Сказание о невидимом граде Китеже

Надо либо умереть, красавица, либо принадлежать мне! Принадлежать священнику, вероотступнику, убийце! <…> Могила или мое ложе. В. Гюго, «Собор Парижской Богоматери»

1.

      В какие края ни заносит нас иной раз судьба.       В какие только края ни заводила судьба Альфреда Джонса, молодого человека двадцати трёх лет от роду, гордого гражданина Соединённых Штатов Америки. Он стоял на берегу Волги, засунув руки в карманы куртки и подставив веснушчатое лицо навстречу влажному ветру и припекающему солнцу. Безоблачное небо было такое синее, терпкое и густое, что в нем, казалось, можно было увязнуть — лишь протяни руку. Бурлящие чёрные волны с шумом ударялись о прибрежные камни; они пели древние песни о прекрасных девах, погибших в непроглядной пучине и обращенных в скорбных русалок, об их ночных хороводах и плясках, об их мстительной красоте и завораживающем пении; волны, чудилось, шептались о чем-то с хвойными малахитовыми лесами, с дикими зарослями можжевельника и смородины, с печальными ивами, омывающими в реке свои длинные кудри.       Но не агатовая чернота Волги, обрамлённая мшистыми берегами, и не языческая чистота здешних лесов привлекали взоры Альфреда, нет, всё его внимание было устремлено вдаль, к горизонту, где посреди бескрайней реки раскинулся огромный остров.       Остров этот был так далёк от большой земли и никак не сообщался с ней, что казалось, будто он произрастает из недр речного дна. Призрачный остров был окольцован багровой крепостной стеной со сторожевыми башнями и дубовыми рощами; к его вершине, увенчанной белоснежными замками-церквями с золотыми куполами, взбирались терема и избы, вились серпантином дороги. Альфред мог даже рассмотреть крошечные фигурки людей, наполняющих остров, точно кишащий насекомыми муравейник. Джонс бывал во многих странах и посетил много необыкновенных мест — как сейчас перед ним вставали просторы африканских пустынь и монгольских степей, высоты гималайских скал и швейцарских гор, вспоминалась прохлада китайских храмов и арабских мечетей, — но никогда ему не доводилось видеть ничего подобного.       Провожатый, — седой тощий старик с верёвкой на шее, с голубоватым, как у утопленника, оттенком кожи, — которого Джонс нанял для переправы на остров, неторопливо отвязывал лодку от причала. Он был угрюм, крайне неразговорчив и на сбивчивые расспросы Альфреда только хмыкал или качал головой, несмотря на то что Джонс очень сносно изъяснялся по-русски и провожатый его, конечно же, понимал. Старик не мог даже сказать, сколько приблизительно человек проживает на острове, какими ремёслами занимаются жители, чем они торгуют и на каком наречии говорят, всё, что слышал от него Альфред, было глухое, как из могилы: «Да люди как люди и занятия у них — как у людей».       — Но скажите, пожалуйста, хотя бы, как называется этот остров! — возмущённо потребовал Джонс у провожатого.       — Как называется?.. — старик усмехнулся чёрными, гнилыми зубами и почесал свою покрытую белым пухом голову. — Чудно́ так: град Китеж.       — И что это значит? — спросил любопытный Альфред.       — Черт его знает, мальчик, а лучше ты туда не плавай. Что ты там забыл? Неужели тебе здесь нехорошо? И без того забрел в такую страшную глушь, от которой до добрых людей и за три года не доберёшься.       — Почему вы меня отговариваете? Город, кажется, очень-очень красивый! А я турист, — с достоинством возразил Джонс, — мне положено искать разные диковинные штуки.       — Как хочешь, сынок, — равнодушно отмахнулся провожатый. — Пожалуй, я тебя переправлю, а дальше — сам разбирайся.       — Спасибо, спасибо вам!       Джонс ещё раз с восторгом глянул на остров и последовал приглашению провожатого сесть в лодку, странно походившую на драккары викингов, какими изображали их прославленные мастерицы гобелена из Байё. Корпус судна был разукрашен черными, темно-синими и оливково-зелеными полосами, а нос — увенчан красной драконьей головой. Старик взял длинное резное весло и оттолкнулся им от берега. Стоя возле грозной драконьей головы, он попеременно опускал в волны Волги весло то с одной, то с другой стороны. Предвкушающий занимательное приключение, Джонс грелся на солнце, прислонившись к борту и по-кошачьи зажмурив глаза. Иногда он взглядывал на окрестные пейзажи, на темно-изумрудные кораллы лесов и огненные алмазы в жгуче-чёрной воде, чтобы отметить, насколько уже лодка удалилась от берега. Над необъятными просторами Волги беспечно парила белая чайка — так Божий Дух безногой и бескрылой птицей носился над серебряной гладью только что сотворённой земли. На некоторое время Альфред даже задремал, и только легкие ледяные брызги, окроплявшие щеки и ресницы, тревожили его.       Проснулся Джонс от слабого толчка. Лодка причалила к острову, покачиваясь на волнах в холодной тени высокой крепостной стены; на берегу немым изваянием стоял иссиня-бледный, немой старик с веревкой на шее. Альфред удивился, что путь был проделан так быстро, но очень обрадовался. Он тоже выскочил на берег, стараясь не замочить ног и шаря по карманам в поисках денег.       — Не нужно, сынок. Что ты?.. — возразил проводник. — За такую переправу денег не до́лжно брать. Ступай — и да хранит тебя Бог.       Альфред снова горячо поблагодарил старика и расстался с ним. Он шёл по мшистому берегу, вдоль крепостной стены, надеясь вскоре найти вход в город. На пути он встречал малокровные изувеченные берёзки и одинокие гигантские сосны, обнаженные корни которых, как кровеносные сосуды, оплетали береговые камни. Заросли малины и кусты крапивы источали чарующий, тревожный запах. Джонс задрал голову, высматривая, нет ли кого на сторожевых башнях, — кого-нибудь, кто мог бы ввести его в город.       — Эй! — воскликнул он и замахал руками, заметив солдата с ружьем. — Здравствуйте! Я турист, я хотел бы!..       Однако сторож, заприметив Альфреда, метнулся прочь от бойниц и мгновенно скрылся из виду. Озадаченный Джонс двинулся дальше по берегу и наконец совсем обогнул крепостную стену: перед ним открылись широкие поля, благоухающие коврами диких трав и полевых цветов — ромашек, одуванчиков, васильков и лютиков. По одну сторону от Альфреда простиралась река, по другую — тонким нефритовым браслетом тянулся лес.       Чья-то тень скользнула по полю, направляясь к береговому спуску. Джонс подумал, что это, конечно же, островитянин, который проведёт его в Китеж. Он побежал следом за таинственной фигурой, однако, изумлённый, резко остановился на обрыве.       Возле реки стоял человек, облачённый в старинный долгополый кафтан чёрного цвета, богато расшитый золотом и перепоясанный алым кушаком. Голову его — лоб и нижнюю часть лица — плотно закрывало чёрное покрывало, так же искусно украшенное багряными вышивками цветов, птиц и ягод. Сильная фигура, широкие плечи и высокий рост свидетельствовали о том, что перед Альфредом мужчина. Но не это — или не только это — так поразило Джонса.       Незнакомец держал деревянное корыто, одной рукой прижав его к бедру, а другой — рассыпая на траву, прибрежные камни и песок зерно. Он кормил шесть огромных пестрых птиц, которые окружали его, как преданные собаки — хозяина, с трёх сторон. Альфред изо всех сил напрягал зрение, чтобы рассмотреть этих загадочных существ, потому что ему казалось, казалось, что…       В этот момент незнакомец, видимо, почувствовав присутствие постороннего, обернулся. Он глянул на Альфреда необыкновенными по красоте и цвету глазами, широко распахнутыми и сверкающими, точно от слез. Как током, проняло Джонса от этого взгляда, он вздрогнул, снова посмотрел на птиц и в ужасе отшатнулся: у них были женские головы и груди, но мощные птичьи тела и крылья.       Альфреда охватило такое отвращение и недоумение, что он, кажется, воскликнул: «Боже!» Полуптицы-полуженщины дико закричали, услышав этот призыв. В последний момент Джонс успел увидеть, как незнакомец указывал на него тонким, бледным, в золотых кольцах пальцем. Злобные существа разом взвились в небо и накинулись на Альфреда, нанося ожесточенные удары крыльями и расцарапывая ему лицо острыми когтями. Тщетно стараясь отбиваться от разъярённых птиц, тщетно закрывая руками свою голову, Альфред бросился бежать туда, где должен был ожидать его старик-перевозчик, однако на берегу никого не оказалось. Вдалеке, в перламутровом речном тумане виднелась багровая драконья голова, лодка уплывала всё дальше и дальше. Поняв, что старик бросил его, Джонс в отчаянии закричал, оступился и, сопровождаемый торжествующими воплями полуженщин-полуптиц, упал с обрыва в реку, прямо на каменные скалы. Острый выступ пришёлся точно в висок, рассекая кожу; Альфреда швырнуло в раскрытую пасть ледяных волн, и на секунду он потерял сознание.       Когда же Джонс сумел открыть глаза, то понял, что тонет. Тело его как будто парализовало, он видел над собой разбитое в осколки солнце, проникающие в чёрную пучину блуждающие лучи, но, сколько не старался, не мог дотянуться до них. Внезапно он почувствовал, как кто-то тронул его за руку, Альфред с трудом повернул голову и глянул в бездну, в которую погружался. Оттуда к нему тянулись тысячи мертвых рук и тысячи мертвых голов, обтянутых бледной кожей. Глазницы и судорожно распахнутые рты черепов были заполнены червями и мелкими рыбами. Они кричали, они хватали обезумевшего от ужаса Джонса, тянули вниз. Последний воздух пузырями вырвался изо рта Альфреда, он рванулся из рук мертвецов, но сразу же ослаб и лишился чувств.       На другое утро местные рыбаки вытащили тело чужеземного гостя сетями.

2.

