Иммортель

День стремительно угасал, и в наступающих сумерках немецкие патрули казались ещё более зловещими, чем днём. Закатное солнце в багровых облаках было похоже на огромный кровоподтёк. Теодора поёжилась от внезапного чувства тревоги, вызванного то ли пугающим закатом, то ли близостью немцев. С новыми порядками и введённым для всех гражданских комендантским часом, улицы Химворде уже не казались привлекательными для вечерних прогулок. Она дошла до табачной лавочки и купила сигареты, а затем, не задерживаясь и внимательно смотря по сторонам, поспешила обратно в пансион. Мимо проехала серая легковая машина, в которой мелькнуло хмурое лицо немецкого офицера. И кто знает, куда он ехал — в бордель или на свою личную войну. Она жила в этом городе уже целый месяц, но по-прежнему оставалась для всех незнакомкой. Иностранка, да ещё и журналистка — к Теодоре относились настороженно, не желая отвечать на вопросы и окидывая подозрительными взглядами. Стоило ей появиться у бакалейщика или в крошечной таверне, где собирались только местные, девушку сопровождали шепотки и косые взгляды. Жители Химворде, как и любые провинциалы, не слишком-то привечали чужаков. Разве что госпожа Ваутерс, хозяйка пансиона, относилась к ней почти по-матерински, всякий раз интересуясь, как прошёл день и что она хочет на завтрак. Впрочем, с каждым днём завтраки становились всё скромнее из-за перебоев с продовольствием. — У-у, проклятая война! — говорила госпожа Ваутерс, с грустью смотря на остатки масла в маслёнке. — Когда они уже оставят нас в покое? У Теодоры не имелось ответа на этот вопрос. Но она, как и все остальные в этом городе, жила надеждой на скорое завершение войны. В комнатке на втором этаже, скромной и по-своему уютной, было уже совсем темно. Теодора задёрнула занавески и зажгла лампу. Красноватый тёплый свет тут же прогнал сумерки. Она сняла шляпку с вуалью, перчатки, и аккуратно пристроила их на туалетный столик. Закурила, усевшись за стол и придвинув ближе черновики интервью и недописанных газетных заметок. Где-то вдалеке громыхнул ружейный выстрел, и девушка вздрогнула. Привыкнуть к этим звукам было невозможно, и сердце всякий раз сжималось, стоило их услышать. Раньше она старательно убеждала себя, что это просто гроза, но затем признала неприглядную реальность. В конце концов девушка всегда была реалисткой и мыслила трезво. Поняв, что работать больше не сможет, Теодора достала из саквояжа свой дневник, который она начала вести от скуки, и погрузилась в воспоминания. Её юность была безоблачна и прекрасна. Воспитанная в семье потомственного сквайра, она не знала ни горькой нужды, ни тяжёлой работы. Девушка голубых кровей, высокородная принцесса, чья жизнь была расписана уже с момента рождения. Ей бы порхать беззаботной птичкой, но Теодора с младых лет мечтала вырваться из-под родительского крыла и строить свою жизнь вдали от поместья. Патриархальный Юг не оставлял шансов быть свободной, но она всё равно твёрдо верила в свою мечту. И упоенно читала книги из отцовской библиотеки, впитывая их вековую мудрость, грезя о далёких странах. Светские вечеринки и смотрины по сравнению с книгами были до отвращения скучны, но положение обязывало присутствовать на каждом из суаре, щебетать с милой улыбкой подобающие глупости, вежливо беседовать с потенциальными женихами. Вот только выходить замуж ни за одного из них Теодора не планировала. — Чем тебе плох Джон Мак-Кинли? Его семье принадлежат все судостроительные верфи в Мексиканском заливе, подумай, какая хорошая партия для тебя, — спрашивала возмущённая мать после очередного отказа дочери. — Он похож на целлулоидного пупса, — скучающе отвечала Теодора, — а щёки у него красные, как у девушки. Боюсь, не смогу сдержать смешков, когда мы будем стоять у алтаря. — Несносная девчонка! — мать хваталась пальцами за виски и стонала: — У меня от тебя мигрень, так и знай, что ты однажды будешь повинна в моей скорой кончине! — Я буду очень