— Что сделаю я для людей?! — сильнее грома крикнул Данко. И вдруг он разорвал руками себе грудь и вырвал из нее свое сердце и высоко поднял его над головой. Оно пылало так ярко, как солнце, и ярче солнца, и весь лес замолчал, освещенный этим факелом великой любви к людям, а тьма разлетелась от света его и там, глубоко в лесу, дрожащая, пала в гнилой зев болота. М. Горький, «Старуха Изергиль»
1.
Иван просыпался тяжело и медленно, вдыхая запах крови, сена и тюремной сырости и слыша копошение крыс по углам. Сквозь болезненные грезы он вдруг почувствовал, что кто-то приподнял его крыло и стал наносить целебную мазь на рану, причиненную Альфредом. Брагинский вздрогнул и попытался отстраниться от чужих рук, кандалы звякнули по полу, но тот крыла не выпустил. — Тише, тише, — мягко, но властно произнес Людвиг. — Старая ведьма сказала, что это снадобье излечит тебя. Брагинский лежал на влажно-прогорклой соломенной постели, своем горячечном ложе, подогнув к груди колени и не в силах оттолкнуть Людвига, который заботливо склонялся над ним, как над брошенным в гнезде птенцом. Ивана всё еще лихорадило; на белых щеках проступил кровяной румянец, губы запеклись, а глаза, запавшие от страдания, вспыхивали темно-лиловым, трепетным огнем. — Где я? В замке Ордена? — хриплым, как бы прорывающимся сквозь надтреснутую, выжженную землю пустыни, голосом проговорил Брагинский. — Что тебе от меня нужно? Мраморно-холодные, римские черты Людвига не выдавали ни единой эмоции, и рыцарь продолжал заниматься лечением своего пленника. Одна рука Байльшмидта нащупала среди мягких перьев тонкие костяные отростки, которые, по-видимому, были пальцами Брагинского, сжала их и растянула в сторону лебединое крыло чародея: белоснежное оперенье переливалось и искрилось, как ветви деревьев, покрытые пушистым снегом, на зимнем солнце. Иван задрожал и сильно покраснел, а глаза его увлажнились от возмущения и унижения. — Красиво, — скупо заметил Людвиг. — Ревнивый американский Отелло обращался с прелестной пташкой очень дурно, я ведь знаю. — Отпусти, отпусти, — отчаянно, почти жалобно прошептал Иван. — Зачем мучить? Ты ведь ненавидишь меня! Тюремный фонарь слабо мерцал со стены, озаряя рыцаря и чародея болезненно-желтоватым, чахоточным светом. Байльшмидт странно разглядывал нежно-белый перелив крыльев, изящный изгиб от талии к сильному бедру, округлые колени, выступающие из-под ткани узорчатой юбки, и узкие лодыжки в грубых кандалах, и от взгляда этого Брагинскому сделалось не по себе. — Ненавижу? — удивился Людвиг. — Да, ты ранил меня несправедливым наговором на Гила, но я не ненавижу тебя так, как ненавидит брат, — Байльшмидт закончил мазать рану Брагинского и вытер ладонь о свой белоснежный плащ с золотым крестом. — Мое сердце у Гилберта? — холодея, проговорил Иван. — Оно у меня. — Значит, и у Гилберта? Людвиг поднял свои светло-голубые, как родниковая вода, как морозный иней, глаза и повторил: — У меня. Губы Ивана скривились в насмешливой, понимающей улыбке. — Непослушный младший братец, ай-яй-яй, — сказал он, — так ты провернул всё в тайне. Но зачем? Зачем весь этот труд, маскарад, актерство, помощь могущественной ведьмы и, в завершении всего, дерзкое нападение на Береговую? Ради чего? — Ради тебя, Ваня. Брагинский замотал головой на соломенной подушке. В тусклом свечении фонаря его крупные кудри и острые пёрышки на лице переливались лунным серебром. — Нет, Людвиг, ты не такой человек, не разочаровывай меня, — возразил Иван. — Что ты задумал? Свергнуть брата с моей помощью? Улыбка, удивительная, нежная и жгучая, вдруг тронула тонкие губы Людвига, и он ответил: — Ты как-то раз сказал, что я всего лишь «тепл», что я «безукоризненный бюргерский святоша», не способный постичь такого «горячего» богохульника и индивидуалиста с психическими отклонениями, как ты. Что ж, теперь увидь воочию, как глубоко ты ошибался. Байльшмидт поднялся. Иван побледнел и тоже зашевелился, как грозный дракон, опираясь крыльями на соломенную постель. — Убить меня?! Ранить меня?! — утробно прорчал он. — Только посмей!.. Людвиг вдруг взял за рукоять меч, вынимая его из ножен. Увидев это, Брагинский испугался, попытался судорожно отползти в угол, звеня цепями кандалов и хлопая крыльями по каменному полу, однако Байльшмидт схватил Брагинского за ворот платья и мечом рассек сарафан от верху до бедра, с характерным треском ткани. Иван скалился от ненависти, прижимая к груди крылья. Чародей весь был напоказ, и Людвиг, стоя над ним, без стеснения рассматривал его спину в многочисленных тонких рубцах и углубление позвоночника, мягко изогнутое в полуповороте. Брагинский был поражен до глубины души такой прытью со стороны рыцаря, даже Гилберт показался ему теперь податливым, добрым мальчиком. — Ты пожалеешь об этом, — дрожа и ловя на себе непонятные, тягучие взгляды рыцаря, произнес Иван, больше походивший на разъяренного барса или белого волка. — Правда? Брагинский с ужасом почувствовал, как рука Байльшмидта сорвала с него пояс, который один еще поддерживал остатки разорванного платья на бедрах. Людвиг почти упал на Ивана сверху и навалился всем телом — да так горячо, так тесно, что чародей пришел в отчаяние. Байльшмидт держал Брагинского у себя на коленях, обняв со спины, и целовал холодными губами в плечо, плавно переходящее в птичью конечность, целовал пушистое крыло — от плечевой, лучевой кости до запястья и крошечных фаланг. Иван ёрзал между ног Людвига, старался вырваться от ненавистных рук и ненавистных поцелуев, тщетно хлопал ослабевшими крыльями. Голова у него кружилась, перед глазами темнело от ужаса, тошнота комом встала в горле. Кончики ушей чародея горели, точно обожженные. — Не хочу, — прошептал Иван. — Мое сердце — у тебя. Уничтожь его, проткни, раздави, как ягоду черники. Мне смерть милее, чем твои и Гилберта объятия! Бледные ладони, сцепленные на животе Брагинского, вдруг вздрогнули. Людвиг тихо рассмеялся, уткнувшись носом в шею Ивана. — Так вот, в чем дело: не ненависть, а любовь толкала брата сжечь тебя на костре, — проговорил рыцарь. — Что ж, я его вполне понимаю и не осуждаю. Только как же нам с Гилом теперь поделить тебя? Ты, Ваня, моя добыча. — Я говорю: убей меня, только не трогай! А если так хочется, то убей, а потом трогай! Я согласен! — Тише, ты чего? Не истери, — Людвиг обхватил пальцами подбородок Ивана и довольно грубо запрокинул его голову к себе на плечо, целуя в щеку. — Ты плакать собрался? Говорят, твои слезы превращаются в бриллианты и воскрешают мертвецов. Подари мне одну такую слезу. Иван посмотрел на младшего Байльшмидта. Глаза Брагинского сверкали от исступленного бешенства, от невыразимой злобы, от непримиримой гордости; на его густых пепельных ресницах вдруг выдавилось по крупной, сверкающей слезе. Людвиг улыбнулся и подставил руку; одна из этих капель приземлилась ему прямо на ладонь. Рыцарь вдруг дико закричал, вскочил на ноги, скалясь и мыча от боли. Вторая слеза, сорвавшаяся с ресниц Ивана, упала на каменный пол, оставляя глубокую дымящуюся ямку. Брагинский хохотал с жутким весельем, глядя на корчи Байльшмидта. — Подлинный Сатана, — прошипел Людвиг, держаясь за обожженную руку. — Я вернусь к тебе завтра, и ты будешь рыдать так, что зальешь слезами всё подземелье! Слышишь?! Я буду брать тебя столько, сколько захочу, и в таких позах, которые тебе и в кошмарных снах не снились! Но тут побледневшие губы Ивана произнесли какие-то слова, странные слова, страшные слова, похожие на заклинание. Людвиг отшатнулся в ужасе, глядя в чарующие, но жестокие глаза чародея, и бросился бежать — вон из камеры.2.
