Любовь ревнивца более походит на ненависть
Жан-Батист Поклен
Он снова пялится на меня в пустом классе. Снова не сводит с меня глаза, в которых, впрочем, ничего не выражается кроме интереса — смотрит, будто я какая-то лабораторная крыса. Не шевелится, ждёт, пока это сделаю я. Но я тоже двигаться не хочу и не собираюсь. Не пока его взгляд прожигает мою кожу. А парень в это время только рад видеть меня молчаливо раздраженным. Испытывает мое терпение, блять. Я не поддамся, и он это знает. Дурак. От долгого молчания я уже не был в силах что-то сказать. Он, похоже, был, и его голос звонко, но тише чем обычно, проносится по всему классу, доходит до моих ушей, и меня бросает в дрожь от того, как он произносит мое имя: — Марк. Я не могу понять, не могу, как бы ни старался напрячь свой мозг. Почему только Донхек способен звучать одновременно серьезно, игриво и насмешливо? Почему у меня чувство, что в одном этом слове заложено больше смысла, чем во всех книгах бескрайней вселенной? Я ощущал равнодушие, интерес, ненависть, любовь. Это больше всего злило. Вот хули ты не можешь быть простым? Скажи хоть что-то прямо, не увиливая от истины. Он мягко касается моих волос, запускает в них свои пальцы, легко взъерошивает и, то ли неохотно, то ли, наоборот, с большим желанием отстраняется. Я не понимаю и не думаю, что смогу. Черт, чего ты хочешь, Ли Донхек? У тебя же… — Марк, идём уже. Остальные ждут. И опять меня словно током обдало от его слов. Аж тошнит. Хочется подойти к нему вплотную, схватить за горло рубашки, сжать белую ткань, да посильнее, чтобы после остались видимые складки. Злостно выдавить ругательства, выплеснуть все, о чем думаю, без прикрас. Заставить всем телом и разумом почувствовать животный страх, впиться в сознание ядовитой коброй. Оставить едкий укус в его душе, который никогда не сможет зажить, сколько бы времени не прошло. Вдруг разжать ткань, поднять руку, резко замахнуться и, специально подождав секунд десять… — Знаешь, забей. Без тебя пойду, раз ты тормоз такой. Я быстро поднимаю глаза на Донхека, нахмурив брови. Ярость закипала в моих венах со скоростью света, да даже быстрее — я чувствовал каждой клеткой тела, как вот-вот взорвусь. Ещё немного, вот уже почти порвалась та нить здравого смысла, которая отгораживала мои действия от их свершения. Однако этого не случилось. Разбушевавшееся море вдруг стихло, замолчало… Я нашел в себе остатки сил сдержаться. Донхек демонстративно хмыкает и, последний раз оглянувшись на меня (опять как-то странно), быстрым шагом выходит из класса, оставляет меня наедине со своими мыслями. Которых больше не было. Мое сознание словно облили белой краской, сделали кристально чистым. Будто водная гладь оно сверкало прозрачностью. Я ни о чем не думал, скорее чувствовал. Чувствовал, что тону. Я рывком поднимаюсь со своего места, хватаю за лямку рюкзак и бегу вслед за Донхеком, окрикивая его. — Хек, подожди, эй, Хек! За окном ветер становится сильнее. Облака сгущаются, темнеют и затягивают все небо. Один раз раздается гром, мелькает бело-желтоватая полоса молнии. Скоро гроза.***
Мы снова выбираемся в крохотное новое кафе рядом со школой. Теплое освещение и мягкие игрушки в качестве декора добавляло уюта этому месту, отчего оно вмиг стало популярным среди школьников и студентов. Здесь ели после занятий, делали вместе домашнюю работу, попивая при этом пряный кофе. Прогуливали не самые важные предметы. Так мы и делаем сейчас: Я пропускаю корейский, к которому попросту не был готов, а Джено, Джисон и чертов Донхек — физкультуру. Но честно, лучше бы я опозорился на литературе. Получил бы плохую оценку. Плевать. Потому что видеть, как Донхек и Джено сидят друг с другом слишком близко, прям слипаются, снова обжимаются, смеются и, кажется, погружаются в свой маленький чудесный мирок, тошнотворно. Ужасно. Отвратительно, невыносимо. Как же я ненавижу это. Появляется нужда грубо, бесцеремонно оттолкнуть их, и я сжимаю ладонь в кулак, мысленно останавливая себя. Нельзя, всему придет конец, если я позволю себе такое. На глазах почти наворачиваются слезинки злости и агонии. Все бы отдал, чтобы перестать бояться и наконец ударить Донхека. Или Джено. Или их обоих. Или даже себя. Я задыхаюсь, делаю вид, что мирно пью свой ванильный латте, читаю заданное на сегодняшний урок произведение, оборачиваюсь назад, наблюдаю пару секунд за птицами. Хочу быть, как эти птицы, маленьким и свободным от крепкой хватки собственных чувств. Потом отвлекаюсь на Джисона, который сидит справа — он тоже не сильно рад проявлениям любви этих двух, но терпит, улыбается. Ему явно не так больно, а лишь слегка некомфортно от чрезмерной близости друзей. Везёт Джисону, я пиздец как завидую. Вот он похож на тех птиц. Ему не приходится давиться своим кофе от нехватки дыхания. Ведь он не испытывает ничего ни к одному, ни к другому. Джисон… Нейтральный, он нормально к ним относится, в его разуме не проносится ураган. Самый настоящий везунчик. Я вдруг непроизвольно замечаю персикового цвета губы Джено, приближающиеся к пухловатым, идеальным, блять, губам Донхека. Слышу тихий звук поцелуя. Чувствую мимолётный взгляд Хека на себе. Мой пульс сначала замедляется, останавливается, а затем стремительно ускоряется, в ушах звенит одно лишь слово: «Ненавижу» Меня сгрызает ревность, просто съедает заживо, обгладывает до костей, а сами кости раздрабливает в порошок, так, чтобы от меня ничего не осталось. Место в виде маленького рваного круга где-то на листе открытой книги темнеет, буквы от некачественной печати смазываются. Джисон перестает пить кофе из трубочки. Джено отстраняется, смотрит на нас всех, и на его лице выражается озадаченность. Кажется, он начинает понимать. Завтра, а может быть, сегодня, наверное, по школе пойдет слух, который скоро подтвердится. Донхек прожигает меня, кусает и рвет на куски. Я не знаю, что происходит у него на уме - чисто ли там, в его сознании, или тоже, как у меня сейчас, бушует гроза? Он задает себе и мне немой вопрос, ответить на него невозможно. А я? Я ничего не делаю. Не могу ничего сделать. Я просто пустой. И полный одновременно.