      Альфред медленно просыпался, постанывая от сильной головной боли. Он ощущал запах свежескошенной травы, лошадиной кожи и навоза. Джонс открыл глаза, стараясь осознать, что произошло и где он находится. Он лежал в темном деревянном помещении, похожем на хлев. Альфред был укрыт тонкой циновкой, а под головой вместо подушки у него обнаружился сноп сена. Джонс ощупал свой лоб и виски — голова его была перевязана пропитанными кровью тряпками. Вспомнив о переправе на остров, о нападении ужасных чудовищ и о мертвецах на дне реки, он снова жалобно заскулил, сжав зубы. Конечно, это всё было только ужасным сном, кошмаром — от начала и до конца! Или может — не от начала?..       — Живой? — спросил кто-то Джонса мелодичным, тянущим слоги голосом.       Оказалось, что Альфред был не один. Возле него на сене сидел в позе лотоса азиатской внешности молодой человек, одетый в красный танчжуан, с длинными черными волосами, перехваченными на затылке тугим узлом. Он держал кувшин с водой и плоскую тарелочку, из которой иногда отпивал короткими, торопливыми глотками.       — Где я? — прохрипел Альфред; в горле у него пересохло, язык заплетался, а голова адски болела. — Кто вы?       — Судя по акценту, вы, юноша, англичанин?       — Американец! — обиделся Джонс, возмущение которого не смогло подавить даже ужасное самочувствие.       — Ну, уж здесь — это всё равно. Это имеет значение только на большой земле. Меня зовут Ван Яо, — китаец поднялся на ноги, спокойно поклонился в знак дружелюбия и уселся обратно на свое место.       — Альфред Франклин Джонс. Но, погодите, что со мной произошло? Я в городе Китеже?       — Не переживайте, — рассудительно заметил Ван, — лучше выпейте воды. Наверное, быть мертвым немного неприятно?       Альфред, недоуменно нахмурившись, осушил весь кувшин, предложенный ему любезным китайцем.       — Ну, так как?.. — с некоторым нетерпением спросил Яо, когда Джонс утер рот рукавом. — Что вы, юноша, видели на том свете?       — Ничего я нигде не видел! — возразил Альфред. — Вы, должно быть, шутите надо мной?       — Ничуть. Мы с товарищами сегодня утром рыбачили в северной бухте, — Ван махнул рукой, по всей вероятности, в сторону той самой бухты, где происходило всё дело, — запускаем сети и чувствуем: что-то большое попалось. Обрадовались, думали, какой знатный улов!.. а тут — вы, как есть, мертвенький и холодненький.       — Не может быть! — воскликнул Джонс, безуспешно стараясь отыскать в лице китайца хотя бы единый намек на шутку или смех.       — Что ж я сделаю, если все так и было? — воспротивился Ван. — И вот, достали мы вас, да еще несколько голов и рук со дна, знаете, вместе с вами загребли. Вечно они, противные, в сети попадаются. Утопленников-то, наверное, видели?       Альфред, и без того бледный от потери крови, сделался еще белее.       — Ш-шутите надо мной? — пробормотал он в растерянности.       Ван снисходительно улыбнулся и покачал головой, говоря:       — Юноша, можете мне не верить. Я был как вы, тоже всё отрицал. Но этот город действительно необычный. Скажу вам откровенно — и чем раньше вы узнаете, тем легче вам будет это принять, — с этого острова еще никто никогда не уходил живым. И тех, кого вы видели на дне Волги, тому доказательство.       — Да, конечно, теперь я совершенно убедился, что вы издеваетесь надо мной! — воскликнул Альфред, однако он тут же страдальчески сморщился, так как крик вызвал в нем новый приступ боли.       — Говорю вам, не нервничайте. Криками и слезами горю не поможешь.       — Мне нужен врач, мне нужна лодка, чтобы уплыть отсюда, мой провожатый бросил меня!.. — уже менее энергично возмущался Джонс. — Ведь это издевательство над человеком, ведь так нельзя!..       — Провожатый? Вы про старика с веревкой на шее? — переспросил Ван, и, увидев кивок Альфреда, добавил: — Так ведь он мертвец, как есть, мертвец. Веревка у него на шее — от камня, с которым он утопился. Он и меня много лет тому назад сюда привез.       — Нет, всё это бред сумасшедшего! Я не хочу больше это слушать! — капризно ударив руками по сену, сказал Альфред. — Где доктор?! Где ваша китежская мэрия?! Где у вас тут американское посольство?! Где я могу, в конце концов, нанять адвоката и пожаловаться на нанесенный мне ущерб?! — Джонс выразительно указал на свою ушибленную голову.       — Ущерб-то, конечно, знатный, — согласился Яо, — еще и мертвенького вас нашли, юноша, как есть, холодненького.       Альфред едва не сплюнул от досады.       — Какой-то сумасшедший напустил на меня огромных птиц! — продолжал он. — Они и скинули меня в реку, где я ударился об камни. Нет, я, наверное, сошел с ума, но… — Альфред в смущении закусил губу; ему очень хотелось поделиться жуткими подробностями, чтобы получить заверения, что этого, конечно же, не может быть, что это только галлюцинации, и вместе с тем, ему было ужасно стыдно рассказывать об увиденном, — у этих птиц были… женские головы.       — Неужели?! — изумленно ахнул Ван. — Так вы видели и его?       — Кого «его»?       Яо резко понизил голос, говоря:       — Колдуна, ну… чародея, — он как-то опасливо огляделся, потом вздохнул, видимо, решаясь на что-то. — Так слушайте, я расскажу вам всё по порядку. Я сам прибыл на этот остров давным давно, в те далекие времена, когда Китеж был не так густо населен, как теперь. Земля не роди́ла, хлеба на всех не хватало, люди ежедневно умирали от голода, я сам видел горы трупов, лежащих на площади и на улицах, среди теремов и изб. От этого была и чума, и убийства, и грабежи. Я спрашивал стариков, всегда ли было так, и они говорили, что, прожив свой век, не видали другой жизни на острове. Это были нескончаемые страшные времена, юноша. Чудо, что я остался жив!       Но однажды — семь лет назад — к берегу причалила лодка с двумя путешественниками. Это был тот самый чародей и еще какая-то девушка — не то его жена, не то сестра, не то дочь, — никто до сих пор не знает. Тогда много людей прибывало, как, впрочем, и сейчас, всех считать не будешь. Их появлению тоже не придали большого значения, кроме того, в те месяцы вновь разразилась холера. Однако через несколько дней чародей объявился на площади, взошел на помост и сказал: «Если вы отдадите мне одного китежского юношу и одну китежскую девушку, то завтра же холера и чума прекратятся навсегда, а земля будет давать столько урожая, что вы станете выбрасывать хлебные корки». Все смеялись над ним, но один крестьянин велел дочери и сыну идти к колдуну и выполнить всё, что он пожелает. Они пошли, и вскоре Китеж изменился до неузнаваемости, урожай был обильный, а болезни и мор за день отступили.       — Что же он сделал с девушкой и юношей? — спросил Альфред, который, разумеется, не верил в эти глупые сказки, но которому занимательный рассказ Вана очень понравился; он сидел, как ребенок, с приоткрытым от удивления ртом, весь сгорая от нетерпения.       — Вот в том-то и дело, — грустно вздохнул Ван Яо, — юношу он убил и обагрил его кровью землю, чтобы она стала плодоносной. А девушку сделал своей наложницей — в качестве платы за все остальные услуги: уход чумы, холеры и мора.       — Негодяй, — раздраженно заметил Джонс.       — Так слушай, Альфред, — размеренно продолжал китаец, — теперь каждый год мы приносим ему в жертву одну девушку и одного юношу, и Китеж процветает; наши земля и вода настолько переполнены жизненными силами, что даже исторгают из себя трупы, и те оживают, как старик-перевозчик с веревкой на шее. Кроме того, чародей лечит нас и отгоняет от нас злых духов — русалок, водяных и леших. Однажды он вылечил и меня.       — Правда?! — искренне изумился Альфред.       — Да, меня тогда свалила с ног страшная лихорадка. Колдун взял меня к себе в терем, ухаживал за мной, и через три дня я был абсолютно здоров. Перед уходом я попросил его дать мне что-нибудь на память, что-нибудь волшебное. Он немного подумал, потом достал из плаща крошечную колбочку, откупорил ее и поднес к своему лицу. Я был удивлен, когда увидел, как крупная капля упала с его ресниц в эту колбу. Колдун отдал мне ее и сказал, что это «живая вода» и что она может исцелить любые раны и даже — оживить человека. Эту каплю мне пришлось истратить на тебя, — Ван Яо достал из кармана своего танчжуана изящную слезницу и с разочарованным видом показал Альфреду. — Вот так-то, юноша. Но скажи теперь: ты действительно видел лицо чародея? Хоть я и побывал в его логове, но он и там всегда носил капюшон, никогда не снимая. Правда ли, что этот колдун — ужасный и уродливый старик?       — Н-нет, — неуверенно отозвался Альфред. — Он точно не старик. Да всего лица я тоже не видел, только глаза.       — Глаза?! — Ван Яо чуть не вскочил на ноги. — Говорят, что если посмотреть ему в глаза, то непременно умрешь!       — Как, однако, у вас здесь много средневековых предрассудков! — возразил Джонс. — Колдуны, проклятия, жертвоприношения — немыслимо! И, вероятно, нет американского посольства!       — Эх, юноша, не хотите — не верьте, но скоро вы сами во всем убедитесь. Близится особый день… Но слышите?! Это глашатай созывает народ! Скорее, скорее!..

3.