Иван ждал Людвига, но тот не являлся, видимо, его удерживали от посещения пленённого чародея какие-то дела в Китеже. Брагинский предполагал, и не без оснований, что Гилберт узнал обо всем и теперь держал младшего брата под пристальным надзором, допытываясь, где спрятан колдун. Шло время. В темнице Иван не отличал дня от ночи. Он и не догадывался о том, что творится там, на поверхности, так как был надежно сокрыт от солнечного света и людей под слоем земли и каменных плит. Одиночество и тишина угнетали его, приходилось слушать, как скребутся по углам крысы да капает вода с темничного камня. Страже было строго-настрого запрещено разговаривать с чародеем, чтобы тот не наслал каких-нибудь чар. Иван лишь иногда улавливал, как ходят по подземелью люди и тащат на поверхность по ступеням бочки и мешки, судя по призрачным аппетитным запахам, наполненные провизией. Однако Брагинскому передавали лишь скудную пищу и протухшую воду, от которой и без того подорванное его здоровье только ухудшалось. Да и тосковал Иван страшно, подолгу вздыхая и закрывая свою кудрявую, бедоносную голову крыльями. А о чем была эта тоска, одному Богу известно. Почти целый месяц промучился таким образом Брагинский. Но однажды произошло кое-что решительное. Началось всё с разговора двух стражников, которые, забывшись, слишком близко подошли к камере чародея и не сдерживали го́лоса. — Мор начался. Скот выкашивает табунами. — Я видел людей, покрытых ужасными волдырями, это бубонная чума. Господи, настоящая чума! — Я слышал, что как начался покос, так стали замечать, будто золотые зерна пшеницы гнилы. Через месяц хлеб весь выйдет. — А про Береговую знаешь? Слухи идут, будто в их рыбацкие сети больше ни рыбёшки не попадается, только жуткие морские твари и даже русалки. — Гнев Господень! Но тссс… Здесь ведь темница чародея. Правда ли, что колдун отчего-то не приносил жертву в этом году и не брал в жёны подаренную ему деву? Все считают, будто именно от этого ду́хи острова разгневались на нас. — А ты сам видел чародея вблизи? Ведь ты же передаешь ему еду. Марфа прибегала, спрашивала, правда ли, что у колдуна ангельские крылья. Об этом до сих пор толки идут. — Те, кто с Береговой видели, как чародея выводили на помост для допроса. У него были два белоснежных крыла. И говорят еще, что он сам признался в убийстве отца и любовной связи с матерью. Чародей — преступник. — И всё же бунт зреет. — Ну-ка, тихо! Услышит ведь еще! — Эй! — закричал Иван, прислоняя щеку к прутьям решетки на двери. — Кто-нибудь, принесите еды и воды! Мне ничего не дают уже второй день. — Андрей, — испуганно шепнул один из стражников. — Принеси ему. Чего рассеялся? Раздались тяжелые шаги, но вместо того, чтобы приоткрыть решетку, человек, которого звали Андреем, щелкнул замко́м. Иван недоверчиво попятился в угол, прижимая к груди крылья. На пороге появился рыцарь, высокий, плотный малый с густой черной бородой, в котором Брагинский с удивлением узнал того самого раненого, которому он в лазарете исцелил отрубленную разбойниками руку. Круглое лицо стражника светилось ласковостью, дружелюбием и благоговением. Он поставил на пол поднос с глиняной посудой и, подмигнув, вышел, не заперев за собой дверь.3.
«Разыскивается атаман разбойников, Альфред Франклин Джонс, американец…» Альфред раздраженно сорвал с дерева листовку и внимательно прочел. В ней сообщались приметы внешности Джонса, имена его товарищей и сумма вознаграждения, надо заметить, крайне внушительная сумма, почти целое состояние. Далее следовала приписка крупными багровыми буквами: «Схватить непременно живого». — Таких объявлений разбросано по Китежу столько, сколько бывает снегу суровой северной зимой. Они появились где-то неделю назад, — заметил Ван Яо, подъезжая к атаману на коне. — Пойдемте, сейчас лучше далеко от лагеря не отлучаться. Альфред с ненавистью разорвал листовку и развеял клочки по ветру, потом и сам вскочил на лошадь и погнал ее по дороге. Была поздняя студеная осень; дубовые рощи оголились, но вековой хвойный лес стоял неколебим, угрюм и дремуч. Солнце призрачно глядело сквозь белую пелену неба, не слышно было пения птиц; всё замерло, приготовляясь к смертному бездыханью зимы. В этом-то лесу разбойники и разбили лагерь, спасаясь от чумы, которая свирепствовала и в столице, и в Береговой. Альфред ехал верхом, мрачный и раздраженный, кутаясь в черный соболиный мех. На плече его сидел охотничий сокол. Причин для тревог у Джонса была масса. Во-первых, уже около месяца он понятия не имел о том, где находится Иван и что с ним сталось. Разведчики атамана не приносили никаких сведений: Байльшмидты надежно упрятали чародея и, судя по всему, где-то за пределами замка Ордена. Во-вторых, недавно посланный в Китеж отряд во главе с Петром (настоящим Петром, а не тем, поддельным, за которым, как оказалось, скрывался Байльшмидт) не возвратился обратно в стан. О судьбе злосчастного отряда, как ни бились, не могли ничего узнать, а ведь он должен был высвобождать Ивана. В-третьих, из Китежа поступали странные слухи, будто народ, голодный и разгневанный, предпринял попытку штурма крепости Ордена Золотого Креста. Поговаривали даже, что некоторые рыцари перешли на сторону бунтовщиков. — Чего же они добиваются? — спросил удивленный Альфред у Вана. — Каковы их требования? — Они хотят освободить чародея, ибо убеждены, что именно его гнев вызвал мор, болезни и голод. Впрочем, чем закончилась вся эта сумятица со штурмом замка, я не знаю, юноша. Как есть, только слухи, толки да пустые домыслы. Стоит полагать, что лояльные магистру рыцари колдуна не выдали. А ведь это странно! Ну что им в этом чародее, свет клином на нем сошелся, что ли? А выпустили бы его, может, и вправду — мор и чума отступили бы, как тогда, семь лет назад. Альфред ревниво нахмурился, вполне догадываясь о причинах такого тупоумного упорства магистра Ордена не давать свободы и пощады Брагинскому. Он, как и многие, не знал, что сам Гилберт никак не был замешан в похищении Ивана. — Еще и эти листовки, — Джонс скрипнул зубами от досады. — Зачем я понадобился Байльшмидтам? Только если они догадались об обмане… — Стоит поостеречься, — спокойно посоветовал Ван, — такие груды золота за вашу голову… Живую голову. — Предательство?.. — угрюмо спросил Джонс. — Разбойники падки до легкой