общем, как... — он неуверенно улыбнулся, — как породистый, пробудившийся вулкан. Наступило недолгое, но очень напряженное молчание. — Фигасе. — От смеха Кроули все внутри него задрожало, как от землетрясения. — Ты и правда чертовски странный. — В смысле? — недоуменно спросил Азирафаэль. — Я постарался дать подробный фидбек по твоим успехам. Разве я прогадал? — М-м, вообще нет. — Он с улыбкой поправил огненно-рыжие волосы, взмахнув смычком. — Все по делу. Я и правда гениальный виолончелист, спасибо. Азирафаэль позволил себе закатить глаза. А ведь если приглядеться, то Кроули совсем не страшный. Он забавный и по-своему обворожительный, и это ещё мягко сказано... — Кстати, ни разу не слышал, как ты играешь, — сказал Кроули, складывая свой инструмент в чехол. — Ты не занимаешься? — Профессор в отпуске... трачу все свободное время на теоретические дисциплины. Подтягиваю. — О, чего тебе там подтягивать, — он небрежно махнул рукой. — У таких, как ты, не должно быть никаких проблем с учебой. — На что ты намекаешь? — Азирафаэль нахмурил брови. — Нет, я ничего не имел в виду... такого, — стушевался виолончелист. — То есть... ты не выглядишь, как отстающий. — Правда? О, спасибо! Это меня волновало... Кроули даже не подозревал, что только что подарил Азирафаэлю крылья облегчения. Его вообще много чего волновало, и взгляд извне был в таком случае весьма кстати. Он высоко поднял брови. — Ты, скорее, слишком правильный, чтобы нарушить правила. — Да, наверное, ты прав... — Азирафаэль согласился. Слишком безропотно и быстро. — Да ладно, ты даже не поспоришь со мной? — Зачем? Все и так ясно. — Тебе и правда не помешало бы поработать над своей самооценкой... Возможно, это было влияние Шонберга, но Азирафаэлю вдруг показалось, что он способен на все — даже на возмущение без последствий. — Слушай, к чему мне твои поучения? Мы делим с тобой комнату, и это буквально все, что нас связывает. Мы даже не друзья. Они снова замолчали. Азирафаэль уже жалел, что начал возникать. Обычно подобное возвращалось к нему бумерангом в виде ядовитого замечания или оскорбления. Но с Кроули дела обстояли иначе. Вместо того, чтобы продолжить, он поднял брови еще выше, запихнул руки в карманы и пожал плечами. — Хотел бы это изменить? Недолго думая, Азирафаэль ему ответил: — Да. Мне бы очень полегчало. — Если бы мы познакомились поближе? — Да, именно так. Господи, я и правда это сказал... В этот момент в голове Азирафаэля крутилось паническое «он раскусил меня,», а Кроули тем временем думал только о том, какой он «напряженный парень». — Тогда... Выйди из кабинета. И зайди ещё раз. Азирафаэль вышел, и, чуть погодя, снова вошел. Картина уже была совсем другой. Кроули стоял к нему лицом. Только дверь закрылась, он отпружинил от подоконника и протянул руку. — Энтони Дж. Кроули. — Азирафаэль. — Очень приятно. — Приятно. В воздухе снова повисла тишина. Азирафаэль уже начинал привыкать к этому. — И, что дальше? — осторожно спросил он. Кроули расплылся в широкой, довольной улыбке. — ...Я увидел у тебя томик Уолта Уитмена на полке. Любишь лирику, м?