      Альфред, едва справляясь с головокружением, заспешил следом за Ваном — из душного хлева на улицу. Во время разговора он слышал доносящиеся снаружи голоса, крики и смех людей, скрип телег, звон монет и топот лошадей, и, очутившись на воздухе, Альфред мгновенно был захвачен в водоворот пестрой толпы и праздничной ярмарки. Джонс обнаружил себя на мощенной черным камнем площади, уставленной торговыми прилавками, на которых чего-чего только не было: и сырая, источающая острый запах рыба, и разделанные туши животных, их окровавленные желудки, печени и сердца, и лукошки с ягодами, грибами и цветами, и блюда с пирогами и калачами, и блестящие дорогие ткани, и драгоценные, звенящие в руках женщин украшения, и глиняная посуда, и медные самовары, и деревянные детские погремушки. Народ был одет, по понятиям Альфреда, крайне странно: мужчины — в белые рубахи и порты, а женщины — в сарафаны и с платками на головах. Чумазые, босые дети бегали среди прилавков, воруя орехи, карамельных петушков на палочках и глиняные расписные свистульки в виде птиц, путались под ногами лошадей. Бо́льшая их часть сгрудилась возле балагана, заливисто хохоча над кукольным представлением. Взрослым же по душе были иные забавы: уличные застолья, песни, хороводы и кулачные бои. Вся эта беспорядочная толпа людей при появлении глашатая на коне пришла в еще большее движение. Альфред с трудом отыскал низкорослого Вана среди леса голов.       — Сюда едут рыцари Братства Золотого Креста! Они будут говорить с вами! Расступись, глупая чернь! Пропустите благородных рыцарей! — кричал глашатай; его разгоряченная лошадь, грызя удила, слегка приподымалась на дыбы, объятая тем же жаром, что и всадник.       Вскоре по коридору, расчищенному глашатаем, действительно потянулась длинная процессия всадников — на белых конях, в латах и белых плащах, украшенных золотыми крестами. Многочисленные оруженосцы сопровождали их. Джонс, забыв об ушибленной голове, с интересом приподнимался на носки, чтобы получше разглядеть, как один из рыцарей, — с абсолютно белоснежными волосами, соскочив с лошади, двинулся к деревянной трибуне. Поднявшись на нее, он стал громогласно и грозно взывать к почтительно притихшему народу:       — Сколько еще мы будем терпеть этот унизительный, кровавый договор с Дьяволом?!       — Что он говорит? — спросил Альфред у Вана.       — Это рыцари нашего церковного ордена, который, в сущности, и управляют всеми делами на острове. Тот, что на трибуне, да, тот, с ручным вороном на плече, — Гилберт Байльшмидт, магистр Ордена. А тот, что рядом на лестнице стоит, — Людвиг, его младший брат. Они оба немцы.       — Тут, значит, немцы всем заправляют? — удивился Альфред. — Чего же они хотят?       — Байльшмидт говорит, что в этом году мы должны отказать чародею и не выдавать ему ни девушки, ни юноши, — пояснил Ван.       — Но ведь тогда земля не будет приносить урожая, и начнутся голод, чума и мор, — возразил Джонс. — Неужели народ этого хочет?       — Народ за эти годы привык есть и пить хорошо и забыл, благодаря кому мы живем припеваючи. Много людей за эти семь лет прибыло с большой земли на остров, они не видели тех ужасов, что видел я, — китаец уныло покачал головой. — Чувствую я, добром это не кончится.       — Совсем скоро, — говорил Гилберт Байльшмидт с трибуны, — это исчадие Ада явится за нашими сыновьями и дочерьми! Возьмите топоры и вилы, честные христиане, зажгите факелы, мы — рыцари — не дадим в обиду свой народ!       Люди одобрительно закричали, захлопали и замахали руками. Послышались крики: «На костер Дьявола! На костер колдуна! Убить! Заковать! Повесить! Пытать!» Альфред видел на лицах этих полных, сытых людей такую неизбывную ненависть, что сам содрогнулся от ужаса.       Но вдруг небо потемнело от набежавших грозовых туч, стало холодно от сильных порывов ветра; ворон на плече Гилберта тревожно встрепенулся. Сквозь громкое биение своего сердца Альфред расслышал, скорее, ощутил, тяжелый топот конских копыт. Что-то ужасное надвигалось. Неистовые крики и проклятия людей резко стихли, и кто-то шепнул «Чародей, чародей скачет», и, как морская волна, пронеслась эта весть по всей площади. Джонс в нетерпении ожидал появления ужасного колдуна.       Наконец из-за терема показалась величественная фигура в плаще на мощном черном жеребце. Народ в страхе отхлынул от незваного гостя; кто-то закрывал лицо руками, чтобы случайно не заглянуть в глаза злобному чародею, кто-то судорожно крестился и читал молитвы; несчастные матери прятали дочерей за платками, а бледные отцы заслоняли телом юных сыновей. Конь чародея неторопливо ступал огромными копытами по мостовой, и чудилось, что земля слабо сотрясается под его непомерной тяжестью. Длинный капюшон закрывал лицо колдуна, только край подбородка виднелся в его черных складках. Джонс посмотрел на Ван Яо: тот был встревожен, нахмурен, испуган, как и все.       Колдун выехал на середину площади, остановившись напротив трибуны, где неподвижно стоял молодой рыцарь, сжав рукоять меча. Враждебный ропот прошел по толпе: «Рано, еще не настал день жертвоприношения, рано… дьявол… ужасный, мерзкий старик, колдун, исчадие Ада, убить его, убить… сжечь… на костер…» Чародей, вероятно, слышал всё это, но терпеливо молчал.       — День дани еще не настал! И в этом году — не настанет никогда! — вызывающе воскликнул Гилберт. — Ступай прочь, отвратительный, жестокий, развратный старик! Ты не получишь ни одной нашей девы, ни одного юношу ты не зарежешь над алтарем. Более того, ты возвратишь тех девушек, которых отнял у бедных родителей! — тут в толпе раздался женский крик, видимо, одной из родительниц наложниц колдуна; и, подбадриваемый этим, Гилберт смело провозгласил: — Мы отказываемся платить тебе дань, убирайся вон, иначе — гореть тебе на костре! — ворон на плече Гилберта громко каркнул, как бы в подтверждение слов хозяина.       Люди с надеждой и ужасом следили за каждым малейшим движением чародея, жадно ловили каждое храброе, отчаянное слово магистра Ордена. Они поддерживали молодого рыцаря глухим ропотом и шелестом проклятий.       — Отдайте мне то, на что я претендую, и я уйду, — отозвался чародей холодным, изменчивым голосом.       — Ты, кажется, так и не понял! — закричал Гилберт, вынимая из ножен меч. — Я сказал: дани не будет, убирайся! А если останешься, мы убьем тебя! Ни непорочных жен, ни агнцев для заклания у нас для тебя нет, старый Дьявол!       Народ взвыл от гнева и злобы. Они кричали: «На костер! На костер!..» Люди доставали из-за сапогов ножи, а из-за поясов — топоры. Альфред в страхе попятился в глубь толпы.       Ворон с криком слетел с плеча Гилберта, взмахнув крыльями над колдуном, схватил когтями край его капюшона и сорвал его с чародейской головы. Альфред не смог сдержать изумленного полувздоха; как огнем ожгло его при виде лица колдуна.       Люди, готовые уже напасть на врага, застыли с оружием в руках, растерянные и пораженные, совершенно забыв, что на него нельзя смотреть. Но чародей был так красив, что на него невозможно было не смотреть. Невзирая на довольно неправильные черты лица, на широкие скулы и крупный, с горбинкой нос, его лицо производило впечатление гармонии и страсти. Его светло-русые волосы вились крупными кудрями, его ресницы были припорошены густым пеплом, его бледная кожа лица была так тонка и нежна, словно лепестки роз, а глаза, которые он поднял к небу, чтобы не смотреть на островитян, горели необыкновенным фиолетовым огнем; по его гордой шее струилась длинная золотая серьга.       Чародей, поняв, что весь раскрыт для взглядов врагов, ожесточенно дернул коня за поводья, подняв его на дыбы. Губы колдуна перекосил загнанный, звериный оскал, и он воскликнул:       — Да будет так, как вы желаете! Я умею долго выносить оскорбления и унижения, но терпению моему тоже приходит конец! Вы не только вернетесь к своей прежней жалкой голодной жизни, но я нашлю на вас еще худшие несчастья. Я превращу воды Волги в густую кровь, я нашлю на вас жаб, кровососущих насекомых и саранчу, вы больше не увидите солнца, наступит вечная ночь, ваши тела будут гнить от язв и нарывов, а ваш скот погибать от страшного мора, какого вы и представить себе не можете! Вы не хотите приносить мне в жертву юношу и деву — я сделаю так, что в одну ночь погибнут все ваши первенцы! И будут гром, и молнии, и огненный град!       И над головой островитян сверкнуло черное грозовое небо, прогрохотало, как из пушек. Люди заплакали в отчаянии, молитвенно протянув к чародею руки. Гилберт остолбенел на трибуне. Ворон кружил над ним, словно над мертвым телом. Чародей бросил мгновенный взгляд на молодого магистра, и тот побелел, как платок. Губы Байльшмидта задрожали, и он, обессилев, упал на колени.       О, Альфред прекрасно понимал злосчастного рыцаря! Джонс весь был охвачен огненной лихорадкой, его трясло, его толкала вперед, сквозь толпу, какая-то неведомая сила, вперед, прямо к колдуну. Забыв о том, кем являлся и чего желал, Джонс вырвал свою руку от переполошенного Ван Яо и выбежал на середину площади. Чародей, разумеется, узнал Альфреда, и удивлению его не было предела.       — Меня!.. — дрожащим голосом, сквозь грохот грома, воскликнул Альфред. — Принесите меня в жертву!       Из толпы, завернутая с головой в серое покрывало, выпала и хрупкая девушка; пряча лицо, она припала грудью к стремени чародея и умоляла неестественно громким, надрывным голосом, который она как будто бы хотела изменить:       — Пощади свой народ! Я пойду за тобой и стану твоей седьмой женой!..       Колдун посмотрел на сотрясающегося от тоскливого жара Альфреда и на девушку, припавшую к его колену, и поднял к страшному черному небу бледную руку, украшенную золотыми кольцами.       — Я принимаю вашу дань. Гнев мой усмирен, — торжественно заявил он, развернул лошадь и, сделав жест Альфреду и девушке следовать за собой, поехал прочь.       Люди провожали его криками, слезами и мольбами: «Батюшка, родненький, ангел наш!.. Пощади нас! Прости нас!.. Не гневайся, батюшка, миленький, люби нас!»       Вскоре чародей вместе с пленниками скрылся за теремами и избами. Небо посветлело, а воздух стал теплее. Толпа расходилась. Один только храбрый рыцарь, сжимая в руке меч, бесчувственный, словно из него вынули сердце, стоял на коленях на помосте.

4.