наживы, — сказал Яо. — А вы, Альфред, чужестранец, вы — чужак для них, хоть они и клялись вам в верности. Джонс тоже много об этом размышлял. Ночью, оставаясь один в своем шатре, он не смыкал глаз, храня под подушкой острый кинжал. Чуткий слух Альфреда улавливал любой шорох, любое дрожание голоса или трепет шагов, и это заставляло его вскакивать с постели и озираться. Вот и в эту ночь он не мог задремать, хотя всё кругом покоилось в саванном, беспробудном сне. Вдруг Альфред сильно вздрогнул: кто-то вошел в чудесный, пурпурный шатер с золотой маковкой, устроенный специально для атамана. Джонс испуганно сжал узорчатую рукоятку оружия, но тут же выдохнул с облегчением, потому что заметил красный танчжуан и черные глаза, сверкнувшие во тьме, точно агат. Ван Яо зажег лампу и произнес шепотом: — Атаман, вставай да прогуляйся, лошадей проверь. — С чего бы вдруг? — нахмурился Джонс, который никак не мог не противоречить. — А то ворочаешься, уснуть не можешь, — загадочно и очень миролюбиво улыбнулся Ван, — ночь свежая и звездная. Славная ночь. А я вместо тебя тут прилягу, стужу пережду, замерз очень. Альфред, недоверчиво хмыкнув, поднялся, оделся, взял лук с колчаном и выскользнул из шатра. Лагерь был погружен в тишину. Джонс, неслышно ступая, проследовал к лошадям, привязанным у широкого, голого и как бы обугленного тьмой ночи дуба. Ему сразу бросилось в глаза, что часовых не было на посту, а в самой дальней палатке горел костер. При приближении атамана вороно́й чародейский конь чутко повел ушами, фыркнул и, нагибая мощную шею, томно зарыл копытом влажную, пряную землю. Тревожно было у Альфреда на душе, он припал к жеребцу, гладя его по гриве, согреваясь его теплом, и вдруг — замер, не дыша. Из палатки, где был зажжен свет, по одному, по двое стали выходить разбойники; они делали друг другу знаки и крались, как воры, к богато украшенному шатру предводителя. Они, то есть почти вся шайка, окружили шатер и внезапно бросились внутрь с кулаками и веревками. Ван Яо, однако, даже не вскрикнул при нападении, поэтому во мраке разбойники легко приняли его за Альфреда. Джонс тут же вскочил на коня и погнал его в лес, задыхаясь в страхе. Обман, вероятно, вскоре обнаружился, и разбойники бросились в погоню, но — чудо! — Альфред уже успел затеряться в лесной хвойной чаще.4.
Ван Яо не соврал. Весь Китеж оказался усеян объявлениями с именем юного атамана. Стены изб и каменных домов были обклеены ими, точно гобеленами, мощеные дорожки укрыты ими, словно коврами. Даже в воздухе, наполненным гарью и пеплом от костров, на которых сжигали чумных, парили бледными мотыльками объявления о розыске разбойника. Альфред был в ярости. Да, Байльшмидты оказались очень настойчивы. Джонс, закрывая лицо воротником, пробрался в город в надежде узнать что-нибудь о судьбе верного Петра и его отряда, потому что больше ни на кого Альфред рассчитывать не мог. Ему во что бы то ни стало надо было спасти Ивана, а в одиночку сделать это казалось невозможным. Улицы были пустынны, ставни заперты. Всё казалось вымершим. Ветер нес с собой искры и пыль, нес крики, завывание горна и отдаленный призывно-могильный набат колоколов. Какой-то человек лежал у каменного дома, видимо, мертвый. Несколько воронов и бродячих собак окружали труп, распухший, посиневший, покрытый огромными волдырями. Альфред старался идти по самым узким и темным переулкам, чтобы не привлекать внимание, потому что уже несколько раз он ловил на себе подозрительные, заинтересованные взгляды. — Юный атаман! — вдруг окликнули его на повороте. Джонс вздрогнул и обернулся. Перед ним стоял Петр, лицо которого выражало искреннюю дружелюбную радость. — Какое счастье видеть вас! — воскликнул Петр. — Что произошло?! Почему вы не возвратились в лагерь?! — Вы даже представить себе не можете, юный атаман, что здесь творилось неделю назад! Полная анархия, грабежи и убийства, в общем «русский бунт, бессмысленный и беспощадный». Сейчас как будто всё на время усмирилось, — Петр мягко обнял Альфреда за плечи и настойчиво повел его по краю улицы. — Я сейчас вам обязательно расскажу об этом, но сначала вас необходимо спрятать… Да вы, кажется, мне не доверяете? Не бойтесь, я ваш, настоящий Петр, больше не позволю той ведьме сморить меня волшебным, мертвым сном, пока мой злобный двойник обижает вас. Пойдемте. Вскоре они очутились перед входом в темный трактир, из которого слышались разгульные крики и пьяный смех. Увидев на пороге Альфреда и Петра, разбойники заулюлюкали и загоготали громче прежнего. — Что за пир во время чумы? — презрительно хмыкнул Альфред, разглядывая багровые лица своих сотоварищей. — Вы разве здесь для того, чтобы пьянствовать и дебоширить? — Юный атаман еще ничего не знает?! — насмешливо выкрикнул кто-то из толпы. Петр грозно прищурил один глаз и покачал головой. — Не знаю чего? — осведомился Альфред, раздраженно хмурясь. — Немедленно объяснитесь! Я жду, я требую! Один из разбойников, низкий, толстый человек, покрытый темно-рыжей щетиной, сорвал со столба, подпиравшего верхний этаж трактира, объявление о поимке Джонса. Альфред сильно побледнел и сделал шаг назад, однако спиной наткнулся на Петра, который положил свою крупную ладонь на плечо юноши и шепнул: «Не бойтесь, атаман, пьяные они». — Так, посмотрим, посмотрим, — издевательски протянул рыжий разбойник. — Альфред Франклин Джонс, атаман разбойничьей шайки… так-так, всё сходится… — и он подмигнул своим приятелям; те ответили ему громким, веселым смехом. — Я требую… — начал было Альфред уже менее уверенно. — Возраст — чуть больше двадцати лет, — продолжал рыжий разбойник, — ну и вправду, наш щенок! Толпа опять разразилась оглушительным хохотом, а рыжий продолжал: — Рост высокий, блондин, светло-голубые глаза, смуглый цвет лица, крупные веснушки на щеках и на плечах, вот так подробности! Так, хорошо, а что насчет этого? Две маленьких родинки под правой ключицей. Альфред вдруг прижал ладонь к шее, а лицо его заполыхало целым заревом румянца. Он как-то не удосужился прочесть описание своей внешности. — Перестать, сейчас же! — прорычал Джонс. — А не то я… Петр, да скажи хоть ты им! — Ха-ха-ха! — заливались разбойники. Разгневанный Альфред обернулся, но в этот момент сзади на его голову накинули мешок, и десяток рук бросился валить его на пол и связывать.5.
