Иммортель

В казарме было душно. Их подразделение совсем крошечное, поэтому солдат расквартировали в здании бывшей пекарни. Вечерами многие из ландштурмов собирались выпить в таверне или отправлялись на танцы, которые устраивались в подвале какого-нибудь из зажиточных домов. Фридрих обычно уходил гулять и не возвращался в казарму до поздней ночи. Каждую неделю Нойманн отправлял одного из солдат стоять в карауле, и Фридрих внутренне радовался тому, когда выпадала его очередь дежурить. На улице хотя бы было свежо. Очередная бессонная ночь. От матраса пахло плесенью и потом. Потолок был засижен мухами. Он свернулся калачиком и закрыл глаза. Вспомнил девушку из таверны, мысли о которой словно напоили тяжёлый воздух казармы сладкой прохладой. Никогда раньше Фридрих не испытывал подобного. Когда он увидел Теодору в первый раз, в его душе словно зазвучала музыка всех девяти небесных сфер. Красота девушки, утончённая и простая одновременно, вошла в сердце с такой лёгкостью, словно там всегда имелось для неё место. В тот вечер шёл проливной дождь, и в таверну набилось немало народа. Доктор играл английскую народную мелодию, отрывисто и безнадёжно бойко, но музыка для Фридриха отошла на второй план. Его мысли заняла незнакомка за столиком у окна. Он смотрел на неё, отрешенную и нездешнюю, как мальчишка, не понимая, почему ему так хочется подойти и заговорить с ней. — Эта американка снова пришла вынюхивать, — проворчал мужчина за стойкой, кивнув в сторону так заинтересовавшей Фридриха незнакомки. — Точно тебе говорю, шпионит она. — Сейчас всем надо быть настороже, — поддакнул его собеседник. Но, увидев Фридриха, окинув взглядами его форму, они тут же замолчали. Юноша только вздохнул. В такие моменты он чувствовал себя прокажённым. Девушка сидела перед раскрытым блокнотом и пила красное вино. В её фигуре угадывались расслабленность и леность, свойственные американкам. Здешние женщины утягивались так, словно неосознанно желали занимать как можно меньше места. На ней же было платье свободного кроя, прозрачно намекающее на то, какие изысканные формы оно скрывает. В смятении он продолжал смотреть на девушку, удивляясь внезапно нахлынувшим чувствам. Кто-то толкнул его в плечо, и Фридрих пошатнулся, вернувшись в реальность. Подвыпивший работяга зло осклабился и неразборчиво прошипел что-то похожее на ругательство. Фридрих плохо понимал французский, но интонация не оставляла сомнений. Ему вновь стало неуютно. Он бросил последний взгляд на незнакомку за столиком и, убедившись, что ей нет до него никакого дела, стал пробираться к выходу. Музыка, столкнувшись с чужой ненавистью, потеряла для него всякое очарование. На улице по-прежнему лил дождь. Огромная чёрная ночь накрыла этот крошечный город, и на небе не было видно ни одной звезды. Вслед за ним из таверны высыпала компания развесёлых парней. С ними была девушка в солдатской фуражке с лихо заломленным козырьком. Она пьяно хохотала и что-то бессвязно выкрикивала на итальянском. — Эй ты! Давай с нами! — крикнул ему один из солдат. Фридрих только покачал головой и ускорил шаг. Ночи в казарме были подлинной пыткой. Недосып, казалось, укорачивал дни, словно удавка. В редкие часы отдыха Фридрих уходил к разрушенной часовне или в старый сад, что находился в самом конце улицы. Здесь всегда было тихо. Лишь задумчиво шелестели кусты бересклета, и доносился шум мукомольни. Ступая по белому гравию и стараясь не заходить на газоны, Фридрих доходил до полуразрушенной городской стены, где в одном из углублений он обустроил себе убежище. Там можно было задремать, убаюканным покоем этого места. Запахи дикого хмеля и бегоний успокаивали, а тишина заглушала горестные плачи новой реальности. Забываясь, он представлял, что находится дома. В Шробенхаузене был похожий сад, только более запущенный, заросший дикими травами и терновником. Там он прятался от отца и его оплеух за любую провинность. Забирался на старый вяз и