      Да, у Альфреда действительно имелась дурная особенность характера сначала делать, а потом думать, но он никогда не догадывался, что эта привычка заведет его в логово чародея, который, к тому же, собирается принести Джонса в жертву земле.       Колдун вывел чужестранца и свою новую невесту из города; теперь они шли по цветочным полям, где Альфред впервые встретился с чародеем, по направлению к дальнему лесу. Джонс всё никак не мог поверить в реальность происходящего. «Что я наговорил? Чем я занимаюсь? Я должен был искать американское посольство и лодку, чтобы вернуться домой! Какие, к черту, рыцари, колдуны и жертвоприношения?! Альфред, ты, я вижу, и вправду славно приложился головой о камни!»       Но всякий раз, когда он взглядывал на чародея, сидевшего на лошади, на его лицо, которое он так и не удосужился закрыть капюшоном, Джонс забывал все доводы рассудка. В нем словно что-то обрывалось, кровь приливала к щекам и сердце принималось гудеть, как пчелиный улей. Колдун, в свою очередь, не обращал на Альфреда ни малейшего внимания, а изнывающему душой Джонсу страстно хотелось припасть губами к его бледной, окольцованной руке, сжимавшей поводья, к его колену, хотя бы к краю его одежды. Иногда у Альфреда возникала мысль, что этот пугающий огонь зажгли в нем какие-нибудь колдовские чары, но, так как верить в заклятия и проклятия он был не склонен, оставалось одно: чародей просто-напросто пришелся Джонсу по сердцу.       Девушка, закутанная в скромное серое покрывало, шла по другую сторону от коня колдуна, и, опустив голову, молчала. Кажется, она, в отличие от Альфреда, осталась совершенно равнодушна к могуществу и красоте своего жениха.       Наконец они приблизились к границе леса, укрытой его густой тенью, а вскоре — к деревянному частоколу, окружавшему высокий мрачный терем. Альфред нервно сглотнул, когда понял, что колья изгороди увенчаны белыми человеческими черепами. Миновав же ворота и заметив возле разрисованного языческого идола каменный алтарь с застывшей на нем прошлогодней кровью, Джонс растерял последнюю уверенность в том, что история, рассказанная Ван Яо, — это только детские сказки.       Навстречу чародею и пленникам из терема вышли шесть чарующе прекрасных девушек, одетых в расшитые жемчугом и золотом сарафаны и кокошники. Они были мощны и стройны станом, наделены царственной, плавной походкой и нисколько не уступали в красоте и росте чародею. Альфред, открыв от изумления рот, приковано следил за тем, как они окружили хозяина терема, помогли ему сойти с лошади и приветствовали его легкими, гордыми поклонами.       Указывая на пленников пальцем, чародей с нежностью в голосе обратился к своим женам:       — Душеньки, пташки мои, возьмите девушку, нарядите, приласкайте и одарите ее подарками. Она станет вам новой сестрой.       Потом он с презрением глянул на Альфреда и резко изменившимся, враждебным тоном распорядился и на его счет:       — А этого — умойте да оденьте во что-нибудь человеческое. И залечите ему раны, в конце концов, не выношу вида чужой крови.       Жены чародея тут же подхватили под руки девушку в сером покрывале и увели ее в терем, а Альфреда раздели донага прямо на дворе и потащили в баню — причем Джонс совершенно не мог им сопротивляться, потому что они были сильны, как мужчины. В бане Альфреда, как ребенка, тщательно вымыли, едва не сварив в кипятке и не задушив жаром, вытерли и причесали ему золотистые волосы. Они намазали Альфреду рану на виске целебными, пряными травами, и Джонс мгновенно почувствовал себя совершенно здоровым. После этого они одели его так, как одевались все здешние юноши, и тоже повели в терем.       Там на деревянном стуле, похожем на скромный трон с высокой, резной спинкой, сидел чародей, подперев кулаком щеку и слегка склонив набок голову. Он был одет в длинный черно-золотой кафтан, в котором в первый раз увидел его Джонс. Одна из чародейских жен — смуглая, словно летняя ночь, темнобровая, с толстой черной косой, — гребнем расчесывала колдуну светло-русые кудри. Другая — белолицая, полногрудая и кудрявая златовласка, — перебирала тоненькими пальчиками его золотую серьгу и гладила край уха. Бледность чародея расцвела слабым рубиновым румянцем, он весь разомлел от ласк девушек и казался несколько подобревшим. Однако это не помешало ему тут же с упреком обратиться с Джонсу:       — Кто ты такой? И почему ты жив? Ведь ты упал в реку и разбился о скалы. Утром твое тело вытащили рыбаки. Мои жены об этом рассказали, не могли же они мне солгать. Так почему же ты жив, жалкий червь?       С Альфреда соскочило всё загадочное очарование образом чародея. «Какие мы грубые и надменные, надо же! Проучить бы тебя как следует!» — с раздражением подумал Джонс.       — Во-первых, — заговорил Альфред с достоинством, — я не жалкий червь, а во-вторых…       — А, англичанин, — брезгливо заметил колдун.       — Американец! — возмутился Джонс. — Меня зовут Альфред Франклин Джонс. А сейчас — удостойте меня чести узнать ваше имя.       Чародей высокомерно прищурился и сказал:       — Иван. Иван Александрович Брагинский.       — Ваня — типично русское имя! — обрадовался Джонс.       Чародей так выразительно закатил глаза, что Альфреда даже пробрало легким холодком.       — Типично американская шаблонность мышления, — ироничным тоном произнес Брагинский. — И я вам не «Ваня», а «хозяин» и «господин»! Не фамильярничайте со мной, вам тут не Америка! — и он покосился на своих жен, видимо, ожидая от них одобрения своего остроумия; красавицы действительно улыбнулись.       «Вот кобель», — подумал надувшийся Альфред. Вообще-то Джонс всегда отличался удивительным воображением и энергичной созидательностью, за что в школе, а потом в колледже слыл среди преподавателей и ровесников веселым, но чересчур эксцентричным чудаком.       — А я вам — не раб! И называть вас «господином» и «хозяином» не стану… Ваня, — задиристо наморщив нос, отозвался Альфред.       Иван подался вперед на своем троне, гневно сжав руками края подлокотников.       — Неужели вы и вправду такой дурачок? — проговорил он сквозь зубы. — Или просто притворяетесь? Вы хоть понимаете, с кем разговариваете и в каком положении оказались? Я вас убью, убью, я завтра же принесу вас в жертву и залью алтарь вашей плебейской кровью. И вы не уйдете от меня, даже не пытайтесь. Все дороги, которыми вы попробуете бежать, приведут вас обратно в мой терем.       Альфред хотел было возразить что-то не менее яростное и внушительное, но внезапно до него дошло, что ведь всё происходящее — совсем не шутки и что ему действительно придется снова умереть — на этот раз бесповоротно. Джонс грустно понурился, вызвав победоносную усмешку на лице Брагинского, который удовлетворенно откинулся на спинку трона.       — Не печальтесь, Альфред. Жизнь — всего-навсего поганая шутка, сыгранная с нами жестоким Богом. Не стоит о ней жалеть.       — Но можно мне?.. — Джонс с просьбой посмотрел на Брагинского. — Можно мне перед смертью хотя бы поговорить с родными и друзьями?       — Конечно, в чем дело! — охотно согласился Иван.       — Тогда одолжите мне телефон: мой в реке утонул.       Альфред вдруг увидел, что Иван мелко затрясся всем телом: он беззвучно хохотал, по-звериному скаля белые, частые зубы.       — Ну что вы смеетесь? — возмутился Джонс. — Не телепатически мне же с ними связываться! Где у вас тут можно позвонить?!       — Ха-ха-ха! — разразился Брагинский. — Какой ты чудной ребенок! Чудной! — он даже захлопал в ладоши от восторга. — Ты мне уже не так отвратителен!       Альфред раздраженно вздохнул, глядя на развеселившегося чародея. Джонс ему серьезные вещи говорит, а тот только смеется и не хочет исполнить его последнюю волю.       — Вы, наверное, голодны? — спросил Иван, утирая искрящиеся слезы рукавом кафтана. — Умирать на голодный желудок — плохая примета. Сейчас я вас попотчую.       Он поднялся с трона, вынул из сундука, обтянутого кожей и украшенного драгоценными камнями, насыщенно-багрового цвета полотно, связанное в узел, и резким движением раскинул его на столе перед Джонсом. На скатерти в миг, как бутоны цветов, раскрылись тарелки с мясом, рыбой, супами и пирогами, кувшины с водой, молоком и вином, корзины с ягодами, орехами и грибами. Альфред был изумлен подобным трюком, однако спрашивать не стал, так как он и вправду был ужасно голоден. Джонс тут же принялся поглощать предложенное угощение, иногда с интересом поглядывая на чародея, который, взяв со стола золотую чарку с вином, уселся обратно на свое место и тихо беседовал с черноволосой красавицей.       — Сирин, пташка моя, почему ты грустишь? Или тебе надоели пляски и песни в саду, или тебя обижают сестры, или я тебе больше не мил?       Красавица упрямо молчала, закрыв глаза густыми черными ресницами.       — Как ты бледна! Как ты несчастна! — вдруг гневно воскликнул Иван; он поставил на подлокотник кубок с вином и, вновь поднявшись, вынул из ножен тонкий кинжал.       Альфред испуганно замер, думая, что чародей сейчас зарежет жену, однако Иван внезапно полоснул себя лезвием по запястью, бросил кинжал и принялся размазывать лицо терпеливой Сирин своей кровью. Он изобразил ей румянец и тронул каплями крови ее полные губы, а потом сказал:       — Вот, теперь ты уже совсем не так бледна, — он взял ее руку и поцеловал ей пальцы.       Сирин отдернула свою ладонь от его губ.       — Что с тобой, душенька? Я не понимаю!.. — возмутился Иван.       — Домой, хочу домой, — тихо сказала девушка. — Пусти хоть на денек к родителям, если ты не изверг и не Дьявол.       Кровь струилась по пальцам Ивана и капала с опущенной руки на персидские ковры.       — Ах, домой захотела! — вскрикнул Иван, топнув ногой. — Так иди, иди, мне ты не нужна, я не люблю тебя больше!       Сирин, закрыв искровавленное лицо руками, выбежала из терема.       — Алконост, пойди за ней и последи, чтобы она что-нибудь с собой не сделала! — приказал Иван златовласке; та кивнула и торопливо вышла вслед за Сирин.       Альфред остался с чародеем один на один. Иван, сидя на троне и раздраженно хмурясь, перелистывал какую-то книгу, иногда отпивая из чарки вино. Из запястья его всё еще хлестала кровь, она капала и на страницы, но он упорно не хотел перевязать рану.       — А вы… — начал было Альфред, указывая на руку Ивана и собираясь предложить ему остановить струю крови, но встретился с таким озлобленным взглядом, что осекся. — А что вы читаете?       Иван скептически хмыкнул и показал ему обложку книги.       — «Загадки всех времен и народов», — прочитал Джонс.       — Именно! С этой волшебной книгой, доставшейся мне по наследству, нет ни одной загадки в мире, которую я не смог бы решить, — хвастливо объявил Брагинский.       — Но такого не может быть! — возразил Джонс и прикусил язык, с ужасом воскликнув про себя «Заткнись, Альфред, идиот!», а потом тут же подумал, что «хуже уже не будет», и продолжал: — Думаю, я мог бы задать вам такую загадку, которую вы не разгадаете… Ваня.       Лицо Брагинского приняло враждебное выражение, однако в глазах засверкало любопытство.       — Правда, если вы боитесь проиграть… — задумчиво протянул Джонс.       — Еще чего! Что за загадка?!       — Сегодня уже поздно, я так устал, — Джонс демонстративно зевнул и потянулся, — поспать бы и отдохнуть перед смертью. А завтра я вам ее загадаю. И если вы найдете ответ, то…       — А если не отгадаю?! — нетерпеливо перебил его Иван.       — …то выполните любое мое желание!       Брагинский с минуту подумал, наклонив набок голову, и сказал с надменной усмешкой:       — Идет! Клянусь землей и небом, луной и звездами, восходом и закатом солнца, клянусь своим телом и своей душой, что будет так. Если вы выиграете, то я исполню всё, что вы пожелаете, а если выиграю я, то, Альфред, вы умрете завтра на алтаре не легкой смертью, но под страшными пытками — я переломаю вам руки и ноги, вырву язык и глаза, сделаю в вашем животе дыры, чтобы из них вываливались желудок, печень и кишечник. Ну, всё так же хотите побороться со мной?       Джонс нервно сглотнул, сделавшись белее, чем снег, но всё-таки твердо ответил:       — Хочу.

5.