скучать по тебе, мама, — кротко отзывалась девушка. — Скройся с глаз моих, Теодора Анна. И приведи себя в порядок к ужину! Теодора легко подскакивала и, хохоча, уносилась вверх по лестнице. Такие пикировки с матерью здорово держали в тонусе и не давали погрузиться в уныние праздной жизни дочери богатого сквайра. Также у неё имелся у неё старший брат Джордж, и он жил той жизнью, о которой она мечтала. Успешный студент Кембриджа, красавчик-ловелас, вхожий в интеллектуальные круги университета. Он с лёгкостью цитировал Ларошфуко и Платона, тонко шутил, высмеивая провинциальные нравы, и мог поддержать любую тему — от религии до скачек. Джордж нежно любил своенравную младшую сестричку. В детстве, возвращаясь из пансиона на каникулы, они проводили всё время вместе, то рассуждая о высоких материях, то неистово дурачась. Но затем Джордж поступил в Кембридж и уехал, а Теодора осталась. Конечно, он писал ей, но письма не заполняли одиночества и тоски по брату, которая с возрастом становилась всё отчётливее. Потому что, кроме него, ей было не с кем поговорить по душам и поупражняться в остроумии. Родители на эту роль не годились, а подружки — чопорные девицы с мечтами о скором замужестве, не понимали её шуток и вольных взглядов. Когда Теодора подросла, её жизнь превратилась в череду запретов. Родители желали видеть в своей дочери утончённую леди, достойную быть женой самого влиятельного из господ. А дочь по-прежнему желала свободы. Постепенно она поняла, что всегда будет в тени брата только потому, что родилась женщиной. И если мать ещё проявляла светскую терпимость, когда Теодора заявляла ей, что хотела бы научиться ездить на лошади или получить образование, то отец сходу обрубал её заявления категоричным «нет». Верховая езда была привычным развлечением для богатых молодых женщин, но миссис Эйвери находила её слишком вульгарной. «Ах, Теодора Анна и так слишком своевольна, того и гляди облачится в брюки и начнёт курить сигары!» жаловалась она старой служанке Лине, пока та подавала чай и любимые миссис Эйвери тосты с огурцом. «Вязание и музицирование — вот достойные занятия для юной леди», менторски выговаривала она дочери. И вручала ей корзинку с шерстью или растрёпанные ноты, помнящие ещё, кажется, войну за Независимость. Впрочем, Тео всегда находила способы улизнуть от всевидящего материнского ока. Одетая в лёгкое платье а la grecgue, она смущённо теребила в руках ленту от шляпки и кротким голосом сообщала, что отправляется на луг. Тот располагался за пару километров от поместья Эйвери, недалеко от живописной долины с вязами, где так любили гулять почтенные матроны. «Хочу украсить свою комнату полевыми цветами», невинно сообщала Теодора, и мать, сбитая с толку её почтением, не могла отказать дочери в прогулке. Однако Теодора шла к деревне, расположенной недалеко от станции, где ходили товаропассажирные поезда, которые можно было остановить красным флагом. Там, в одной из пристроек, предназначенной для работников лесопилки, обитал Латимер — авантюрист и англичанин, путешествующий по американскому Югу. Он заявлял, что его мечта — пожить в пяти странах, а к концу жизни написать о своих странствиях книгу. Латимер работал на стропильной фабрике и слыл человеком весьма образованным, за что местные его уважали и обращались с просьбами прочитать письмо или составить петицию. Именно по его просьбе Теодоре сшили специальные сапожки для верховой езды и брюки из саржи. Пусть эти вещи и в подмётки не годились изящному и дорогому облачению богатых аристократок из более прогрессивных семей, Теодора всё равно чувствовала себя счастливой в просторной рубахе из грубого холста и брючках, сидящих совсем не по фигуре. Главное, что она с уверенностью держалась в дамском седле. А рядом был человек, который рассказывал ей о теории иллюминации Рембо, об экзотической Абиссинии и суровой Норвегии, о натурализме и борьбе видов. Теодора прекрасно понимала, что её мечты об образовании