Иван не ошибся насчет судьбы Людвига. Сразу после того, как он покинул место заточения чародея, его схватили рыцари, подчиняющиеся Гилберту, и привели в за́мок Ордена Золотого Креста. Людвиг, закованный в кандалы, встрепанный и беспомощный перед гневом магистра, но всё такой же холодный и невозмутимый, являл собой удивительное зрелище. Гилберт был почти в бешенстве, когда узнал, что младший брат в одну темную ночь без разрешения увел целый полк солдат — для штурма деревени Береговой, где находился чародей. Когда же магистру доложили, что Иван был пленен, но не доставлен в за́мок, Гилберту сделалось совершенно очевидно, что Людвиг играет против него. Байльшмидт-младший, к тому же, упрямо не желал отвечать, куда он спрятал Брагинского, а еще он глядел как-то исподлобья, пытливо, удивленно, словно впервые узнал и понял своего старшего брата. Людвига заточили в темницу и продержали там около месяца на одном хлебе и воде. Всё тщетно. Людвиг только исхудал и ослабел телом, но не духом. Отдавать своё он был явно не намерен. Наконец Гилберт вновь явился к брату и менторским тоном, словно разговаривал с капризным ребенком, произнес: — Ты всё продолжаешь упрямиться? Людвиг утомленно вздохнул. — Я уже сотню раз говорил тебе, Гил: я не сделал ничего дурного, напротив, привел под твой контроль Береговую. — Но где он?! Отвечай! — Ваня? — С каких пор ты так его зовешь?! — воскликнул насмешливо магистр. — А с каких пор ты предлагал ему переспать с тобой взамен на помилование? — вдруг ледяным тоном сказал Людвиг. — Признай, что любишь его. — Люблю?! Вздор! Но что насчет тебя? Неужели ты?.. — но Гилберт не окончил: так нелепа, смешна и безобразна показалась ему эта мысль; впервые она пришла ему на ум. Бледное, аккуратное лицо Людвига вдруг против его воли залилось легким румянцем, тонкие губы дрогнули в попытке возразить. — О, Боже! — вскричал Гилберт. — Это колдовство, проклятие! Он наслал на тебя чары! — Пускай, — пожал плечами Людвиг. — Но что, если мне нравится это проклятие и нравятся эти чары? Магистр рассмеялся с досадой: — В этом всё дело? Выходит, никакого предательства, никакого желания отнять у меня власть и войско? Только глупенький русский с кудрями и красивыми глазами? — Выходит, — возразил Людвиг с горячностью, — никакого праведного гнева за отцеубийство и кровосмешение на большой земле, за жертвоприношения и многоженство на острове? Только глупенький русский с кудрями и красивыми глазами? И кажется, ты, Гил, ему не слишком пришелся по нраву. — Неужели, братец, у тебя в этом направлении есть успехи? — нервно усмехнулся Гилберт. — По крайней мере, у меня в руках его сердце. Нет, не в метафорическом плане, а во вполне физическом. Может быть, ты знаешь, что его сердце может отделяться от тела и заключает в себе всю его мощь и жизненную силу? Гилберт вспомнил о том, как Иван однажды вложил его руку в свою пустую, горячую грудь. — То есть… — пробормотал пораженный магистр. — Ты имеешь над ним такую власть… — …какую никто другой не имеет, — не сумев сдержать победоносной улыбки, закончил Людвиг. — Послушай, брат, — вдруг ласково заговорил Гилберт, садясь возле него и трепля по плечу, — я велю расковать тебя, выпустить из темницы, я передам тебе трон. Хочешь? А ты взамен… — Ну, нет! — Людвиг прищурил голубые, как прозрачная ключевая вода, глаза. — Я его добыл. Он — мой! — Людвиг… Но младший брат решительно покачал головой. Глаза Гилберта вдруг зажглись, как два сигнальных факела. Он вскочил на ноги и строго сказал: — Знай же, Людвиг: еще несколько дней промедления, и мы потеряем всё! Надеюсь, ты хорошо спрятал Ванечку, потому что в его пользу готовится переворот. Нам с тобой никому теперь нельзя доверять. Байльшмидт-младший изумленно вскинул голову, и лицо его умыла бледность, а глаза расширились от ужаса. Магистр, раздраженный и обозленный, хотел было уже уйти, как вдруг кандалы на руках и ногах Людвига звякнули, и он, встав на колени и кусая губы, проговорил: — Не уходи. Я расскажу, где Ваня. Но сердце его всё равно оставлю себе. Гилберт обернулся, подозрительно прищурив красные, как вино, глаза. — Гил, а ты знал, что у Вани здесь, на острове, есть младшая сестра и зять? ............................ .................... .............6.