      Не было у Альфреда никакой такой особенной загадки. Ночью он вышел из терема подышать свежим воздухом. Ему не спалось. Он всё сокрушался о том, что обязательно должен умереть, а еще Альфред думал о чародее, об его словах, его жестах, его красоте и протяжно вздыхал от тоски. Умереть теперь, не попробовав его губ, — какая жалость!       Джонс отошел от терема на большое расстояние и обнаружил место, где начинались пшеничные поля. На дороге стояла сломанная телега, а в хлебах бродила лошадь. Вокруг — ни души. «Жалко, — подумал Альфред, — топчет продукт». Он взял из телеги кнут и, слегка ударяя им лошадь, выгнал ее из пшеницы.       Ночь была ясная, лунная и звездная; прекрасный черный шатер, усеянный бриллиантовой россыпью, распростерся над головой Альфреда, грудь его наполняли прохладный ветер и запахи росы, цветов и свежей травы. Грустно, грустно умирать, когда мир так хорош!..       На обратном пути Альфред увидел ползущую к нему навстречу по тропе змею. Вздрогнув, он вынул из-за пояса кинжал Ивана, который тот бросил на ковер, да так и не поднял, и одним движением всадил клинок змее в голову. После этого он вытер кинжал о траву и пошел к терему; глаза и рты черепов, которыми были увенчаны колья изгороди, как светильники, источали призрачное сияние, озаряя путь.       К огромному терему Ивана прилегал цветущий зеленый сад. Проходя мимо него, Джонс услышал волшебное девичье пение. Альфред осторожно пробрался сквозь заросли можжевельника и дикой малины и, отодвинув колючую ветвь сосны, заглянул внутрь сада.       В серебристом лунном сиянии, под пышно цветущей яблоней расположился Иван, одетый, как невеста, в бело-золотые одежды, перебирая струны гуслей. Две полуптицы-полуженщины сидели над его головой, в листве. Алконост, мерцая белоснежным опереньем, радостно пела тонким, звенящим голосом:

Так Жизнь сказала: — Мир этот — мой, С весельем, песнями, кутерьмой. Я — солнце в небе, я — свет дневной. — Так Жизнь сказала: — Мир этот — мой!

      Сестра ее — Сирин, облаченная в черное оперенье, — роняла хрустальные слезы на голову мужа и грустно вздыхала:

Так Смерть сказала: — Мир этот — мой. Я все окутаю вечной тьмой. Умолкнут песни в ночи немой. — Так Смерть сказала: — Мир этот — мой!

      Они пели:

Так Жизнь сказала: — Мир этот — мой! Хоть из гранита гробницы строй, Не похоронишь любви святой. — Так Жизнь сказала: — Мир этот — мой! — Так Смерть сказала: — Мир этот — мой! Иду с войною я и чумой. В могилу ляжет весь род людской. — Так Смерть сказала: — Мир этот — мой! — Так Жизнь сказала: — Мир этот — мой! Распашет кладбище плуг стальной. Взойдет колосьями перегной. — Так Жизнь сказала: — Мир этот — мой!*

      Под их соловьиное пение Брагинский водил хороводы с другими девушками, не обратившимися в птиц, танцевал с ними, сладострастно улыбаясь и прижимая их к своему телу. В белоснежном кафтане он казался среди них большим прекрасным лебедем. Наконец в круг хоровода вошла новая невеста, одетая в траурное платье и укрытая черной фатой. Иван, нежно обнял ее и с лукавым видом шепнул ей что-то на ухо, после чего откинул с лица девушки фату.       Ужасный крик вырвался из его груди, он резко отпрянул и упал на цветочный ковер. Сирин и Алконост перестали петь, а встревоженные жены бросились к чародею и насилу подняли его на ноги.       — Сестра!.. Наташа!.. — воскликнул в отчаянии Иван.

6.

      — Прости, прости меня, Ванечка! — со страстной убежденностью говорила Наталья. — Прости, что бросила тебя много лет назад из-за своего жениха: Феликс оказался предателем и лжецом, я ушла от него! Народ против тебя, Байльшмидты подстрекают людей, и дальше будет только хуже, сейчас мы можем лишь отсрочить нападение! Они не захотели по своей воле отдавать тебе юношу и девушку. Возьми меня в жены! Я готова на эту жертву!       — Но я не готов! — Иван закрыл лицо руками. — Неужели ты не помнишь, какие отношения связывали нас в прошлом? Какой позор, какой ужас!..       — Перестань, Ваня, это были детские забавы, теперь я не испытываю к тебе ничего, кроме сестринской привязанности, и ты — тоже, — возразила Наталья. — Но мы можем спасти сотни тысяч людей, соединившись в браке, и примирить с тобой народ еще на один год. Ты можешь пугать их громом и молнией, ты можешь наслать на них голод, чуму и мор, но, если они вдруг придут к тебе с мечами и вилами, что ты противопоставишь им? Женись на мне!       — Нет! Нет! Этого никогда не будет! Лучше смерть! — закричал Брагинский, отталкивая жен, которые пытались ласками успокоить его и уговорить слушаться Наташу. — С родной сестрой?! Нет, мне милее могила! Ступай к своему жениху! Он был без ума от тебя, я видел: его любовь не могла утихнуть так просто.       — Ну почему ты такой? После того, как ты перенял чародейский дар от бабушки, ты изменился до неузнаваемости, — Наталья с горечью закусила губу. — Ванечка, прости меня, прости! Я совершила ужасную ошибку, я рассказала Феликсу о тебе, о матери, об отце и брате! Он может передать всё это рыцарям, тогда тебя точно сожгут на костре.       — Ты?! Рассказала?! — Брагинский заломил руки и вцепился судорожно скрюченными пальцами в свои кудри, стараясь выдрать из головы клок волос.       — Я верила ему, я… — в голосе Натальи зазвенели слезы.       — Прочь! Пошли все прочь! — закричал Иван в ярости, размахивая руками на сестру и жен. — Чтоб я вас не видел! Боже, боже!.. За что ж такое наказание?!       Девушки скрылись в тереме. Иван, обезумев от горя, ходил из стороны в сторону, как пойманный в клетку тигр. Затем и он взошел в терем, громко хлопнув дверью.

7.

      — Ну, где же твоя загадка, чужестранец? — с дерзкой усмешкой спросил Иван, сидя на троне, нога на ногу; за окном стояло раннее утро; они с Альфредом были в комнате одни.       Брагинский казался бледнее обычного, видимо, и у него ночь прошла без сна. Хотя Альфред не понял всего смысла слов неожиданно объявившейся сестры чародея, однако было ясно, что Ивану предстоит страшное испытание.       — Что же ты молчишь, Альфред? Времени у нас не так-то много, сегодня я должен тебя убить.       Джонс сделал глубокий вдох, стараясь унять внутреннюю дрожь волнения. Он обязан был говорить уверенно и твердым голосом. Альфред сделал над собой усилие и усмехнулся, сказав:       — Верно. Но вам и трех дней не хватит разгадать мою загадку… Ваня.       — Поменьше самоуверенности! Говори! — Иван указал на Альфреда тонким изящным пальцем в золотых перстнях; в глазах Брагинского горел неприкрытый азарт.       — Хорошо. Вот вам загадка. Вчера я гулял посреди ночи и вижу: на дороге добро, а в добре — еще добро, я взял и то добро добром из добра и выгнал; добро от добра из добра убежало. Что же такое добро?       Иван распахнул от удивления глаза и, раскрыв книгу «Загадок всех времен и народов», стал судорожно листать страницы. Альфред со злорадным торжеством следил, как Брагинский резко переменился в лице.       — Н-нет ли у тебя другой загадки? — пробормотал Иван.       — Другую?.. — Альфред сделал вид, что глубоко задумался. — Есть и другая! Возвращаясь этой же ночью с прогулки в твой терем, увидел я на дороге зло, взял его и злом ударил, зло от зла и умерло. Что такое зло?       Брагинский весь вспыхнул и задрожал от гнева, оскалив зубы.       — Нет ли у тебя третьей загадки, Альфред?       — Третья? Есть и третья! Вчера зло клялось добром и злом, что сделает мне добро, хотя должно было сделать только зло. Что такое добро и зло?       — Говори, чего ты хочешь! — сжав в ярости подлокотники трона, сказал Иван. — Ты, наверное, попросишь жизни, не правда ли? Проси — я принесу в жертву другого юношу. Мне терять нечего: я выкраду его из Китежа.       Альфред сглотнул, рассматривая покрасневшее лицо Ивана, его глаза, горящие нездешним фиолетовым огнем, его нежную шею, его тонкие пальцы.       — Нет, не этого я хочу, — слабеющим голосом отозвался Джонс.       — Дурак! — рассмеялся Брагинский. — Чего ж, кроме жизни, можно еще хотеть: золота, драгоценных камней, вин, шелков или парчи? — он широким жестом обвел свою комнату: там всего этого было с лихвой.       — Нет, не этого я хочу.       — Ах, я знаю! Знаю, чего ты хочешь! — лицо Брагинского исказилось от ревности. — Ты хочешь одну из моих жен! Что ж, выбирай какую!       Альфред, усмехаясь, покачал головой. Он медленно взошел по трем ступеням, ведшим к трону Ивана.       — Они, чужестранец, для тебя недостаточно хороши?! — злобно спросил Брагинский.       — Нет, они хороши, — сказал Альфред и наклонился к Ивану. — Но ты — лучше их всех.       Краска резко схлынула с лица Брагинского, его тонкие губы затряслись: он наконец-то понял. И как прекрасен был его испуг! Альфред оперся руками о подлокотники трона и попытался поцеловать Брагинского, однако тот оттолкнул Джонса и вскочил на ноги, отходя в угол, к окну.       — Нет, нет… Зачем это?.. Для чего это?.. — прошептал Иван.       — А мне казалось, что вы клялись чем только можно и нельзя: луной там, звездами, своей душой, — хищно улыбаясь, напомнил Альфред; всё его тело горело огнем возбуждения, — ваше слово закон, не так ли?       Брагинский с непримиримой ненавистью посмотрел на Джонса.       — Закон! Мое слово — закон! Но… — черты Ивана исказились от страдания, он закрыл глаза; его пепельные ресницы мелко-мелко вздрагивали. — Как же так? Что вы будете со мной делать?       — А что вы делаете обычно со всеми своими шестью женами?       Брагинский внезапно распахнул глаза и, видимо, на что-то решившись, задернул окно плотными занавесками, так что в комнате стало почти темно, лишь несколько свечей роняло на пол и стены неверное золотое сияние.       — Ну, хорошо! Пусть будет так! — в ожесточении воскликнул Иван. — Одно утешение: после этого позора я сразу же убью тебя, убью, убью!..       И он повторял это отчаянное «убью» всё то время, пока Альфред с насмешливой улыбкой приближался к нему, пока он бережно снимал с его плеч черный кафтан, слегка-слегка целуя в шею и жмурясь от слабого запаха ладана, мёда и полыни. Джонс с неменьшим отчаянием, чем сам Брагинский, думал: «Умру, умру, но хоть один раз возьму его, один раз поцелую его! За это мне ничего не жаль!» Альфред слышал частое, загнанное дыхание Ивана, оно рваными толчками отдавалось в груди Джонса, когда он, обхватив Ванино лицо ладонями, торопливо припадал губами к его покрытым испариной вискам, полыхающим румянцем щекам и припорошенным пеплом кудрям, боясь, что отнимут, отнимут и что всё это только сон. Альфред взял Ивана за руку и повел его, покорного, к ложу, укрытому медвежьей шкурой.       Брагинский, оставшийся в широкой белой рубахе, с багровой, распустившейся на груди шнуровкой, сидел, поджав под себя одну ногу. Он щипал шерсть на бурой звериной шкуре, опустив глаза; губы его кривила смущенно-злобная усмешка, по-волчьи блестели в полумраке оскаленные белые зубы. Альфред сел на кровать, обнял его за талию, стянув ее рукой, словно поясом, и шепнул: «Ваня!» Иван грубо закрыл ему ладонями рот, впиваясь пальцами в лицо Джонса и стараясь отстранить его от себя.       — Заткнись, заткнись, я вырву тебе язык, Альфред! Я тебе не «Ваня», а «господин»! — по-змеиному прошипел Брагинский. — И не смотри на меня так — я выколю тебе глаза! Ах!..       Альфред снова принялся настойчиво расцеловывать его в шею, всасывая тонкую кожу через ряды зубов и оставляя кровоподтеки.       — И зубы тебе выбью! Ты как пиявка!..       Переполняемый страстью, Джонс, усмехаясь, ткнулся носом Брагинскому в ключицу. Он чувствовал, как пальцы чародея беспорядочно перебирают его волосы. Рука Альфреда скользнула Ивану под рубаху, от горячего прикосновения живот Брагинского дрогнул, а кожа покрылась мурашками. Иван попытался удержать запястье Альфреда, однако тот перехватил обе его руки одной своей, поражаясь, насколько колдун на самом деле физически слаб. Или он ослабел лишь от телесной близости?..       — Руки я тебе тоже отрежу, Альфред. Сначала пальцы, потом — по локоть отхвачу.       Джонс наморщил нос, дразня Брагинского, как глупого и безобидного котенка. Тот, объятый гневом, едва-едва дышал и весь мелко трясся.       — А за это?.. — Альфред толкнул Ивана на спину и навис над ним. — Что мне отрежешь?       Мелкие серебристые кудри Брагинского рассыпались по медвежьей шкуре, рубаха сбилась на грудь, глаза у него слезились, как у больного. Губы Брагинского сильно распухли, с каплей крови в трещинке посередине, хотя Джонс не помнил, чтобы он ему их целовал или кусал. Иван был до того возмущен и изумлен, что ничего не мог сказать, только судорожно открывал и закрывал рот. Джонс нагнулся к нему и оттянул зубами золотую серьгу; из мочки уха Ивана по капле сочилась кровь. Брагинский тихо — не то от боли, не то от наслаждения, — застонал.       — А за это?.. — с усмешкой поинтересовался Альфред, просовывая ладонь между крепко сжатых бедер Ивана. — Что ты сделаешь? Оскопишь меня?.. Ну же, скажи! Почему ты замолчал, мой господин? Ты обещал мне легкую смерть, если я выиграю.       Брагинский яростно мотнул головой, сжимая зубы, словно его жгли огнем или резали ножом.       — Я… не говорил… — наконец сказал он охрипшим голосом, — я не говорил, что избавлю тебя от мучительной смерти, если ты выиграешь… вместо жизни ты захотел меня, и я убью тебя, убью!.. — он протянул руку, кончиками холодных пальцев дотрагиваясь до щеки Альфреда, где у него всегда при улыбке или оскале появлялась крошечная ямочка.       Джонс содрогнулся от жара и, схватив ладонь Ивана, переплетя свои пальцы с его пальцы, поцеловал его в запястье.       Губами он почувствовал зарубцевавшийся шрам от кинжала.       Небо за занавесками окрасилось кровью умирающего дня, а алтарь у мрачного языческого идола до сих пор пустовал.