так и останутся просто мечтами — родители ни за что не отправят её учиться в Кембридж, как Джорджа. Её участь, как и любой американки с Юга, вписаться в традиционный семейный уклад, заботиться о муже и растить детей, изредка сплетничая с соседками за стаканчиком пунша. Но Теодора не хотела, чтобы потолком её жизни стал потолок супружеской спальни. Пытливый ум девушки день за днём искал способы вырваться из этого унылого существования с вязанием и Шопеном, со светскими приёмами и материнскими наставлениями. Вот и сегодня, переодевшись, она вошла в конюшню, вдохнув острый запах лошадей и сена. Латимер был уже там, одетый в серые бриджи и такого же цвета рубашку, расстёгнутую на две пуговицы. Он протянул девушке поводья её гнедой кобылки и улыбнулся истинно американской улыбкой: — А вот и прелестная наследница. Какую легенду для матушки вы сочинили на этот раз? — О чудесных полевых цветах, которыми я хочу украсить свою спальню, — она вернула ему улыбку и сделала книксен. Он засмеялся. Теодоре всегда нравился его смех, слегка хрипловатый, но придающий ему особую прелесть. Латимер знал миллион смешных историй, над которыми посмеивался сам, и Теодора была совершенно очарована его талантом рассказчика и весёлой бодростью. Они вывели своих лошадей из стойла. Теодора повязала на голову лёгкий газовый шарф, чтобы уберечься от палящего солнца. Латимер посмотрел на неё с почти отцовской нежностью и помог забраться в седло. С волосами, убранными под шарф, в мужской рубахе и брюках, девушка была красива почти мальчишеской красотой. Сейчас никто бы не узнал в ней Теодору Анну Эйвери, наследницу богатого аристократического рода, одного из последних на Юге. Им нравилось гнать лошадей наперегонки, взбивая дорожную пыль, видя боковым зрением быстрое мелькание окружающей их безлюдности. Более опытный наездник Латимер всегда обгонял Теодору, даже не думая хотя бы раз ей поддаться. А девушку подстёгивал азарт погони, но она неизменно проигрывала своему спутнику. Разгорячённая быстрой ездой, Теодора не стеснялась в выражениях, от которых её благочестивое семейство хватил бы удар. Но, в основном, они ехали молча, так как никому не хотелось наглотаться пыли. Наездники остановились в тенистой роще в десятках миль от деревни. Теодора грациозно соскользнула с лошади и счастливо улыбнулась Латимеру. — Отличная гонка, мистер Латимер. Честь вновь проиграть вам. — У вас всё впереди, мисс Эйвери. Они засмеялись в унисон. Латимер достал из седельной сумки флягу с водой и сандвичи с холодной свининой. Теодора уселась прямо на землю, прислонившись спиной к иве, и развернула полотняную салфетку, в которую был завёрнут их немудреный обед. — Дьявол меня разбери, я такая голодная, что готова съесть эти сандвичи вместе с салфеткой! — пробурчала она с набитым ртом. — Слышала бы вас ваша матушка, — Латимер прикурил сигару и затянулся. Теодора помахала рукой, разгоняя сизый дым. — Какой всё-таки ужасный запах у ваших сигар. — Странно, продавщица в лавке сказала, что пятидесятицентовые — самые лучшие, — пожал плечами Латимер, но сигару не затушил. Доев сандвич, Теодора взглянула на чисто выбритое лицо своего спутника, такое живое, бронзовое от южного загара, с ранними морщинками у глаз. При всей мускулистости его фигуры, лицо оставалось худым и казалось, что кожа так туго натянута на скулы, что порвётся, стоит ему засмеяться. Девушка вдруг смутилась. Никогда раньше лицо мужчины не занимало её так, как сейчас. Он же, попыхивая сигарой, начал очередной рассказ о далёких странах и встречах со знаменитыми людьми. Их встречи были безобидны. Латимер посвящал юную Теодору в свою деятельную жизнь, а она учила его светским манерам. «Кто знает, куда вас забросит жизнь в очередном странствии. Вдруг однажды вы попадёте на приём к какому-нибудь королю?» смеялась Теодора. Он поддразнивал её, но совершенно беззлобно, и они оба были довольны этим странным союзом. Латимер закончил рассказывать о Веймаре и