— Я вас всех убью, точно убью! — прошипел Джонс, когда с него резко сдернули покрывало и толкнули его на мягкий ковер, перед блистающими Царскими Вратами и золотым креслом с бархатной, багровой спинкой. Альфред обнаружил себя лежащим на животе в парадном зале замка Ордена Золотого Креста. Алые оконные витражи искрились на солнце, отдаленно звенели колокола. Руки у Джонса были связаны за спиной. Его окружали рыцари в доспехах и разбойники. Альфред оскалил зубы, из-за плеча разглядывая этих подлых предателей во главе с Петром. По полу вдруг зашелестела мантия, и Джонс увидел, как все поклонились до земли. Чьи-то ноги в высоких, красных сапогах остановились перед Альфредом, и вдруг острый носок сапога приподнял подбородок Джонса и заставил посмотреть наверх. — Славно, славно, храбрые разбойники, я вас щедро награжу за эту добычу. Альфред весь так и затрясся. На золотом кресле, на котором когда-то восседал Гилберт, теперь сидел гордый Иван. Он с торжествующей усмешкой разглядывал лежащего на полу Альфреда, который то краснел, то бледнел, то раскрывал, то вновь закрывал рот, пребывая в диком изумлении. Иван приказал, чтобы все немедленно покинули зал. Вскоре Альфред остался с чародеем наедине. На плечи Брагинского была накинута по-царски роскошная алая мантия, подбитая белоснежным мехом, с золотой цепью, вившейся возле шеи. Плечи Ивана казались удивительно широки, и Альфред догадался, что чародей так и не избавился от своих птичьих крыльев, которые он скрывал за накидкой. В ухе Брагинского каплей крови блестела крошечная серьга. Улыбка, в которой странно сочетались злорадство с нежностью, не сходила с его лица, обрамленного крошечными серебристыми перышками, переплетенными с кудрями. — У тебя, наверное, много вопросов, не правда ли? — спросил Иван, поднимаясь с трона и обходя связанного Джонса. — А я тебя уж заждался. — Так это ты, а не Байльшмидты разбросали всюду объявления и назначили вознаграждение за меня? — усмехнулся Альфред, снизу разглядывая Ивана. Джонс попытался приподняться, однако Брагинский наступил ему ногой между лопаток и прижал к полу. От этого движения Ивана, от ощущения на своей спине его ступни, от созерцания его красивой, величественной фигуры легкий, колкий огонь мурашками пробежал по телу Альфреда. Брагинский смотрел на разбойника каким-то необыкновенным взглядом — разнеженным, истомленным, даже развратным, — какой Джонс замечал у него, только когда тот обнимал и целовал своих красавиц-жен. Иван с высокомерной снисходительностью, по-хозяйски осматривал тело Альфреда, щеки которого маково-ало вспыхнули, а в глазах заплясали темно-голубые огни. «Что это он о себе возомнил?» — обиженно подумал Джонс, хотя глупо было бы отрицать, что настоящее положение ему неприятно, напротив, он почти против воли наслаждался, упиваясь собственной слабостью перед силой Ивана. Хотя такое наслаждение, Альфред знал, не сможет удовлетворить его, Ала, надолго. А вот Брагинскому, кажется, совсем не хотелось меняться местами. — Разумеется, я, — отозвался Иван. — Радуйся, что Байльшмидты не добрались до тебя первыми. Они умеют быть жестокими! Как и ты! Альфред оскалился, и чародей еще крепче надавил ему ногой между лопаток. — Ну вот, непослушный, наглый мальчишка, — продолжал Брагинский, прижмуривая глаза, — теперь мое сердце в руках этих проклятых немцев. Они могут в любой момент раздавить его и убить меня. Одно радует: они слишком умны и расчетливы, чтобы еще раз не воспользоваться им для какой-нибудь надобности. А знаешь, благодаря кому они имеют власть надо мной? — Эта старая ведьма, Баба-Яга, помогла мне хорошо спрятать сердце, — пробурчал Альфред. — Ну, конечно же! — возразил Иван. — Только тебе, принцесска, надо было обязательно иметь наперстницу в виде лже-Петра, которому ты всё передавал! — Я хорошо его спрятал, — прорычал Джонс обиженно, и Брагинский вдруг отпрянул от разбойника, сняв ногу с его спины и побледнев; изумленная, недоверчивая улыбка кривила губы Ивана. — Где же? Где оно? — пробормотал чародей почти радостно. — Неужели оно не у Людвига?! Тогда отдай мне его, Ал! Альфред усмехнулся, хитро глядя на Ивана из-под золотистых ресниц, и сказал: — Угадай сам, где твое сердце и, клянусь, отдам. У тебя одна попытка. Брагинский с мучением замотал головой, обошел Джонса, всё еще лежавшего на полу, кругом и топнул ногой от досады. — Я не знаю, не знаю! Ведь это не шутки, Ал, не игры! — властно и раздраженно воскликнул Иван. — Глупый утёнок без фантазии. — А что, миленький, — Брагинский со свирепой нежностью нагнулся над Джонсом, — ты ведь преступник, глава жестоких убийц и воров. Под этим за́мком подвалы, под завязку набитые орудиями пыток. Ты скажешь мне, где оно. А если не скажешь, то я прикажу повесить тебя. — Я предупреждал уже, — развязно улыбнулся Альфред, — если ты станешь мне угрожать или убьешь, кое-кто уничтожит твое сердце вместо меня. — О, лжец! — закричал в бешенстве Иван. — Не может быть! Оно — у Людвига, а значит, и у Гилберта тоже, но не у тебя! Ты всё врешь, врешь и блефуешь! И я прикажу повесить тебя! — Царевич, — раздался робкий голос из-за двери в зал. — Архиепископ, бояре и купцы желают вас видеть. — Пошли их к чертовой матери! — прорычал Брагинский. — Но архиепископ прибыл от самого Патриарха, который сейчас тяжело болен, царевич, умоляю вас… — испуганно залепетали из-за двери. — Хорошо, убирайся прочь, я сейчас приду! Что за идиоты?! Сотню раз говорил, что я никакой не «царевич»! Иван бросил сверкающий огнем взгляд на Альфреда, злобно скривился и пошел по мягкому, красному ковру, похожему на реку крови, к выходу из зала.7.
Альфред уже долгое время терпел это издевательство, учиненное, без сомнения, по повелению Ивана. Три швеи осматривали и наряжали его, постоянно норовя уколоть булавками, поворачивая его и так и сяк, отрезали нити и записывали в книгу меры. Причем самого Джонса эти три Мойры не снизошли спросить о его желаниях и предпочтениях. Он должен был только «стоять смирно, а иначе они позовут царевича, и он крепко отругает Альфреда». Джонсу были выделены отдельные покои, просторные и удобные, где девушки измывались над ним уже второй час. Альфред стоял перед большим зеркалом в изящной, золоченой раме и скептически оглядывал себя, когда в его комнату вошло несколько человек — священники в рясах, рыцари и Петр. — Ах, ты злодей! Предатель! — закричал Альфред и бросился на Петра, однако рыцари схватили его и оттащили в другой конец покоев. Швеи строго ругали Джонса, что он едва не порвал одежду и что они сейчас непременно позовут царевича. — Не гневитесь, юный атаман, — спокойно сказал Петр. — Я не мог не исполнить приказа Ивана Александровича, он спас мне жизнь, а кроме того, — разбойник указал на рыцаря с черной, густой бородой, стоявшего рядом, — он помог моему брату Андрею. Ему оторвало руку во время одного из наших нападений, а батюшка-чародей вновь приладил ее к месту. Андрей же сообщил нам, что Ивана Александровича прячут не в подземельях под крепостью Ордена, а в глубоких погребах, где хранились запасы вина и зерна, и наш отряд вызволил