8.

      Сквозь сон Альфред вдруг почувствовал, как чья-то рука шарит по его телу. Сердце Джонса пропустило удар, он вспомнил, что Брагинский должен принести его в жертву, что всё, всё кончено для него теперь! Альфред схватил и изо всех сил сжал тревожившую его ладонь.       — Ай, Альфред! Что с тобой не так?! — возмущенно воскликнул Иван.       Джонс открыл глаза, медленно привыкая к мраку. За окном стояла ночь, остро пахло кровью. Иван сидел рядом с Альфредом, слепо и растерянно шаря по постели. «Ну, точно, всё! Он меня убьет!» — со стоном подумал Джонс, закрывая веки.       — Слушай, чего ты тут разлегся? — обиженно обратился Брагинский к чужестранцу, который покорно ожидал смерти и с ужасом вспоминал, какие части тела обещался отрезать и обкромсать ему чародей за неслыханную дерзость. — Помоги мне. Зажги свечи. Я по твоей вине кое-что потерял. Вставай давай! — Иван слегка ткнул в плечо Альфреда, который крайне обрадовался, что, может быть, смерть его ненадолго отсрочена. — Оно ведь шевелится и постоянно куда-то уползает. Никак не найду!..       — Что?.. Что уползает? — удивился Джонс.       — Ну, как увидишь — поймешь. Только долго в руках не держи, мне же его носить.       Альфред поднялся с постели, зажег свечу и осветил комнату — мерцающее золото, серебро, шелка, столы и трон. Шерсть на медвежьей шкуре была пропитана кровью, кровавые разводы виднелись и на полу, и на коврах. Белая рубашка Ивана тоже была вся в крупных бурых пятнах. Джонс, поражаясь этим фактом, но не решаясь спросить, наклонился и заглянул под кровать.       — Та-а-ак… — важно начал он. — А где ты в последний раз видел это?       — Дурак! — надменно фыркнул Иван и, сидя на постели, толкнул Альфреда ногой в плечо; Джонс улыбнулся и провел свечой над полом, освещая дальние углы.       Наконец во мраке он обнаружил какой-то небольшой, плотный предмет. Не задумываясь, осчастливленный находкой, Джонс схватил этот предмет, мокрый и теплый, и поднес к свету, воскликнув:       — Нашел!       В ладони его лежало кровавое сердце, с торчащими дугами аорт и вен; оно судорожно вздрагивало всеми своими бурыми предсердиями и желудочками, подпрыгивало, как будто хотело убежать. Джонс почувствовал, что у него темнеет перед глазами, тошнота подступила к горлу, и он грохнулся в обморок.       Очнулся Альфред от резкого, едкого запаха: Иван держал его голову на своих коленях и подносил к его носу бутылочку с какой-то жидкостью. Альфред завертел головой, стараясь отстраниться от неприятных ощущений.       — Что за ужасное зелье? — пробормотал Джонс.       — Альфред, идиот, это нашатырь, — отозвался Иван. — Зачем же ты его снова бросил на пол? Оно и так запылилось всё.       — Боже, только не говори, что у тебя реально выпадывает сердце?       Иван раздраженно закатил глаза.       — Ну, выскакивает иногда. С кем не бывает?.. — несколько пристыженно сказал он. — Редко очень, только когда сильно бьется, — Брагинский взял с медвежьей шкуры истекающее кровью сердце, приподнял рубаху и, раздвигая пальцами тугие края раны на своей груди, пихнул туда орган.       У Джонса снова всё поплыло перед глазами. Брагинский, заметив состояние чужестранца, испуганно схватил его лицо окровавленными руками, но сделал только хуже: Альфред вторично потерял сознание.

9.

      Рано утром Джонс вышел на крыльцо, сладко потягиваясь и зевая. Летнее солнце цвело на синем небе горячим молодым подсолнухом. Свежий ветер шумел в густой зеленой листве деревьев, слышалось любовное, нестройное пение соловьев. Жены Ивана, звонко смеясь, бегали по саду: играли в горелки. Они хватали друг друга за руки, за косы, за подолы сарафанов и трижды расцеловывались в губы. Даже Сирин принимала участие в общем веселье, от ее вчерашней печали не осталось и следа.       Мимо Альфреда вдоль частокола прошел Иван в красно-золотом кафтане. Он нес на правом плече коромысло с ведрами, наполненными речной водой, — нес так грациозно и нежно, что не ронял ни единой капли. Заметив взгляд Джонса, Брагинский улыбнулся с высокомерным смущением и заправил за ухо пепельные кудри, чуть тронув пальцами золотую серьгу с крупным багряным рубином. Потом он торопливо двинулся дальше и скрылся в густых зарослях малины и смородины. Альфред побежал за ним, но, раздвинув ветви, никого не обнаружил.       — Тихо! — таинственно шепнул Иван из-за спины чужестранца.       Альфред в недоумении обернулся. Чародей поманил Джонса и, взяв его пальцами за рукав рубашки, подвел к небольшой поляне, где недавно пели Сирин и Алконост и где колдун водил хороводы со своими женами. Альфред удивленно наблюдал за тем, как Иван спокойно лег на траву, под цветущими яблонями, и припал щекой к земле — да так и застыл неподвижно, закрыв глаза. Джонс, распираемый любопытством, но стараясь не шуметь, тоже уселся рядом. Он долго терпел, перебирая пальцами стебли травы и полевых цветов, но наконец не вытерпел и осторожно спросил:       — Что ты делаешь?       Иван слабо шевельнулся и посмотрел на соседа.       — Такой умный — угадай, — с хитрой улыбкой ответил Брагинский.       Альфред раздумчиво почесал у себя в затылке, после чего решительно заявил:       — Понятия не имею!       — Я, — с торжеством сказал Иван, — слушаю, что на том свете делается.       Альфред изумленно округлил глаза. Ну, конечно, от страшного и ужасного колдуна и этого можно было ожидать!       — И что?.. — с нетерпеливым восторгом спросил Джонс. — Что же там делается?       Плечи Ивана затряслись от беззвучного смеха; он злобно-маняще улыбался Альфреду, но глаза его были неподвижны, как у слепого, в горячем, влажном блеске. Джонс как прикованный глядел на изгиб его шеи, выглядывавший из-под воротника алого кафтана, на его искусанные губы, на вившуюся по щеке серьгу, смотрел прямо в глаза. Иван похлопал рядом с собой по траве, приглашая Альфреда присоединиться. Джонс тотчас упал животом на землю и приложил к ней ухо.       — Вот, слышишь? — говорил Иван, щурясь и говоря нарочито глухим, замогильным голосом; Альфред ничего, конечно же, не слышал, но Брагинский продолжал: — Ужасные, душераздирающие крики. Это грешные, несчастные существа, покинутые и преданные Богом. Они умоляют о небытии, только о нем, лишь бы не страдать. Они — убийцы, насильники и воры. И руки их все в крови, — он отдернул свою ладонь от руки Джонса, который, почти не понимая, что говорит ему Иван, попытался коснуться пальцев чародея, переплетенных с тугими стеблями травы. — Я слышу, — продолжал Брагинский, — там так же, как и здесь, шумят леса и шепчутся хлебами поля, и по этим полям ходят несчастные, негрешные люди. Знаешь, о чем они тоскуют?       Альфред помотал головой. Тогда Иван сказал:       — Они горько плачут об утраченной земной жизни, в которой они страдали, но жили. Жили, понимаешь?! Но нет, ты не понимаешь… — глаза Брагинского вдруг жестоко сверкнули, а голос предательски дрогнул. — Они сокрушаются, что будет Воскресение и Страшный Суд, но жизнь земную им не возвратят. Вот, что я слышу. А что слышишь ты?       Иван сел посреди одуванчиком — желтых, как брызги солнца, и белых, как клочки облаков, пристально следя за Альфредом. Взволнованный непонятной речью чародея, Джонс напряг все силы, чтобы хоть что-нибудь услышать, хоть что-нибудь…       — Я слышу!.. — обрадовался Альфред. — Как будто… — он нахмурился, крепче прижимая ухо к земле, — как будто… лошадиный топот.       Брагинский вдруг снова припал к земле; лицо его умыла смертельная бледность.       — Рыцари, — одними губами проговорил он и, вскочив на ноги, закричал нетвердым от страха, отчаяния и гнева голосом: — Наташка! Душеньки жены! Немедленно собирайтесь, вы уходите в лес! Живо, живо! Бросайте дурачиться!       Он подбежал к веселившимся девушкам, грубо схватил одну из них и подтолкнул к терему.       — Быстрее! Готовьте лошадь! Возьмите всё самое необходимое! — приказывал чародей. — Сюда едут рыцари.       Девушки взвыли от ужаса, окружая со всех сторон мужа. Алконост судорожно целовала его в губы, а Сирин, обняв его, заливалась горькими слезами. Иван, взбешенный, что жены не слушаются его, отталкивал их от себя.       — Пожалейте меня! — кричал он. — Сжальтесь, вы должны увести Наташу! Оставьте меня! Собирайтесь!       Красавицы наконец вняли его мольбам и бросились выводить из стойла огромного чародейского коня, укладывать теплые плащи, оружие и скатерть-самобранку. Альфред бродил посреди всей этой суматохи, совершенно растерянный. Наталья сбежала по ступеням и бросилась к брату, спрашивая:       — Что происходит?!       — Байльшмидты выслали за мной рыцарей Ордена, их больше сотни, — Иван судорожно ощупал худенькие руки и плечи сестры. — Ты поедешь вместе с моими женами и Альфредом, вы спрячетесь в надежном убежище.       — Мне незачем бежать! Я не оставлю тебя, Ванечка! — возразила Наталья.       — Я, тем более, никуда не поеду! — тоже возмутился Альфред. — Нам ничего не угрожает, мы защитим тебя, Ваня!       — Ах, Ваня, Ваня! — озлобленно передразнил их Брагинский. — Делайте, что я говорю, иначе я сам придушу вас обоих! Ты, — он обратился к Джонсу, — защити мою сестру, прошу, единый раз прошу тебя об услуге! Если магистр Ордена узнает о том, что она — моя сестра, кто знает, что придет ему в голову! А ты, — Иван обратился к Наталье, — смилуйся, чтобы они не мучили тебя для того, что истязать меня! Живо, оба!       Алконост накинула дорожный плащ на Наталью и повела ее, огорченную и еще пытавшуюся сопротивляться, к оседланному коню. Иван скрылся в тереме, но через минуту снова появился и протянул Альфреду небольшую малахитовую шкатулку.       — Бери, чужестранец. Сбереги эту вещь, как если бы в ней заключалась моя душа, и не смей открывать ее. Уведи мою сестру и моих жен в безопасное место. Век тебе этого не забуду, — он передал ошеломленному Джонсу ларец и поклонился ему в пояс.       После этого Сирин настойчиво повлекла Альфреда к лошади. Джонс в отчаянии оборачивался к Брагинскому, но взгляд того был так непоколебим и спокоен, что Альфред смирился. Ведь Иван страшный и ужасный чародей, он сможет постоять за себя! Джонс влез на лошадь, позади Натальи, и прижал к груди малахитовую шкатулку. Жены Ивана вдруг обратились полуптицами, конь тряхнул гривой, рванулся с места и, сопровождаемый грозными крылатыми созданиями, понес всадников за частокол, увенчанный черепами.       Брагинский не ошибся. Через несколько минут после отъезда Натальи и Альфреда в распахнутые ворота хлынули всадники на белых благородных конях. Золотые кресты сверкали в бликах солнца на их плащах, кольчугах и латах. Впереди отряда, насчитывавшего около сотни штыков, гарцевал Гилберт Байльшмидт.