своей комичной интрижке с двумя придворными актрисками. Теодора звонко смеялась на протяжении всего рассказа, и теперь мышцы живота болели от смеха. Притворно вздыхая, она поднялась и сбегала к ручью, наполнить фляжки. Обратная дорога предстояла долгой, так как гнать лошадей никто из них не хотел. — Вы отдохнули? — спросил Латимер, когда она вернулась. — Предпочла бы ещё немного посидеть в тени. — Как скажете, мисс Эйвери, — он развалился на земле, сорвав травинку. — Иногда мне кажется, что я умру совсем юной. И мне нужно успеть как можно больше до того момента как меня забросают землёй, — вдруг пробормотала Теодора, удивившись своей откровенности. Настроение сразу испортилось, отягощённое какой-то неведомой тоской. — Ну-ну, мисс Эйвери. Я уверен, что вас ждёт долгая жизнь, — Латимер приподнялся на локте и ободряюще коснулся её плеча. — Вы ещё станете тем человеком, который способен влиять на умы других. — Почему вы так думаете? — Я помню тот день, когда вы вошли в дом к Паоло, обувщику. Я тогда сразу обратил внимание на выражение вашего лица, с которым вы на меня посмотрели. На нём словно было написано: «Иди за мной». — Ах, бросьте насмехаться, мистер Латимер! Это ведь вы зачаровали меня рассказами о своих странствиях. — Поверьте, я бы не стал делиться с вами своими байками, если бы не был так очарован, — он вдруг взял её дрогнувшую ладонь в свои, загрубевшие от тяжёлой работы, и поцеловал с достоинством истинного джентльмена. — Я восхищён вами, юная мисс Эйвери. Как жаль, что я безобразно стар и безнадёжно беден для вас. Теодора смутилась. Мужчины и раньше целовали ей руку, как того требовал политес, но это никогда не вызывало в ней такого трепета, как сейчас. Что-то смутное, неявное поднялось в её душе от этого поцелуя. Они переглянулись, и светлые глаза Латимера сверкнули насмешкой. Он пошутил, а она вернула ему солёную остроту. — Вы слишком прогрессивны для этого штата, Теодора. Но, знаете, дни меняют время, как кожу змеи. Возможно, лет через десять здесь никого не удивит женщина в брючном костюме и с сигаретой, — сказал Латимер и легко вскочил с земли. — Хотелось бы дожить до этого момента. — Выбросьте из головы мрачные мысли, мисс Эйвери. В конце концов, всех нас ждёт вечность. Спустя два месяца, Латимер уехал. Отдохнув от одного бесконечного пути, он тут же ввязывался во второй. Странствия были у него в крови, этот человек был ветром, который невозможно привязать к одному месту. Теодора провожала его на станции. Она была бледна и печальна, так как теряла друга. И даже лошадка, прекрасная серая кобыла Лотта, которую он ей оставил, не примиряла её с отъездом. — Я уже чувствую себя словно осиротевшей без вас, — вздохнула она. Латимер поправил шляпу. — Не грустите, мисс Эйвери. Этот мир создан для того, чтобы его узнавать. Я верю, что вы тоже вырветесь из этой сонной глуши. — Я поступлю в Редмонд, — твёрдо ответила Теодора, — и стану журналисткой, лучшей из лучших. Я докажу всем, что и женщина может сделать себе имя трудом и талантом. — Я верю в вас, дорогая. И хочу сделать вам ещё один подарок, — он достал из саквояжа небольшую потрёпанную книжку. — Вот, это заметки одного известного французского журналиста, известного своей уникальной беспринципностью. Вы, конечно, знаете французский? Теодора кивнула. — Тогда эта книга будет вам полезна. — Спасибо, мистер Латимер, — она тут же раскрыла подарок, обнаружив между страницами засушенный жёлтый цветок, который, казалось, вырезан из папиросной бумаги — такой же хрупкий и лёгкий. — Это иммортель, бессмертник, — сказал Латимер, не дожидаясь её вопроса. — Помните, однажды мы беседовали о вечности? Я захотел оставить вам эту частичку Европы как напоминание о том, что все мы вечны, пока жива память, — он легко сжал её руку в тот момент, когда поезд разразился протяжным гудком. — Прощайте, мисс Эйвери, я всегда буду вас помнить. — И я вас, — тихо ответила Теодора, прижав к груди книгу с цветком. Грубая