чародея. Разве не этого вы желали? А потом начался бунт, о котором я вам уже говорил, Байльшмидты покинули замок, а Иван Александрович был введен туда людьми. Мы во всем этом участвовали, сами всё видели. Чародей Богом клялся и душой своей бессмертной, что вас не тронет и не обидит! — Это всё равно не отменяет твоего гнусного предательства! — воскликнул Альфред. — Ах, не кричите, юный господин, прошу вас, — вперед выступил толстый протоиерей, тот самый, у которого Иван когда-то украл тень; эта самая тень, к слову, чудо из чудес, у него теперь блистала, точно усыпанная алмазами, за что протоиерея крайне уважали. — Мы к вам вовсе не за этим пришли. Тише, как бы царевич не услышал, а он ух! — такой горячий, кричит и грозится нас всех высечь, да он ведь еще не забыл, как его в башне тут на цепи держали и издевались над ним. — Что вам от меня нужно? — спросил Альфред. — Так вы уговорите, юный господин, — сладко и льстиво улыбаясь, попросил протоиерей, — уговорите Ивана Александровича, чтобы он согласился взойти на престол и править Китежем вместо магистра Ордена. Мы за ним уже который день ходим, а он всё одно твердит, что короны не примет. Обижен на нас очень, что мы его в башне томили, но ведь нам то магистр и его брат приказали, а мы совсем-совсем не виноваты!.. Народ о чудесах царевича наслышан и считает его избранником небес, а значит, и нашим правителем. А пока власти нет, всюду — хаос и неразбериха, бояре и рыцари друг другу глотки перегрызть готовы. Ну же, юный господин, вы уж как-нибудь умилостивите его. — Но почему именно я?! Что я могу сделать? — удивился Альфред. Протоиерей переглянулся с Петром и целомудренно потупил глаза. Швеи-Мойры зашептались с лукавым видом, а рыцари, следившие, чтобы Альфред не напал на гостей, понимающе заулыбались. Джонс почувствовал себя беспредельно униженным; он весь ужасно покраснел, покраснел до слез. «Что это всё значит?! — мысленно воскликнул Альфред. — Они что, меня в гарем к Брагинскому записали?!» Дверь снова приотворилась, и в комнату величественно прошествовал Иван. Рыцари, Петр, Андрей, протоиерей и швеи низко ему поклонились. — С какого перепугу вы тут все столпились, как стадо баранов? — приподняв одну бровь, спросил Брагинский. Однако взгляд его тут же зацепился за фигуру Альфреда. Джонс был одет в белоснежную рубашку с жабо на груди и густыми оборками на запястьях. Узкие черные штаны, которые мастерицы пытались сделать еще у́же, чтобы Альфред совсем не мог в них двигаться, облегали его стройные, сильные ноги. Сквозь густой гневный румянец на лице Джонса пробивались бледные, злые веснушки — крупные, словно солнечные пятна или рассыпчатые рыжие зернышки. На левой щеке от обиженного полуоскала появилась крошечная ямочка. Иван кругом обошел Альфреда, который глядел на Брагинского в ответ исподлобья и немного втянув голову в плечи, потому что, кроме царевича, на него во все глаза и не без ехидства пялились и остальные присутствующие. — Недурно, — Иван шевельнул рукой под мантией, и вдруг к лицу Альфреда потянулось крупное, серебристое крыло. Однако Брагинский, опомнившись, встрепенулся и тут же спрятал лебединую конечность под плащом, потом развернулся на каблуках и грубо приказал: — Пошли отсюда все! Чего уставились? Эй, Петр, выставь охрану у дверей бравого атамана, чтобы он отсюда и шагу ступить не смог. Ну и всё, брысь! Как вылупились, а! — Нашему царевичу еще надо немножко манерам поучиться, — шепнул торопливо протоиерей Петру. — Чего?.. — протянул Иван. — Ой, батюшка, помилуйте! — взмолился протоиерей, собираясь упасть на колени, однако Брагинский так дико завопил, что все бросились к дверям, подальше от его гнева; за ними следом ушел и Иван.8.
Сразу после того, как Людвиг вывез чародея из Береговой и заточил в подземелье, в Китеже начался голод и разразилась страшная чума. Гилберт приказал открыть новые лазареты и раздавать запасы хлеба из городских хранилищ, однако это не помогло ему удержать власть. Примерно через месяц разъяренные китежцы, подстрекаемые еще и разбойниками во главе с Петром, взяли крепость Ордена. Многие рыцари перешли на сторону мятежников, но бо́льшая их часть вместе с братьями-немцами отошла к Береговой. Разногласия между магистром и Людвигом, о которых шло так много слухов, сразу же были забыты. В Береговой Людвиг, которого поддержал глава поселения Батый, убедил жителей, что единственное средство спасти остров — не возведение на престол чародея, а принесение его в жертву языческим духам. Народ, охваченный страхом, болезнями и голодом, поверил ему и готовился напасть на Китеж. Вот, что было известно.9.
Когда наступила ночь, Альфред выглянул из своей комнаты в коридор. Возле двери его стояла стража. Сам Петр строго махнул рукой Джонсу и сказал: «Царевич не велел вам выходить, юный атаман». Альфред цыкнул и запер дверь, обошел всю комнату, почесал в затылке, после чего распахнул витражное окно и высунулся наружу. От огромной высоты у него едва не закружилась голова. Густой туман и мрак окутывали замок. Острые шпили и крыши соседних построек, словно пещерные сталагмиты, угрожающе торчали снизу. Кое-где горели факелы. Тогда Джонс стянул простыни и одеяла со своей кровати, сдернул балдахин и гардины и принялся связывать из них крепкий канат, по которому можно было бы спуститься на этаж или два ниже. Он, конечно, видел подобные трюки в фильмах и читал о них в книгах, но не был уверен, что это слишком безопасно и действенно. Однако оставаться на месте и ничего не делать казалось ему невыносимо. Привязав один конец самодельного каната к тяжелой дубовой кровати и пустив его за окно, Альфред влез на подоконник. Дух у него захватывало, когда он глядел в устрашающую бездну, разверзшуюся под ним. Одно неверное движение, и тело его окажется насквозь проткнутым острым шпилем, как шпагой. Альфред выдохнул, вознес короткую молитву Богу и выскочил в окно, осторожно цепляясь за веревку. Он спустился на этаж ниже, ставни тут были крепко заперты, и Джонс скользнул дальше. Однако внезапно канат под руками Альфреда рванулся вниз и застыл, опасно натянувшись. Это походило на то, как будто бы узел начал развязываться. Джонс задрожал, зажмурившись, вскрикнул и вдруг — веревка оборвалась. Альфред полетел вниз, но падение его длилось недолго. Он упал на выступ крыши, больно ударившись спиной и исцарапавшись в кровь, но сумел уцепиться за черепицу. Альфред замер на месте и никак не мог отдышаться; грудь его, где бешено колотилось испуганное сердце, вся трещала по швам. Наконец, переждав головокружение и приступ страха, Джонс осторожно спустился на ближайший каменный балкон, увитый почерневшими от морозного дыхания лозами. Дверь в комнату была распахнута, и Альфреда потянула туда какая-то неясная, неодолимая сила. Однако, сделав шаг, Джонс услышал грозный шорох крыльев. На перилах балкона сидела огромная чернопёрая птица, разбуженная визитом Альфреда. Это была Сирин. В ночной тьме её карие, раскосые глаза сверкали подобно созвездиям, густые черные волосы лежали на груди, словно волнующиеся воды Волги у нежных берегов, а смуглое лицо было