сидел там до темноты, до тех пор, пока не слышал голос матери, зовущей к ужину. Он вышел из пансиона вместе со всеми. Герр Нойман отрывисто приказал всем отправляться в казарму и сел в приготовленную для него машину. — Поговаривают, что нас скоро переправят во Францию, — сказал Йозеф, ни к кому конкретно не обращаясь. — Война затягивается, и нашему брату приходится туго. — Не хотел бы я оказаться на передовой, — Курт достал из кармана папиросы и посмотрел на Фридриха. — Ты чего такой бледный, Блумхаген? Прямо как наш кокаинист. Кокаинистом был Детлеф, бывший капитан, сосланный в ландштурм за какую-то провинность. Фридрих предполагал, что этой провинностью и была кокаиновая зависимость. Иссиня бледный, с кругами под глазами и исхудавшим лицом, он являл собой жутковатое зрелище. Но руки у него работали что надо — на первом показательном расстреле жителей безымянной деревеньки именно он руководил процессом. И рука его ни разу не дрогнула. — В-всё в п-порядке, — Фридрих попытался улыбнуться. Курт был единственным, кто не задирал его, но и сближаться с ним он не торопился. Впрочем, на задушевные разговоры не было времени. Герр Нойманн всякий раз находил для солдат новые занятия. — А мне надоело отсиживаться в тылу, — Йозеф, разгорячённый вином, любовно огладил приклад ружья и сделал вид, что спускает курок. — Уж я бы положил с десяток французиков за нашего Вильгельма. — Согласен. Что мы вообще делаем в этой дыре? Сторожим людей, как скотину, и совершаем рейды в деревни? За такую дрянь орденов не получить, — Стефенс сплюнул сквозь зубы. — Зато какие тут женщины, — мечтательно улыбнулся Курт. — Скажи, Блумхаген, американочка-то ничего, бойкая. — П-попрошу воздержаться от п-подобных ком-ментариев, — Фридрих ощутил, как его щёки слегка покраснели. — Всё с тобой понятно, святоша. По-видимому, девственности тебя сможет лишить только пуля. И солдаты дружно расхохотались. В следующий раз он увидел Теодору выходящей из больницы. С ней была невысокая рыжеволосая девушка в форме медсестры. Они остановились у пыльных кустов живой изгороди и сердечно обнялись на прощание. Девушка скрылась в здании, а Теодора, поправив шляпку, направилась в сторону пансиона. Фридрих ощутил, как сильно забилось его сердце, когда она поравнялась с ним. Она посмотрела на него, и в её взгляде мелькнула тень узнавания. — Здравствуйте, Фридрих, — приветливо сказала Теодора. — Зд-зд-зд, — сделал попытку поздороваться он, но волнение сжало горло и вывело на передний план заикание. Фридрих нервно сжал и разжал кулак. Видимо, на его лице отразилась досада, поэтому девушка не стала заострять своё внимание на этом жалком приветствии. — Отличный день для прогулки, не правда ли? Осень прекрасна даже в такое напряжённое время, - ей удалось не рассмеяться и сохранить светский тон. Фридрих неопределённо пожал плечами. Ему так не хотелось, чтобы она, исчерпав темы для вежливой беседы с незнакомцем, просто ушла. Сейчас заикание казалось ему тяжёлым проклятием, и от бессилия хотелось впечатать кулак в стену. — Патрулируете улицы? — спросила Теодора, не дождавшись ответа. Видимо, ей было совсем скучно, раз она продолжала говорить с ним. — Н-нет. Ш-шёл п-прогуляться, пока герр Н-нойманн в отъезде, — ответил Фридрих, проигрывая в борьбе с волнением, чувствуя себя донельзя жалким. — Может, прогуляемся вместе? Он тяжело вздохнул. — П-послушайте, Т-теодора, н-не стоит п-предлагать мне п-прогулку из жалости. Я п-прекрасно п-понимаю, что н-ничем не мог зас-служить ваш интерес, — несмотря на заикание, его голос звучал твёрдо. Но девушку это не смутило. Она улыбнулась. В её улыбке были и солнце, и россыпь рубиновых звёзд. — Признаться честно, Фридрих, сейчас я рада любой компании. Стены пансиона давно меня угнетают, и я хватаюсь за любую возможность не возвращаться туда подольше. Знаете, почему-то мне кажется, что вы меня поймёте, - её улыбка погасла. - Мне всё тяжелее писать о войне, и я почти