Поцелуй под яблоневым деревом

Прошло полгода       Николетта Васильевна шла по заснеженному Петербургу, направляясь в небезызвестное всем Третье отделение. Она шла обыкновенным шагом. Не то чтобы она спешила, вовсе нет. Просто она хотела напоследок увидеть кое-кого, чтобы отдать этому кое-кому, как она сама считала, нечто важное, что навсегда изменит чувства того самого человека к её хрупкой персоне. И пока Николетта Гоголь продолжала идти, в Третьем отделении всё было как обычно: не слава Богу.       Яков Петрович Гуро, известный на весь Петербург как блестящий следователь и гроза преступников, сейчас находился не в самом лучшем расположении духа. К нему вот-вот должна была явиться юная Гоголь, и мужчина считал, что должен предстать перед ней во всеоружии. Тайное общество, в котором состоял Гуро, уж очень хотело переманить Николетту Васильевну на свою сторону, а для, так сказать, живой «приманки» Яков Петрович подходил как нельзя кстати. Граф Бенкендорф это понял ещё после встречи с госпожой Гоголь. Нельзя было сказать, что эта встреча личного характера, нет. Александру Христофоровичу посчастливилось застать Николетту Васильевну на торжественном приёме Александра Сергеевича Пушкина, где Гоголь, разумеется, была одной из почётных гостей. Девушка тогда только неделю назад вернулась из поездки и уже вовсю декламировала свой новый литературный сборник, «Вечера на хуторе близ Диканьки». Эмоции, восторг и такое непреодолимое чувство первой девичьей влюблённости сияло в глазах Николетты.       Граф был отнюдь не глупым, сумев догадаться, что объектом обожания юной Гоголь являлся не кто иной, как столичный следователь Яков Гуро, с которым поэтессе удалось проработать прошедшие три месяца. Что касается самого Якова Петровича, то он был категорически против отдавать ранимую Николетту в лапы этим стервятникам. Ему свои действия казались неописуемо странными, ведь каждый раз, будь то собрание в Тайном обществе или же приватная встреча с самим Бенкендорфом, он уговаривал графа, что Гоголь будет всего-навсего лишним балластом в мужском обществе и её так называемые неповторимые способности не имеют должной ценности. Не успев ещё проявить себя, она станет никому не нужной, оставаясь всё тем же писарем в глазах Третьего отделения.       На эти уговоры Александр Христофорович сдался через какое-то время. И было это так:             — Яков Петрович, голубчик! Ничего не станется с вашей Гоголь, если мы всего-то, как бы так выразиться деликатнее, позаимствуем часть её способностей, разумеется, на благо государству!       — Я вас правильно понимаю, Александр Христофорович, вы хотите Гоголь положить под…       — Бог мой, Яков! Я подхожу не с точки зрения медицины, может быть, даже с точки зрения некого экзорцизма. И не смотри на меня, будто я сошёл с ума.       — А, похоже, так и есть.       Граф замолчал.       — Ну, а как по-твоему мы ещё сможем добиться результатов?       Тут уже Гуро, не выдержав бессмысленной беседы с графом, начал потихоньку вскипать.       — Не будет никаких подобных экспериментов, и точка. За Николетту Васильевну ручаюсь сам, а вам бы, Александр Христофорович, не помешало бы подправить здоровье, выглядите не очень.       — Яков Петрович, вы забываетесь, голубчик мой. Кто, если не я, вас начальником следственного отдела назначил и в тайны общества посвятил, а вы…       Что-то в ту секунду в лице графа переменилось, он призадумался о чём-то своём. По лицу расплылась добродушная улыбка, и он хохотнул, хлопая Якова по плечу. Гуро от такой резкой смены настроения чуть было не опешил, но эмоции свои сдержал.       — Яков, я совершенно забыл про своего старого друга, некого господина N.       — Впервые слышу.       — Яков Петрович, вы абсолютно правы. Забудем про Гоголь.       Гуро облегчённо выдохнул.       — Но-но, голубчик! Это пока. Сейчас, думаю, вы правы, как всегда, мой дорогой друг. Империи необходимо решать проблемы крупного масштаба, мистику покамест оставим.       Мужчины остановились. Бенкендорф, развернувшись к следователю, напоследок произнёс:       — Голубчик, в последнее время мне нездоровится. В ближайшие несколько месяцев в Петербурге меня не будет, посему остаёшься за главного!       На том они и распрощались.       А сейчас мы вновь перенесёмся в настоящее, в тот самый момент, когда юная писательница уже стояла в Третьем отделении, на пороге кабинета Гуро и никак не могла решиться постучать в тёмную дубовую дверь, где обитал предмет её одновременных воздыханий и кошмаров.       — Яков Петрович, добрый день!       — Николетта Васильевна, какой приятный сюрприз! Прошу, заходите. Попросить подать чаю?       Гоголь отрицательно покачала головой.       — Не нужно Яков Петрович, я к вам всего на пару минут. Уезжаю, знаете ли.       Гуро удивлённо поднял бровь, в его глазах читалось смятение. Как бы он не старался это скрыть, его взгляд не сумел уйти от взгляда Гоголь.              — И куда же вы, голубушка, уезжаете, позвольте полюбопытствовать?       — Великие Сорочинцы, те, что в Полтавской губернии.       — Так или по делу?             Николетту порядком начали раздражать расспросы следователя, но она сдержалась, чтобы не съязвить чего-то лишнего.       — С визитом в фамильное поместье, на днях получила письмо от матушки. Она говорит, что у неё появилось срочное дело, которое непременно требует моего присутствия.       Яков усмехнулся.       — Понимаю, понимаю. Ну что ж, Николетта Васильевна, не смею вас больше задерживать. Можете идти.       Николетта улыбнулась и принялась копошиться в сумке, после чего с торжествующим видом извлекла оттуда записку, сложенную вдвое, и протянула следователю.       — Вот, Яков Петрович, прошу, ознакомьтесь.       Гуро взял предложенную девушкой бумагу и холодно поинтересовался.       — Что это?       Но Гоголь молчала, продолжая стоять на месте.       — Чего это вы вдруг замолчали, Николетта Васильевна?       Гоголь была непреклонна.       — Что ж, хорошо! — Гуро с нескрываемым любопытством принялся разворачивать согнутую пополам рукопись и, решив не отказывать себе в удовольствии понаблюдать за реакцией писательницы, начал читать вслух.       — Сообщаю о том, что я, Николетта Васильевна Гоголь-Яновская, прекращаю свою работу писаря в Третьем отделении по следующе описанным причинам. От себя же лично сообщаю вам, Яков Петрович, что более не намерена участвовать в политических играх Тайного общества под руководством графа Бенкендорфа. Всего вам хорошего, господин следователь!       Гоголь уверенным шагом направилась было к двери, но была перехвачена и умело приставлена руками Якова Петровича к прямо дубовой поверхности.       — Николетта Васильевна, что вы себе позволяете?! — свирепо зашипел Гуро.       — Нет, это что вы себе позволяете, Яков Петрович! Какое вам вообще дело до всего этого фарса и тем более до такой личности как… я?       Дыхание следователя стремительно начало учащаться. Он смотрел на Николетту так, как не смотрел ни на кого в своей жизни. Мужчине до безумия хотелось подхватить эту хрупкую на руки, увезти в своё поместье, охранять и оберегать, будто она единственная в своём роде книга, к которой не смеет прикасаться никто, кроме самого хозяина. Но Гуро понимал, что никогда не сможет осуществить задуманного. И как бы его собственное сердце не изнывало от тоски по юной Гоголь, рассудок твердил совсем другое. Хватка Якова Петровича понемногу начала ослабевать, но глаза по-прежнему смотрели прямо на Николетту Васильевну.       Девушка в ответ на столь неожиданные действия Гуро не предпринимала никаких попыток сопротивляться, понимая, что это бесполезно.       — Ответьте мне, Николетта Васильевна, почему вы вдруг решили уехать? Вы опасаетесь за свою жизнь или же причина кроется в другом?       — По просьбе матушки, разумеется.       — Врёте, — хитро улыбнулся Яков Петрович, и его глаза устремились на бледную, тонкую шею девушки. Когда его губы коснулись тёплой кожи, Гоголь не смогла сдержать томного вздоха и прикрыла глаза.       Решив воспользоваться удобным случаем, Гуро потянулся к ключу в замочной скважине. От внезапного скрипа Николетта открыла глаза и, быстрее отпрянув от следователя, отскочила в противоположную сторону.       — Знайте, Яков Петрович, что ваше нынешнее поведение неприемлемо! Если вы считаете, что я поведу себя так же, как и те юные девицы на балах, которые имеют крайне дурную привычку каждый раз вздыхать по господам вроде Вас, то вы очень-очень глубоко заблуждаетесь!       Гуро данная ситуация, да и в целом поведение девушки разозлило.       — Гоголь! Да вы.....       — Молчите! — выкрикнула девушка, и ей это слово и её тон показались до боли омерзительными, но назад ничего не вернёшь. Неведомая острая боль кольнула сердце. — В-вы… — начала заикаться девушка.       — В-вы… хоть понимаете, какую я чуть было не совершила… вопиющую глупость? Я… я чуть было не сделала то, за что вы, скорее всего, меня возненавидите. Ах! Какая же я всё-таки дурочка, глупая и наивная дурочка… — её тон голоса менялся, постепенно переходя на всхлипы.       Николетта то и дело успевала вытирать медленно стекающие по щекам прозрачные слезинки тыльной стороной ладони. Но всё же после коротких всхлипов девушка, решив окончательно пересилить себя и подойти к столу следователя, на котором покоилась злосчастная записка, с которой всё и началось. Недолго думая, Николетта подняла её лёгким движением руки и бросила в горящий огонь камина.       Яков Петрович молча наблюдал за действиями Николетты, не в силах даже пошевелиться. — Что ж, ну коли так вышло. Свидимся через два месяца, Яков Петрович, — на прощание она одарила его девичьей улыбкой и покинула ненавистное сердцу Третье отделение.       А Яков Петрович всё продолжал стоять и смотреть на дубовую дверь, и сердце его тревожно билось. — Великие Сорочинцы, значит…