немецкая речь заставила Теодору вздрогнуть и прислушаться к тому, что происходит внизу. Сердце кольнула уже привычная тревога. Было уже поздно, и обитатели пансиона давно разбрелись по постелям, а значит, случилось что-то из ряда вон. Но предчувствие журналистской сенсации затоптало тревогу, а пальцы сами потянулись к блокноту. Теодора вновь прислушалась. Сквозь отрывистые мужские реплики пробивался взволнованный голос госпожи Ваутерс. Девушка поднялась, намереваясь спуститься вниз и узнать, что происходит. Но тяжёлая поступь солдатских сапог рядом с её дверью, заставила оставаться на месте. Дверь открыли без стука, и в комнату вошёл один из солдат, патрулировавших улицы Химворде. Теодора часто видела его около пекарни. — Могу я узнать, что происходит? — поинтересовалась девушка, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — Обыск, — лаконично пояснил солдат на плохом английском и, подойдя ближе, оттеснил Теодору от письменного стола. — Не препятствуйте, иначе нам придётся применить силу. — Какой ещё обыск? Убир… — пыталась было возмутиться она, но её грубо прервал второй солдат, по-хозяйски обозревавший комнату. — Если ты не заметила, дамочка, то идёт война. А на войне за неподчинение приказам расстреливают. — И что вы надеетесь найти в моих бумагах? Тайные планы бельгийской канцелярии? — с сарказмом поинтересовалась девушка. — Если не заткнёшься, то мы найдём в твоих бумагах повод отправить тебя на виселицу, — мрачно сказал второй солдат. — Спустись вниз, это приказ. Теодора гордо вздёрнула подбородок и вышла из комнаты, краем глаза успев заметить, как первый солдат распахнул дверцы гардероба. От мысли, что посторонний мужчина будет бесцеремонно копаться в её вещах, девушку передёрнуло. Но она заставила себя промолчать. Внизу, в гостиной, собрались все обитатели пансиона. Здесь стоял крепкий солдатский дух — пот, жевательный табак и дешевое вино. Теодора невольно поморщилась. Двое солдат маячили в дверях, ведущих в столовую, а ещё один нервно расхаживал у окна, заложив руки за спину. Госпожа Ваутерс, белая, как мел, стояла возле остывшего камина и мелко крестилась. А мадам де Юмон, одетая в домашнее платье, судорожно всхлипывала, закрыв лицо руками. Вздохнув, Теодора молча двинулась к низенькому диванчику рядом с письменным столом. — Эй ты, толстомясая! — крикнул один из солдат, обращаясь к госпоже Ваутерс. — Принеси-ка нам вина и кой-какой закуски. Теодора задохнулась от возмущения и подалась вперёд, намереваясь высказать этому грубияну всё, что о нём думает, но тут услышала тихий голос солдата, остановившегося у окна. — Н-не надо. Н-не нарывайтесь, н-нам разрешено с-стрелять в случае н-неповиновения, — его английский был так же плох, как и английский того, кто проводил обыск в её комнате. Он слегка заикался, и это выдавало волнение юного солдата. — Но он ведёт себя отвратительно! — прошипела Теодора, смотря, как госпожа Ваутерс, подобрав юбки, засеменила к буфету, доставая бокалы и тарелки из бесценного сервского фарфора. От такой угодливости ей стало слегка не по себе, но она понимала страх пожилой женщины. — З-знаю. Стефенс п-полный кретин, но в-вы не хуже м-меня понимаете, что с т-такими, как он, делает в-власть. Т-тем более с ландштурмами, к-которых и так считают вторым с-сортом. — Дерьмо! — коротко выругалась Теодора и отвернулась к окну, не желая видеть, как трапезничают немецкие солдаты. Юноша, помедлив, встал рядом. — В-вы не против? Теодора не удостоила его взглядом, но отметила, как дрожат пальцы солдата, сомкнувшись на ружье. — Нет, не против. Вы, конечно, знаете, почему ваши люди нагрянули в пансион и что они здесь ищут? — С-собираете информацию? — И это тоже, — не стала отпираться девушка. Солдат вздохнул. — С-сегодня ночью н-недалеко от пансиона был уб-бит наш в-вахмистр. Его т-тело хорошо з-замаскировали, но н-наши всё равно нашли. Герр Нойманн отдал п-приказ обыскать заведение, а з-заодно опросить всех м-местных. Т-только