***

...А там недалеко было и до вечера пятницы. Как это обычно бывает, весь день до вечеринки прошел для Азирафаэля в предвкушении окончания занятий. Но в его случае важную роль играла нюансировка. Для студентов вокруг него волнение было сравнимо с волнением перед рождеством, когда от него не сомкнуть глаз. Для Азирафаэля это был, скорее, редкий случай Клаусофобии, чем счастливый трепет. Он не хотел идти туда. Единственная причина, по которой он доставал из глубины шкафа свой белый костюм — это Кроули. А, ну и Гавриил, конечно. Его лучше не расстраивать. Без Кроули он бы наверняка придумал какое-нибудь оправдание, но ему не только предстояло познакомить новичка с парой-тройкой студентов, которых он знал, но и проследить, чтобы он не встрял в неприятности с незнакомой ему атмосферой. О последнем его никто не просил — он сам подсознательно понял, что ему придется заниматься дозором. Кроули по всем параметрам был пришельцем, а такие себя в руках держать не любят. Азирафаэль хотел бы предложить ему уроки локальной этики, но отказывался от этой затеи из раза в раз, ведь это выглядело бы совсем отчаянно и жалко. Будто он намеренно ищет повод провести с ним время наедине. Что же, это было правдой лишь отчасти. А пока что он молча гладил свой костюм и наблюдал исподтишка, как этот самый пришелец сначала делает вид, что не волнуется и переписывается с кем-то, а потом начинает волноваться по-настоящему. И тут настает пора консультаций по наряду. Их у Кроули завались. Они занимаются подбором красных оттенков к черным все оставшееся свободное время. Уже на месте у Азирафаэля создается впечатление, что здесь только они с Кроули всерьез тратили время на внешний вид. Почти выделялись. — Господи Боже, расслабь спину. — Легко сказать — трудно сделать. — Но это выполнимо, — Азирафаэль раздражённо вздохнул, заметив, что Кроули совсем не слышит его. — Господи Боже, Кроули, я тоже терпеть не могу подобные сборища. Но чего бояться? Самый ужасный сценарий — это если ты перепьешь. — О, нет, я не способен перепить... — Кроули дёрнул плечами и как-то выпрямился, — перепить — только если всех остальных. Они медленно, но верно пробирались через разношерстную толпу. Студенты паслись на идеально выглаженной лужайке — благо, ранний октябрь в этом году позволял насладиться вечерним солнышком. Студенты также наполнили частный дом, а их коллективные попытки перекричать музыку превращали все происходящее в сущую вакханалию. На Азирафаэля тут же налетел кто-то пьяненький, а Кроули вовремя оттащил его, и, судя по улыбке, был очень этим поступком доволен. — Тогда у тебя есть шанс проявить себя! — ободряюще крикнул Азирафаэль. Что-что, а нюх на алкоголь у него был отменный. Как со встроенным GPS-прибором он вел Кроули, набирающимся впечатлений, вглубь дома, прямиком в тот угол, где стояли бутылки пива. — Ну что, вздернем? Всё-таки Азирафаэль был неисправимым оптимистом. Даже в этой нервной, полной молодого духа коробке, в которой собрались все курсы и отделения, он смог найти место для уединения и комфорта. После пары бутылочек он решил, что его зона комфорта могла бы распространиться до, например, следующей комнаты, где, он заметил, стоял весьма удобный диван. Кроули испарился незаметно. Просто пропал из виду, исчез с радаров. Где его носило — Азирафаэль не знал. Возможно, это было правильное время для того, чтобы отпустить пришельца резвиться и самостоятельно решать свои проблемы по мере поступления. До того, как Кроули исчез, Азирафаэль успел представить его нескольким своим приятелям, с которыми был знаком ещё со времён колледжа. Это был весь его вклад, и он был этим доволен. Пусть дальше разбирается самостоятельно. Чтобы