отталкивающе-обворожительно, как полная желтая луна. Она внимательно и недоверчиво следила за Джонсом. — Привет, это я, Альфред! Я пришел к Ване. Он ведь тут? — атаман указал на дверь. Сирин слегка наклонила голову, шевельнула крыльями и отвернулась, вновь засыпая, и тогда Джонс смог облегченно вздохнуть и войти наконец в комнату. Тесная, горячо натопленная спальня вся искрилась и переливалась в полумгле от талисманов, ловцов снов, драгоценных камней и золотых украшений. На оплывших свечах танцевали крошечные языки насыщенно-голубого пламени. В глубине стояла кровать, больше похожая на гнездо; в беспорядке лежали на ней подушки и скомканные, как бы в жару и бреду, одеяла. Альфред приблизился к кровати и увидел спящего Ивана. Брагинский лежал, обнаженный, расправив одно крыло, а другое прижав к боку и немного прикрывшись им, как покрывалом. Иван, казалось, был болен и сильно похудел, оттого что в нем не билось его любимое сердце, но тело его, крупное, белое, полное плодородной, живой силы, всё так же пленяло. Широкие плечи, и сильные бедра, и округлые колени были женственно нежны, хотя в нежности этой было слишком много мощи. Серебряная серьга с аметистом мерцала в ухе, слабо виднелся на шее шрам от стального ошейника, а по груди тянулась светло-розовая полоса. Безумная, будоражащая мысль вдруг вспыхнула в мозгу Джонса, и он едва сдержал восторженный смех, склоняясь над Брагинским. Чародей резко проснулся, почувствовав, как что-то шевелится у него в теле, заставляя вздрагивать и чувствовать извращенное, омерзительное блаженство. Иван распахнул глаза: над ним склонялся Альфред, рука которого была погружена в открытую рану на груди Брагинского, где обыкновенно находилось сердце. Огненная языческая печать на лбу Джонса так испугала и ошарашила Ивана, что в первую минуту он даже не попытался оттолкнуть атамана. — Ты покраснел. Тебе это нравится? — усмехнулся Альфред и наклонился, чтобы поцеловать чародея. Брагинский вздрогнул от нового движения внутри себя, выгнулся и запрокинул голову. К шее его прижались горячие, как прикосновение солнца, губы Джонса. — Что ты творишь?! Убери! — прошипел сквозь зубы Иван, вспрядывая крыльями и стараясь ударить ими Альфреда, но жар, волнами растекающийся по телу, почти затуманил чародею разум. — Стой, не надо, не так глубоко! Ты же меня поранишь! — Но тебе нравится быть заполненным, не правда ли? — Джонс прищурил голубые глаза, странная, жестокая, до боли нежная усмешка скользнула по его лицу; он поцеловал Ивана в подбородок, в припухлую нижнюю губу. От каждого толчка в своей плоти Брагинский стонал, щеки его полыхали, и горячие слезы катились по вискам, алмазами застревая в волосах. Наконец Джонс вынул руку из груди Брагинского, отчего тот жалобно, щемяще заскулил, зажмуривая глаза. Ладонь Альфреда была вся в теплой, благоуханной крови, и он, высунув кончик языка, облизал свои пальцы, пробуя эту кровь на вкус. Как горько! — Альфред, еще, сделай так еще раз… Джонс в изумлении посмотрел на лежавшего под ним Ивана, который, раскрасневшись и разомлев, широко раскрыл лиловые, углубившиеся от лихорадки возбуждения глаза. Языческая печать на коже Альфреда постоянно приковывала взгляд Ивана, и он был заворожен ее красотой. — Уверен? — Засовывай сейчас же, глупый щенок! — прорычал Брагинский, толкая Джонса в живот коленом. Альфред прильнул у губам Ивана, попеременно кусая и целуя их, а ладонь его вновь погрузилась в тесные, кровавые объятия чужой груди. Джонс пальцами чувствовал, как задевает ребра, мышцы, плоть, какие-то органы; и легкое головокружение, слабая судорога удовольствия охватывали его. Острый запах крови, ладана, полыни душил и томил Альфреда. Иван, сгорая от желания, вдруг обнял атамана крыльями за плечи и, приподнявшись, прижался губами к магическому огненному кругу на его лбу. Джонс вздрогнул от этого прикосновения, и сильная боль на мгновение пронзила ему голову, отчего он зажмурился. Белые перья стали с шелестом осыпаться на постель и на пол с рук Ивана, а со лба Альфреда исчезала горящая языческая печать. Джонс осторожно вытащил свою ладонь из груди Брагинского. — Ваня, я давно тебе хотел сказать кое-что… — смущенно пробормотал Альфред. — Я тоже! — перебил его Иван. — Тоже?.. — Я очень рад, что мы снова стали друзьями, и я совсем не злюсь на тебя! Альфред лег на Ивана и ткнулся носом ему под ключицу. — Друзьями? Ты издеваешься! — простонал Джонс разочарованно. — Ну да, — спокойно отозвался Брагинский. — Мама в детстве говорила мне, что мальчик с мальчиком могут только дружить. Я думаю, мы с тобой теперь больши́е друзья. Альфред весело рассмеялся и откинулся на подушки. Они лежали рядом на кровати, укрывшись одеялом. Брагинский устроил голову на плече Джонса, который обнял чародея и целовал его в макушку, целовал его волосы, пахнущие ладаном, медом и полынью. Белые ресницы острыми иглами блестели на светлых щеках Ивана. Его ладонь покоилась на груди Альфреда, которая подымалась и опускалась сладострастно, как прибрежная волна. Чародей с тоской слушал биение чужого сердца, от которого расходилось тепло и магия, ведь собственного Иван был лишен. — Твои крылья исчезли, так странно… — сонно проворковал Джонс. — Кстати, ведь твои женушки тоже умеют превращаться в птиц. Иван поднял глаза на Альфреда и, лукаво улыбаясь, ответил: — Они становятся такими из-за любовной связи со мной. — Чего?! — в ужасе воскликнул Джонс. — Да ладно тебе, не бойся, — насмешливо заверил Брагинский. — С тобой, наверное, такого не случится. Я беру их к себе и обращаю в ведьм, чтобы они могли защищать остров от злых духов, которых с каждым годом становится всё больше. А на этот раз… — На острове оставаться больше нельзя, — спокойно заметил Альфред, поглаживая Ивана по обнаженному плечу. — Мы уйдем отсюда, верно? Уйдем вместе? Брагинский тихо улыбался. — Почему ты молчишь? — нахмурился Джонс. — Ты ведь сам знаешь, что отсюда еще никто не выбирался живым. — Глупости! Я уверен, ты можешь найти выход с острова. — Даже если выберемся, куда мы пойдем? — Иван положил подбородок Альфреду на грудь. — Не проблема! Я был в десятках стран и говорю на шести языках. Ты был в Китае или в Японии? В Бразилии или в Перу? Но первым делом я познакомлю тебя со своей семьей! — Неужели?.. — Да, знаешь, мои родители рано умерли, погибли в аварии, поэтому меня и моего брата-близнеца Мэттью воспитывали старший сводный брат Артур и… в общем, его возлюбленный — Франциск. — Типичная американская семья, — мечтательно вздохнул Брагинский. — Типично русская стереотипность мышления. — И что же? Ты был послушным мальчиком? Альфред как будто немного смутился. — Не то чтобы очень… по крайней мере, я не был дурным человеком. — Наверное, ужасный хулиган, как Том Сойер? — Вовсе нет! — возмутился Альфред. — Пожил бы с ты с моим старшим братом, понял бы меня, — Джонс нахмурил брови, пародируя, по-видимому, Артура. — Альфред Франклин Джонс, не балуйся за столом, не вертись, посиди хоть пять минут смирно, выпрями спину, подними подбородок, не облизывай пасту с ножа, не воруй у Мэттью тосты, не закатывай глаза и не