10.

      Гилберту не было покоя ни днём, ни ночью; ни на закате, ни на рассвете не затихала в нем лихорадка. Всё тело колотило горячим ознобом, огненный румянец приливал к щекам и шее, а жаркое дыхание рвалось и пресекалось, когда он вспоминал взгляд чародея, — холодный и властный, из-под небрежно прикрытых пепельных ресниц. Байльшмидт вспоминал, как этот мимолетный взгляд родил в нем, храбро и дерзко возмущавшем народ с трибуны, такой адский и такой болезненный ужас, точно ему отрубили голову, и она покатилась по помосту, заливая всё вокруг кровью. Но почувствовал он и невыносимую сладость освобождения от оков прежней жизни, и никакое другое ощущение не могло затмить то, что он пережил в те минуты, стоя перед чародеем на коленях.       Три дня после того Гилберт блуждал по белокаменным, золотокупольным замкам, ни на что не способный — ни есть, ни пить, ни молиться, ни сражаться. Глаза у него сверкали, как у безумного, а бледность лица усиливалась с каждым часом. Он то восторженно смеялся, то скалил зубы и едва не плакал от бессильной злобы. Врачи качали головой, и говорили Людвигу, что его старший брат опасно болен, что если и дальше так продолжится, то организм Гилберта не выдержит и магистр сляжет в постель, а после — кто знает — возможно, умрет в тяжкой му́ке. Никто, конечно, не догадывался об истинных причинах болезни Гилберта. А всё, чего он желал, — это обладать. И как человек одной, но великой страсти, он поклялся, что его мечта немедленно должна стать явью, к тому же на ту пору выдалось одно примечательное событие, которое ускорило воплощение его замысла и посулило ему крупный успех.       После ухода колдуна с пленниками, к вечеру следующего дня, какой-то юноша попросил аудиенции у магистра Ордена, говоря, что имеет передать нечто важное, относящееся до чародея. Гилберт, конечно же, сразу же пожелал видеть этого юношу, который оказался никем иным, как Феликсом Лукашевичем, женихом Наташи — сестры Ивана.       Гилберт сидел в золотом кресле с бархатной спинкой, сгорая от нетерпения, но стараясь изображать на своём лице бесстрастие и величие. За спиной его сверкали Царские Врата, золотые иконы и кресты которого были богато украшены драгоценными камнями и речным жемчугом. Сквозь багряные витражи окон проливался закатный солнечный свет, который заполнял всю комнату густой кровавой поволокой. По обе стороны от Байльшмидта стояли рыцари, а за спинкой его кресла — мраморно холодный Людвиг. На высокой жерди враждебно шевелился черный ворон. Феликс — невысокий, светловолосый юноша с ярко-зелёными кошачьими глазами, одетый как простолюдин, — почтительно прошёл по алой ковровой дорожке и поклонился Гилберту, приложив правую руку к сердцу. На вопрос магистра Ордена о том, что он хочет сообщить, Феликс загадочно улыбнулся и бросил многозначительный взгляд на свиту Гилберта, говоря:       — Я бы хотел иметь дело лично с вами, Ваша Светлость.       Магистр велел всем выйти, а сам, поправив белоснежную мантию на плече, пристально вперился в лицо Феликса.       — У меня есть некоторые сведения о чародее, который так ненавистен Вашей Светлости. И я немедленно выдам ее вам — всю сполна…       Гилберт рассмеялся и сделал размашистый жест рукой.       — Понимаю, не надо больше слов! — сказал он. — Чего ты хочешь?       — Чтобы Ваша Светлость оказала мне милость принять меня в Орден Золотого Креста.       Байльшмидт неприязненно поморщился, однако обещал Феликсу сделать его рыцарем, и тот, обрадованный, заговорил с большой охотой:       — Я знаю, что вы давно враждуете с чародеем. Вернее, я хотел сказать: с Иваном Брагинским — ведь это его настоящее имя.       Гилберт растянул губы в широкой усмешке, выдававшей его крайнее наслаждение. Ворон довольно каркнул.       — И я знаю так же, что вам, Ваша Светлость, всего милее было бы схватить его и держать под замко́м, а лучше — сжечь на костре, ведь он — безбожник, исчадие Ада и сын Сатаны.       Гилберт при словах «сжечь на костре» так весь и задрожал, а в щеки ему брызнул лихорадочный румянец. Феликс, довольный произведённым эффектом, но не зная его истинной причины, продолжал:       — Однако, несмотря на ежегодные жертвоприношения, народ Китежа очень терпимо относится к чародею, так как он делает их землю плодородной, лечит их и защищает от злобных духов, поэтому у Вашей Светлости нет веских причин нападать на него. Но что бы сказали люди, если бы узнали…       Гилберт так и подался всем корпусом вперёд в своём золотом кресле.       — Что?! Узнали бы что?!       — Что чародей, когда он ещё жил на большой земле, убил собственного отца и имел ребёнка от своей матери.       Байльшмидт выдал какой-то нервный смешок, видимо, не веря.       — Откуда ты это узнал? Кто сказал тебе? — спросил магистр.       Феликс побледнел и замялся.       — Это не так уж и важно, Ваша Светлость, — немного дрогнувшим голосом проговорил он. — Важно то, что колдун не станет отрицать обвинений, если вы выведите его на помост и заставите отвечать перед народом. И останутся ли люди по-прежнему благосклонны к такому страшному преступнику — отцеубийце и кровосмесителю?       — О, я в этом очень сомневаюсь! — злорадно подхватил Гилберт.       Байльшмидт с царственным видом поднялся на ноги, закидывая край плаща за плечо, словно древнеримскую тогу. Гилберт приблизился к Феликсу, который от этого сделался как будто ещё меньше и тоньше, и дружески потрепал его по плечу.       — А тебе, мой новый рыцарь, я окажу особую честь. Потому что я всегда помню об услугах и умею ценить преданность.       Феликс слабо улыбнулся, однако ничего не сказал. Лицо его было бледно, а в изумрудных глазах блестело нечто, похожее на сожаление.       На следующий день Гилберт объявил, что они выступают в логово колдуна.

11.