готова бросить свою авантюрную затею и уехать обратно в Нью-Йорк. — Думаю, это н-не в вашем характере. — Можно узнать, почему вы так думаете? — Внутреннее ч-чутьё, — Фридрих несмело улыбнулся. — Вот как? Ну что ж, а моё внутреннее чутьё подсказывает, что нас ждёт увлекательная прогулка, - теперь она всем своим видом выражала нетерпение. — Я знаю пару м-мест, где красиво и сп-покойно, — застенчиво сообщил Фридрих. Улица ползла вверх, и Теодора слегка запыхалась, поднимаясь по выщербленным ступням каменной мостовой. — В-вы не устали? — спросил Фридрих, уловив её тяжелое дыхание. — Всё в порядке, — она улыбнулась и добавила: — И не лень же вам каждый день подниматься на такую высоту. — Тут тихо и безлюдно. Эта ч-часть старого города напоминает м-мне заброшенный замок из готических романов, п-прочитанных в детстве. Вот т-только п-призраков здесь не водится. Они подошли к соборной колокольне, забитой досками. За ней была небольшая смотровая площадка, заросшая травой, с одинокой мраморной скамьей, посеревшей от времени. Теодора подошла поближе и посмотрела вниз. Там, внизу, можно было увидеть деревни, мимо которых она проезжала, следуя в Химворде. Между ними серебристой монетой сверкало озеро. — Здесь и впрямь очень красиво. Спасибо, что показали мне это место. — Ну что вы, — он несмело встал рядом. Она расстегнула пальто и задрала голову, подставив лицо солнечным лучам. Тонкая ткань платья натянулась на груди, заставив Фридриха отвести взгляд. Щекам стало горячо, а в солнечном сплетении расцвёл цветок горького желания. — Как продвигается расследование убийства вахмистра? — спросила Теодора вполголоса. Здесь никто не мог их подслушать, но она давно привыкла к тому, что всё связанное с войной обсуждается шёпотом. — П-после десятка бесм-мысленных обысков герр Нойманн п-переключился на д-допросы. Вчера не п-повезло б-бедняге из т-табачной лавочки. Теодора помрачнела. — Ваш Нойманн просто садист. Фридрих кивнул. — В-вы п-правы, Дора. Они с м-моим отцом одной п-породы. Для них в-война это п-повод стать владельцами ч-человеческого страха, к-которым они уп-пиваются, как иные в-вином. Её губы дрогнули. — Должно быть, вам несладко в ландштурме. — С-самое ужасное в том, что привыкнуть м-можно ко всему, — мрачно сказал Фридрих. — И в к-какой-то момент ты п-превращаешься в м-механизм. Автомат, подчиняющийся п-приказам, уже н-не подвергая их с-сомнению. — Блаженны мёртвые, потому что у них больше нет сомнений, — пробормотала Теодора. Они сидели на траве, так близко друг к другу, и смотрели, как солнце медленно катилось к закату. Фридрих до боли в глазах вглядывался в линию горизонта, не смея посмотреть на Теодору, и хотел растянуть это мгновение до бесконечности. Она была рядом, она говорила с ним. Её не оттолкнули ни его статус врага, ни заикание, ни неловкость в общении. Этот мир бы расколот злобой, и в каждом его осколке скрывался уродливый оскал. А её улыбка, светлая и слегка саркастичная, била в самое сердце тьмы. Она была прекрасна. Гладкая, как обкатанный жемчуг, медно-бронзовая кожа, красные губы Кармен. Неповторимое выражение лица, собранное из осколков дерзновенности, пытливого интереса и лёгкой грусти. Глаза, утонувшие в звёздах. — В-вы очень красивы, Дора, — сказал Фридрих, набравшись смелости. Понимая, что не должен упустить этот момент. Теодора повернула голову и посмотрела ему в глаза. Неосознанно он подался вперёд, но замер, натолкнувшись на невидимую преграду своей неловкости и своего заикания. Ему захотелось провалиться сквозь землю, но узкая девичья ладонь вдруг коснулась его руки. — Вы тоже, Фридрих, — просто ответила Теодора. — У вас глаза самой высшей небесной пробы. Он судорожно выдохнул. Её изысканный комплимент был наградой за все мучительные дни в казарме, за страх перед наказанием за отказ исполнять расстрельные приказы, за свист отцовского ремня и долгие часы в темноте чулана. И он готов был расцеловать её милостивые руки.