это между нами, — он с волнением оглянулся, но солдаты были заняты выпивкой и скабрезными шуточками. — Какой кошмар! — искренне воскликнула Теодора, но тут же спохватилась, прижав ладонь ко рту. — Но что солдаты надеются здесь найти? — Герр Нойманн н-не объясняет. Он п-просто отдаёт приказы. Невольным движением Теодора нащупала блокнот, спрятанный в складках платья. Ей очень хотелось разговорить солдата, но журналистское чутьё подсказывало ей, что он больше ничего не скажет. — Как ваше имя? — спросила она. — Фридрих Блумсхаген к вашим услугам, мэм, — отрапортовал солдат, видимо, справившись с заиканием. — Теодора Эйвери. — В-вы американка? — Так заметно? — усмехнулась Теодора и, наконец, посмотрела на него. Совсем юный, тонковытянутый, как нотный стан. Глаза его отливали синевой и казались по-женски красивыми. У него были руки музыканта и светлое лицо ангела с фресок. Сложно было представить такого юношу в солдатской казарме, среди тряпья, крыс и вони нечищеных зубов. — В этом городке к-каждый новый ч-человек на виду. В-вы х-ходите в таверну на углу, и т-там о вас иногда говорят. — И что говорят? — заинтересованно спросила Теодора. — Т-так, досужие сп-плетни, — он слегка покраснел, и этот легкий румянец сделал его лицо совсем мальчишеским. Девушка подумала о том, что ему, должно быть несладко в ландштурме, среди этой непонятной войны и крикливых придурков-солдат. Она находилась с ними в одной комнате считанные минуты, но уже успела наслушаться сальных грубостей в адрес присутствующих женщин. Хотя все усиленно делали вид, что не слышат этих непристойностей, справедливо рассудив, что лучше не злить людей с оружием. — Какое всё это скотство, — Теодору передернуло от брезгливости, когда один из солдат вытер масляные руки о скатерть. — Желаю им всем отличного несварения. Фридрих только вздохнул. В этом новом мире, где многое сводилось к убийствам, такие мелочи как отвратительные солдатские манеры волновали его меньше всего. И ни в Химворде, ни в казармах ему не принадлежало ничего, кроме страха. Страха, что в тебя выстрелят или окликнут, прикажут выйти из строя и привести в исполнение приговор. Которые герр Нойманн раздавал без суда и следствия, точно забавляясь. Совсем как отец, наслаждающийся отчаянием маленького Фридриха, раз за разом лишаемого любимых вещей и увлечений. Его со всех сторон окружала жадная пустота, и единственным развлечением в этом бесконечном кошмаре становились вечера в таверне. Он приходил туда послушать музыку. По вечерам, когда до комендантского часа оставалось совсем немного времени, местный доктор давал фортепьянный концерт. Он играл хорошо, выбирая для исполнения легкие, задорные мелодии. Как сладко и горько звучала музыка в этом полумёртвом городе! Но сердце юного солдата, сжатое тоской, понемногу от нее очищалось, и становилось легче пережить еще одну ночь в душной и вонючей казарме, среди тех, кто считал его никчемным слабаком, раз он не желал принимать участие в их гнусных развлечениях. В самом начале, когда война ещё не представлялась тем безжалостным топором, чьё лезвие рассекает жизнь на две половины, всегда находилось время на то, чтобы почесать языками. Порассуждать о «нижних истинах» за дрянным вином и чёрствым хлебом. Даже на фронте, под знамёнами трупов и осколочных ран было место для женщин. Благо, в Химворде и окрестных деревушках было полно симпатичных девушек. И некоторые даже соглашались обслужить дорвавшегося до женского тела солдата не под дулом винтовки. Но Фридриху всегда было тошно слушать о похождениях сослуживцев. На лестнице послышались тяжелые шаги. Теодора и Фридрих, как по команде, вскинули головы. Солдаты же и не подумали прервать своей трапезы. — Уходим, — коротко сообщил хмурый солдат по-немецки. — Б-будьте осторожны, Д-дора, — быстро шепнул девушке Фридрих и чеканным шагом пошел к двери. Она рассеянно посмотрела ему вслед, отметив, что её перекроенное имя из уст немца прозвучало непривычно нежно.