не напиться раньше времени, Азирафаэль начал гулять по комнатам, а потом и вокруг дома. Ему все время казалось, что в толпе таких же гуляющих и танцующих он видит огненно-рыжую голову Кроули. То, что он пытался разглядеть его в толпе — вот, что смущало. Спокойствие и умиротворение, разрастающееся в теле от мыслей о Кроули — это тоже было необычно. Неприлично. Откровенно. Не в его стиле. Они были двумя пришельцами здесь. Оба любили лирику, но не сходились во мнениях о музыке; споры всегда завершали тем, что каждый оставался при своем — этих споров пока было мало, по пальцам пересчитать. Один пытался соответствовать установленным нормам, а второй даже не планировал — в общем, разности имелись. Но его потусторонняя энергия и притягивала Азирафаэля, и мучила вопросами, и будила любопытство. Ему хотелось приблизиться к Кроули. Спустя неопределенный промежуток времени — под алкоголем время бежит ещё быстрее, — Азирафаэль наконец-то проморгался и обнаружил настоящего Кроули в гостиной. Сколько он там сидел — неизвестно, но на его голос успела слететься приличная стайка студентов. Кроули что-то им рассказывал. Его активная, нелепая жестикуляция сигнализировала о лишнем алкоголе в его крови, но именно от этого истории и становятся захватывающими. Пьяные студенты слушали его с открытыми ртами, как птенцы — от алкоголя также наружу выбирается внутренний "ребенок". Азирафаэль улыбнулся. Картина — один на миллион. Ему не хотелось ее портить. Он лишь прислонился к арке возле лестницы, совсем рядом с диваном, но там, где Кроули не сможет его увидеть, и наблюдал за ним. Ни слова не слышал, но все видел. Вдруг кто-то толкнул его в плечо. Несильно, скорее предупреждающе. Расслабленный Азирафаэль покинул лобби, и на его место в секунду вернулся обыкновенный, напряжённый до мозга костей Азирафаэль. И не зря — перед ним стоял Гавриил. — О! Привет, — Азирафаэль расплылся в приветственной улыбке. — Ази! Какой приятный сюрприз! — позади Гавриила материализовались его друзья. Все, как один — в идеально выглаженных костюмах, будто только сошли со сцены. Возможно, так оно и было. — Всё-таки решился появиться и угоститься за наш счёт? — Если тебя это сильно беспокоит, я вложусь в твое дело. — Азирафаэль прощал подобное с снисходительной улыбкой. Только Гавриил не знал, что его кто-то за что-то прощал. — Не стоит благодарностей! — он рассмеялся и снова толкнул Азирафаэля в бок, будто он только что удачно пошутил. — Это все из-за широкой души, не подумай, что я буду собирать с мира по нитке, чтобы устроить подобное, мне и своих ниток предостаточно. — Конечно… Его настоящие друзья — по крайней мере Азирафаэль думал, что это так, — молча стояли позади, переговариваясь друг с другом, видно, при помощи телепатии. Азирафаэлю был далек этот мир, полный запахов атласной, теплой ткани, только из-под раскаленного утюга, косметической пудры и дорогого парфюма. Его не влекли испепеляющие софиты, назойливые умные шутки и общение намеками. Этот шарм с привкусом сладкого алкоголя кружил голову, но послевкусие было совсем безрадостным. Даже если бы он очень постарался — он бы никогда не стал таким, как Гавриил и его свита. Он может быть сколько угодно талантливым исполнителем — их все равно разнит наличие или, наоборот, отсутствие золотой ложки в заднице. Сегодня Азирафаэлю определенно не хотелось вести псевдо-дружеские беседы. Гавриил, опять же, не знал, да и не все ли ему равно? Азирафаэль должен быть благодарен, что Гавриил разговаривает с ним, он должен быть на седьмом небе от счастья, что его выбрали для этой безобразно-отдаленной от реальности беседы. Поэтому Гавриил не замечал раздражения в глазах скрипача — ему же лучше