      — Именем Божьим и Волей Божьей! — грозно-торжествующим голосом сказал Гилберт стоящему перед ним Ивану — без страха, в развязной позе, опершись на воткнутый в землю меч. — Я, магистр Великого Ордена Золотого Креста, приговариваю тебя, — Байльшмидт пристально глядел чародею прямо в глаза, глаза, вспыхнувшие бесовским фиолетовым огнём, — к сожжению на костре! За языческие жертвоприношения юнош Китежа, за превращение в наложниц девушек Китежа, за вероотступничество, за колдовство, но более всего — за совершение тобой двух тягчайших грехов: за убийство отца и брак с родной матерью. Если закон большой земли не покарал тебя там, закон Господний настигнет тебя здесь! Взять его! Взять живого!       Рыцари выхватили из ножен мечи, хотя души их комкал ужас при мысли сражаться с колдуном, и один из них — самый молодой, а потому и самый храбрый, соскочил с лошади и бросился в атаку. Иван с легкостью увернулся от его выпада, ударив рыцаря рукоятью меча по голове. Рыцарь упал. Однако, занеся над ним, беспомощным и напуганным, меч, чтобы вонзить лезвие прямо в грудь, Брагинский вдруг застыл. Секунда — и оружие выпало из его ладони, он закрыл глаза и воскликнул с горечью и брезгливостью:       — Нет, не могу! — и Иван протянул свои руки к магистру Ордена. — Берите меня и ведите на костёр. Я не буду сопротивляться.       Гилберт пришёл в дикий восторг, что победа досталась ему так легко и такой малой кровью. Он уже собрался было слезть с коня, чтобы самому связать чародея, однако старшего брата остановил Людвиг.       — Подожди, не будь так легковерен, — сказал он Гилберту. — Возможно, лукавый Дьявол хочет заманить тебя, магистра Ордена, в ловушку и убить. Я сам всё сделаю.       Гилберт недовольно поджал губы, но позволил Людвигу заковать Ивана в кандалы. Кое-кто из рыцарей помогал ему, другие — оставались на почтительном расстоянии и напряжённо следили за малейшим движением Брагинского, держа наготове мечи. Но колдун был совершенно спокоен и, как обещал, не стал противиться. После этого Людвиг с холодно-любезным видом, как милой даме, предложил Ивану пройти за ним и взойти на телегу, запряженную тройкой лошадей, в которой колдуна должны были с позором провезти по всему городу. Брагинский, не глядя на Людвига и не произнося ни слова, исполнил и это. Телега тронулась, за ней следом потянулась длинная белоснежная процессия рыцарей.       Жители Китежа толпились на узких улицах, выглядывали из окон и боязливым шепотом переговаривались, указывая на чародея. Никто не решался крикнуть или громко осудить его. Гилберт, ехавший сразу после повозки, на которой, опустив глаза и закованные руки, гордо стоял Иван, не мог догадаться, в чем причина их смущения. Страх? Но страх должно было, по его расчётам, пересилить в людях чувство отвращения и ненависти. В чем же проблема? В Гилберте бушевало мстительное желание унизить чародея как можно сильнее за все те муки, которые тот причинил ему, Гилберту. Заметив состояние брата, Людвиг подскакал к нему и тихо посоветовал:       — Прикажи закрыть преступнику голову.       Гилберт посмотрел на Ивана, одетого в алый кафтан, расшитый золотом, посмотрел на его равнодушное, бледное, но красивое лицо, на золотую серьгу с кровавым рубином, на опущенные ресницы и тонкие веки, и догадался, о чем говорит брат. Он стянул с себя плащ и сам набросил его на Брагинского, укутав ему голову. А потом ожесточенно крикнул толпе:       — Вот он! Преступник, отцеубийца и кровосмеситель! Убийца ваших сыновей и насильник ваших дочерей!..       И тут же со всех сторон раздались злобные проклятия: «На костер! Сжечь! Пытать!» Только рыцарское сопровождение Брагинского останавливало разъяренных людей от того, чтобы они сами не набросились на чародея, не растерзали бы его голыми руками и зубами и не забили бы его до смерти камнями.       Гилберт торжествовал.

12.

      Магистр Ордена быстрым шагом направлялся к кельи золотокупольной башни, где был заключён чародей. Он весь сгорал от желания поскорее остаться с ним наедине. Однако когда Гилберт приблизился к двери кельи, то увидел, что оттуда выходит Людвиг. Магистр нахмурился.       — Что ты там делал? — спросил он у младшего брата.       Людвиг нисколько не казался смущён этим вопросом и, хотя был бледнее обыкновенного, хладнокровно отвечал:       — Я разговаривал с обвиняемым. Хотелось бы точно знать, правда ли всё то, что сказал нам Феликс.       — И что же?       Людвиг на секунду отвёл глаза и посмотрел на окно в разноцветных витражах; по его лицу с тонкими, мраморными чертами скользнуло какое-то неопределённое чувство.       — Он признал все обвинения, сказал, что Феликс не солгал, — ответил Людвиг.       — Видишь! — обрадовался Гилберт. — А ты защищал его, ты убеждал, что нельзя арестовывать только по одному наговору, но люди не передадут мне, магистру Святого Братства, грязной клеветы. А теперь иди, мне и самому нужно кое о чем с ним переговорить.       Людвиг удалился, а Гилберт вошёл в небольшую, скромно обставленную комнату. В углу на полке теплилась перед бронзоволикой и багрянохитонной иконой лампада. Стены украшали золотые кресты, а на высокой конторке лежало раскрытое Священное Писание. На жесткой кровати, под алым балдахином сидел Иван. Длинная цепь тянулась от его шеи к мощному стальному крюку в стене.       — Свою участь ты знаешь, — без лишних вступлений начал Гилберт. — Завтра утром тебя сожгут на костре. Отрицать свою вину ты не стал, а потому тебе незачем задерживаться на этой грешной земле.       Иван молча поднял на Байльшмидта глаза, в которых, как две свечи, слабо мерцали утомление и ненастная печаль. Гилберт стоял перед чародеем с угрюмым и святым величием Михаила Архистратига, который станет взвешивать на весах человеческие грехи в день Страшного Суда, но красивое лицо Байльшмидта было озлобленно, как у свергнутого с небес Люцифера — сына Зари.       — На острове живет немало преступников, — продолжал рыцарь, — но, в сравнении с тобой, они все кажутся невинными ангелами. Я караю тебя во Имя Божье.       Брагинский вдруг приподнял свои тонкие пальцы и загнул на левой руке три из них, тихо сказав:       — Столько я убил, когда жил на большой земле, но… — он поднял правую ладонь и тоже загнул на ней три пальца, после чего с вопросительным жестом, как ребенок, протянул руку к Гилберту.       — Оставь свои загадки, чародей, — нетерпеливо отмахнулся рыцарь. — Лучше послушай, что я тебе скажу. Своим чистосердечным признанием ты избавил себя от страшных пыток. Осталась одна — огонь. Представляешь ли ты себе, что это за адская боль — сгорать заживо?       Иван молчал. Гилберт поднял с пола цепь, один конец которой был прикован к стальному обручу на шее Брагинского, и стал перебирать холодные звенья пальцами.       — Пламя обожжет твою кожу, и она мгновенно покроется огромными волдырями, которые, причиняя тебе невыносимую боль, много боли, будут лопаться и изливаться белой жидкостью, но потушить огня не смогут. Ты будешь плавиться, как свеча. Каплями воска оплывут твои щёки, твои веки, твои пальцы. Ты будешь вопить, стенать, умолять, но никто уже не остановит огня, он пожрет тебя, оставив обглоданный пламенем остов и горсть пепла, — во время своей речи Гилберт подходил к Ивану всё ближе и ближе, пропуская сквозь пальцы холодную цепь, которая слабо позвякивала от прикосновений. — Но почему бы тебе не избежать всего этого?       Иван, стараясь придать своему голосу как можно больше беспечности, спросил, каким же образом. Он был бледен и крайне взволнован словами магистра — особенно той частью, где говорилось о возможности избежать смерти.       — Твоя участь зависит от меня. Только от меня, и я предлагаю тебе выбор: костер или… — Гилберт несколько запнулся, кровь брызнула ему в лицо, когда он поймал на себе пристальный, выжидающий взгляд Ивана. — Костер или мое ложе.       Брагинский некоторое время смотрел на него в полнейшем недоумении и глупо хлопал глазами. Когда же до него дошёл смысл сказанного, он вдруг громко расхохотался. Смех его был так широк, злобен и надменен, что Гилберт пришел в бешенство и закричал:       — Ты сдохнешь, как последняя тварь, или ляжешь под меня! Выбирай!       Иван смеялся, не удостаивая магистра ответом. Рыцарь дернул его за цепь, подняв на ноги и притянув к себе. Он попытался поцеловать Ивана в губы, растянутые в улыбке, но Брагинский оттолкнул Байльшмидта.       — Я выбираю костер! — буйно, сквозь слезы смеха проговорил Иван. — Уйди от меня! Дай хотя бы перед смертью не видеть твоей рожи.       — Подумай хорошенько! Ты выбираешь муки и смерть! Я предлагаю тебе… — в растерянности проговорил Байльшмидт.       — Я выбираю костер! Костер! Муки и смерть! Что из моих слов тебе непонятно?! — весело произнес Иван, разводя руками.       — Ты хочешь, чтобы твоё тело, твоё лицо почернели от огня, чтобы ты сам превратился в пепел?!       — Да! Да! Хочу! Пойди от меня!..       Гилберт, дрожа от бессилия и страха, вдруг упал на колени.       — Пощади меня!.. — воскликнул рыцарь, как безумный, обнимая ноги чародея. — Не убивай себя! Согласись, умоляю! Я не буду груб с тобой, я не буду ни к чему принуждать тебя, только скажи «я твой» — какая малость! Я весь в огне, каждый день — пытки и страх, я не смогу жить без тебя! Да, не смейся, я монах, я магистр Ордена, но в Бога я не веровал и никогда не уверую! Что мне Бог, что Рай или Ад, если я люблю тебя! Понимаешь ли ты это?! Люблю тебя, Ваня!       — А, ещё один! — с брезгливостью сказал Иван, стараясь отстранить рыцаря от своих колен. — Откуда ты узнал мое имя?..       — Нет, не прогоняй меня, прошу! Если ты взойдёшь на костер, я брошусь туда вслед за тобой. Одно слово — «да», и ты будешь жить. А я сделаю всё, чтобы ты забыл, что однажды твои гордость и достоинство были попраны. Они не стоят твоей жизни! Ваня, я люблю тебя!       — Как навязался-то! — Иван, покраснев от досады и смущения, схватил Гилберта за волосы и попытался хоть так оторвать его от себя, но тщетно — Байльшмидт не заметил нескольких выдранных прядей.       — Если бы ты знал, на что похожа любовь! Я и врагу не пожелал бы такого проклятия. Во сне и наяву я вижу тебя, я думаю о тебе, не переставая. Я люблю тебя! Но, кажется, у тебя нет сердца, если тебя не трогают даже мои мольбы, — Гилберт рвано задышал, трясясь, точно в агонии, и прижимая лицо к коленям Ивана. — Нет, не может быть, чтобы у тебя совсем не было сердца! Я неприятен тебе теперь, но когда ты узнаешь, что я пережил, ты поймёшь, как я несчастлив, и сжалишься надо мной. Потому что ты сам страдал, — Байльшмидт снизу, с мольбой посмотрел на Брагинского и, заметив, что тот немного смягчился, сбивчиво продолжал: — Послушай же, сядь и послушай. А потом суди и отталкивай меня. В те дни я жил на большой земле, в родной Германии… Я помню…       За окном поднималось блестящее от росы солнце; по утреннему берлинскому небу летали стаи птиц, как будто кто-то щедрой рукой сыпал черный бисер по белоснежной скатерти. Из приоткрытой форточки лился прохладный городской воздух. Ветер доносил гул автомобилей, голоса людей и стук дверей — ветер доносил жизнь и запах свежего хлеба из соседней пекарни…