будет, если не заметит. — …Я ведь все это устраиваю, чтобы сдружить коллектив. — Гавриил все болтал и болтал, а шампанское в его узком бокале юлило во все стороны вслед за рукой. — Для музыкантов нет ничего важнее дружбы, связей друг с другом. Без них музыкант обречён на нищенское существование... — он вдруг замер, а его взгляд остановился на ком-то за спиной Азирафаэля. — Погоди, я узнаю это лицо! Неужели это Энтони Кроули? Азирафаэль испытал настоящее облегчение. Гавриил выбрал новую цель — ту, с которой хотел познакомиться с самого начала. Это будет отличным уроком по адаптации к здешним порядкам и обществу, подумал он тогда, но стоило ему обернуться, как его улыбка растаяла — Кроули не разделял его восторга. Судя по его лицу, он был в ужасе. — Это правда ты? Сколько лет, сколько зим! Гавриил приблизился к дивану, расшугав недавних слушателей Кроули, а сам рассказчик вскочил с дивана, как ошпаренный. Азирафаэль плелся позади, переводя взгляд то на спину Гавриила, то на лицо взволнованного Кроули. — Вечерочка, Гавриил. Что ты тут делаешь? — он снова не знал, куда деть руки. Такое Азирафаэль уже видел, и это плохой знак. — Ты у меня дома, Кроули. Это моя вечеринка. — Что? — он обратился к Азирафаэлю. — Ты не сказал мне об этом. — А это важно? То есть… — язык предательски запнулся, и он потупил взгляд. — Я не подумал… то есть, не знал… — О, Ази, неужели ты стесняешься нашей дружбы? — Снова громкий смех, снова толчок в бок. Азирафаэль начинал тихо ненавидеть сегодняшний день. — Меня зовут Азирафаэль, — сказал он напряженно. — Вы друзья? — Кроули что-то в этом ужасно не понравилось. Конечно, на то есть ряд причин: никому не нравится Гавриил это раз, все боятся влияния Гавриила это два, а, значит, все, кто с ним дружит, это такие же конченные мудаки — это три. — Нет, то есть, да, то есть... — Не кипятись только, дорогой, — Гавриил перебил его. — Мы давно знакомы с Азирафаэлем, но, конечно, не настолько давно, как с тобой. Азирафаэлю кажется, что музыка начала затухать. Иначе как он мог объяснить навязчивое ощущение, что все присутствующие в этом доме вдруг начали оборачиваться? Кроули не обращал внимания на обстановку вокруг — он пристально наблюдал за движениями рта Гавриила. За словами, которые слетают с его губ. Он следил за ним так, как следит за движениями хищника его добыча. — А не помнишь ли ты случаем, как забавно было, когда ты в одно лицо разгромил классный кабинет? Или когда напился и припёрся в таком виде на пары? Кроули зажегся быстро, как спичка. Таким злым Азирафаэль его никогда не видел — даже тогда, когда он застал его во время диалога с фикусом. Запахло жареным. — Осторожнее с языком, Гавриил. Обычно этого было достаточно, чтобы Гавриил навсегда испортил тебе жизнь — одного-единственного пререкания. Азирафаэль был свидетелем подобного. С тех самых пор он на дух не переносит конфликты. Снова сам дьявол дергает его, он срывается с места и встает между двумя студентами, пытаясь заслонить собой злющего Кроули. — Гавриил! Перестань, пожалуйста, — его голос дрожит от страха, но язык все бежит и бежит впереди мозгов и не думает останавливаться. — Не знаю, что происходило у него в прошлом, но… — О, у меня есть полно историй, которые, думаю, гости будут не против услышать, Кроули! — Гавриил… — Ты — настоящая находка. Твою жизнь надо задокументировать… — Гавриил! Это неважно, потому что сейчас он замечательный человек. Он ведь совершенно безобиден! Разговаривает со своим фикусом! Он и мухи не обидит… — Что ты сказал? Разговаривает с кем? Азирафаэль в ужасе замирает. Или это время замирает в таком же ужасе. Внутри все ухает вниз, страх сковывает ледяными кандалами, но он все равно поворачивается. Он знает, что увидит, и не ошибается. Азирафаэль понимает, что сболтнул лишнего, нет, крупно проебался — вот, что произошло. И Кроули в гневе. — Я… — Да пошел ты. Кроули не ждет, пока Азирафаэль соберется с мыслями — он просто уходит. Горечь от его слов пронизывает сердце Азирафаэля насквозь, и он лишь наблюдает, как виолончелист расталкивает толпу. Его проводят странными взглядами — со смесью разочарования и любопытства. Кажется, он все-таки преуспел как рассказчик. А вот на Азирафаэля взглянули иначе — с осуждением. Да, если бы он выбежал, ему бы тоже смотрели вслед с сожалением. Но он остался. И он просто смотрел. А Гавриил смеялся. И снова толкнул его в бок. — О, разрази меня гром! Ази, ты золото! Чтобы Кроули — и разговаривал с растениями? Он и правда поменялся, и не в лучшую сторону! Слушай, раз ты живёшь с ним, ты можешь доставлять нам все самое забавное… Наконец-то не будет скучно. Последний год — лучший год… Но Азирафаэль уже не слушал его. Он внезапно сорвался с места и помчался к выходу. Уже было далеко за полночь. На улице царила та самая, редкая осенняя прохлада, которой хочется насладиться, но с ней не замечаешь, как в кратчайший срок уже промерз до мозга костей. Влажный воздух ударил ему в лицо. Оставшиеся на перекур студенты вереницей заползали в дом, мешая ему пройти. Наконец-то он разглядел высокую фигуру в безвкусной кожанке. Конечно, он не мог далеко уйти. На самом деле, он вообще никуда не ушел — стоял у дороги, а до Азирафаэля доносились звуки множественных попыток вытянуть из зажигалки хоть что-нибудь. Стоило Азирафаэлю окликнуть фигуру, как та заскользила по дороге прочь от него. Он бросился догонять. — Кроули! — он окликнул его совсем рядом, но не получил ответа. — Кроули, пожалуйста, подожди... — и снова молчит. Азирафаэлю пришлось ускориться, подавляя одышку, чтобы поравняться с ним. — Послушай. Я не хотел тебя позорить. Это вышло случайно, по моей глупости. Я хотел только уберечь тебя от Гавриила. Кроули неожиданно повернулся лицом к Азирафаэлю, и его сердце ушло в пятки. — Молодец! И как, успешно? — крикнул он обиженно. — Теперь, блять, весь университет узнал про мое отвратительное прошлое. Если бы ты сказал, что этот ублюдок будет там сегодня вечером, я бы туда не полез. — Откуда я мог знать, что вы знакомы? — Вы, его дружки, все одинаковые, — слово «дружки» больно резануло по сердцу. Этого он и боялся, перед ним разворачивался самый страшный сценарий. Азирафаэль часто заморгал, как бы только не напустить на глаза слезы. — Только и умеете, что врать. Прекрати ко мне подлизываться, Ази, хотя бы ради себя. Азирафаэлю стало так больно, что он не смог идти дальше. Он остановился и в отчаянии крикнул: — Я не его дружок! И мое имя — Азирафаэль!! Кроули развернулся теперь на все сто восемьдесят, и выкрикнул не менее отчаянно: — Да твое имя хер выговоришь!! И опять тишина, на этот раз — под желтым, уличным фонарем. Азирафаэль успел привыкнуть к этой тишине, и все не мог поверить, что так скоро придется отвыкать. И все это — из-за глупой ошибки. Сигарета в зубах у Кроули была почти надломана. Сам Азирафаэль никогда не курил, но знал хороший тон — поэтому таскал с собой на социальные мероприятия хорошенькую, металлическую зажигалку. — Огоньку? — предложил он. Кроули осторожно наклонился к этому огоньку — на расстоянии вытянутой руки, — и, наконец-то, его сигарета приобрела должный вид. Скосившись напоследок, Кроули пошел прочь. Его окружал сигаретный дым. Возможно, сейчас ему было необходимо гораздо больше, чем сигарета, но Азирафаэлю предложить было нечего. Разве что он оставил дверь в их комнату открытой. Той ночью сон, как и Кроули, к нему не пришел.