строй такие угрюмые гримасы в светлый день воскресения Господня. Представляешь, Артур чтит походы в церковь по воскресеньям так же свято, как незабвенный five o'clock! Иван улыбнулся. — Однажды я разбил его любимый чайный сервиз, — продолжал Альфред, — а заодно сломал и шкаф, в котором он стоял. Брат кричал на меня, а я предложил ему пить чай из кастрюли, потому что ведь за день он целое море выпивает. Зачем же стесняться? Ну, тут он меня слегка отметелил. Другой раз, во время проповеди в церкви, я пустил какой-то даме на платье паука — столько визгу было, но очень забавно! Артур побил меня снова. Хотя я и без этого почему-то всегда ходил в синяках и ссадинах. Вообще, знаешь, Артур редко теряет свою английскую чопорность и аристократичность: только когда смотрит футбол. О, футбол — это страшное дело! Его родная мать не узнала бы, а скорее всего, и отреклась бы от него: так ужасно Артур кричит и скалится. Они, к слову, с Франциском постоянно ругаются, нет ни одного пункта, по которому бы они сошлись: ни религия, ни литература, ни кухня, ни воспитание детей. Ничего! Каждый божий день битва при Гастингсе.¹ Франциск такой милый, веселый и болтливый, а Артур, напротив, мрачный, как этот… Байрон, замкнутый и вечно всем недоволен. Любовь между беспечной нежной розой и столетним угрюмым дубом — это ведь, правда, нелепость! Франциск говорит, что он Артура облагораживает, а Артур говорит, что ему даром такое облагораживание не сдалось и он с радостью умрет в гордом мизантропическом одиночестве, но, когда однажды Франциск не ночевал дома и не брал трубку, брат искал его по всему городу, а потом устроил ужасный скандал с драками и ревностью. И все-таки они расставаться не хотят, хотя и мучают друг друга. Да, послушай!.. Иван прижмурил глаза и спросил: — Что же?.. — Когда мне и Мэттью было семь лет, Артур и Франциск объяснили нам, что христиане через таинство Евхаристии приобщаются Тела и Крови Иисуса Христа, но я понял это очень буквально, и когда во время мессы мне предложили хлеб и вино, я дико испугался и закричал, что это настоящая человеческая плоть и кровь. Правда, что я любил немного пофантазировать, и Артур часто ругал меня за то, что я витаю в облаках вместо учебы и серьезного дела, и давал мне крепких затрещин, и сейчас бы давал, да не дотягивается. Знаешь, в детстве я воображал себя последним из Могикан, как индеец Ункас, или китобоем, охотящимся на белоснежного Моби Дика. Только с ума я не сходил и черной мстительности не питал, как капитан Ахав. А однажды я даже пытался разыскать клад пиратов под деревом при помощи Золотого жука!² Знаешь, Ваня, мне и теперь кажется, что я выдумал всё это, — Альфред бережно провел рукой по белоснежному плечу Брагинского, — что я выдумал тебя. — Ну, чтобы выдумать меня, у тебя не хватит ума, — возразил Иван слегка высокомерно. Джонс забавно надулся. Иван оперся на локоть и глядел на Альфреда, проводя рукой по его скуле, к уху, вплетая свои пальцы в его золотистые волосы. Джонс казался Брагинскому каким-то непонятным, не от мира сего. Веснушчатый эпикуреец, способный и на трусость, и на безбашенную храбрость, и на низость, и на великодушие, не поражавшийся чудесам острова Китежа, вернее, удивленный ими в той же мере, в какой был бы удивлен необыкновенным обычаям и традициям далекого африканского племени. Всё это было для Ивана странно, как загадка Сфинкса. И Брагинский иногда пугался, что он сам выдумал Альфреда. — А что насчет тебя, Ваня? — вдруг спросил Альфред осторожно. — Я про себя так много рассказал, теперь твоя очередь. Ты обязан это сделать, иначе я очень обижусь. Иван сел на постели, смущенно опуская на густо зардевшие щеки ресницы. Луна бросала на его широкие белые плечи серебристые отсветы. Брагинский сложил у груди руки и изобразил, будто качает ребенка. Альфред в недоумении следил за ним. — У меня был сын, — сказал Брагинский, и голос его выразил му́ку и почти материнскую ласковость; серебряная серьга с аметистом слегка покачивалась в такт его движениям, когда Иван, раскрыв влажные, лиловые глаза, баюкал на руках невидимое дитя и судорожно шептал: — Но он умер, умер, я убил его — случайно, как одна из блудниц, пришедшая на суд к Соломону.³ Джонс приблизил свое лицо к лицу взволнованного, раскрасневшегося Брагинского, который кусал губы и отводил взгляд. — А тот сын у тебя был от… женщины? — спросил Альфред. — Нет, Ал, сам родил! — вдруг раздраженно воскликнул Иван. Джонс толкнул Брагинского на подушки и навис над ним, дико пораженный и взбудораженный. — Ты и от меня можешь забеременеть?! — прошептал Альфред. Иван закрыл лицо ладонями и затрясся всем телом, как будто заплакал. Однако Джонс, отведя одну его руку в сторону, увидел широкую, мерцающую, как млечный путь, улыбку. Альфред выдохнул разочарованно, когда Иван обвил руками его шею, призывно выгнувшись ему навстречу, и сказал: — Моя утроба бесплодна, как пустыня. — Потому что ты мужчина? — Потому что я мертв. — Неправда! — испуганно возразил Альфред, вглядываясь в лицо Ивана и стараясь отыскать там насмешку или шутку. — Просто земля отторгла меня, такого ужасного преступника, и не поглотила, — ответил Брагинский. — Знаешь сказку о Ларре — о сыне смертной женщины и орла?⁴ Люди изгнали Ларру за гордыню и своеволие, и он обречен был вечно скитаться по земле. «Он уже стал теперь как тень, — пора! Он живет тысячи лет, солнце высушило его тело, кровь и кости, и ветер распылил их. Вот что может сделать бог с человеком за гордость!..» Как тень… — повторил, словно эхо, Брагинский. — Ни смерти, ни жизни, ни рода. Ал, мои жены не могут от меня зачать. Ни одна, что бы я ни делал, а они все здоровые, сильные, молодые. Значит, дело во мне, я проклят! У меня не будет детей… Кроме тебя, конечно же. Альфред усмехнулся, с лукавой ямочкой на щеке, и наклонился к Ивану, долго и тягуче целуя его лицо. Потом губы Джонса спустились ниже по шее к груди, и зубы его как бы невзначай зацепили чуть разбухший розовый сосок. Брагинский вздрогнул, пальцами зарываясь в волосы атамана и то ли пытаясь оттолкнуть его, то ли, наоборот, теснее прижать к себе. Они оба дышали прерывисто, горячо. — Ничего, — проговорил Альфред. — Мы сбежим отсюда, и я свожу тебя на большой земле в больницу, тогда ты вылечишься от недуга и будешь баюкать на руках детишек, сколько влезет. Или из приюта возьмем, хоть сотню. Кто ж знал, что ты так хочешь ребёнка? — Ал, меня просят стать правителем Китежа вместо Гилберта. Тогда я точно не уйду отсюда. Джонс, кажется, был поражен. — Нет-нет, тебе нельзя, нельзя становиться царем! — воскликнул он. — Ты должен быть со мной! Вот что: утро вечера мудренее, ложись спать, а завтра покинем за́мок, если нас станут удерживать, обманем их или ты наколдуешь что-нибудь. Иван послушно закивал головой и улыбнулся, и Альфред, успокоенный, снова улегся на подушку. Пальцы Брагинского нашарили пальцы Джонса на смятых простынях, переплелись с ними и крепко сжали его руку. — Не бойся, — прошептал Альфред уже сквозь сон. — Конечно, здорово, когда тебе все подчиняются и тебя все слушаются, но ничего не поделаешь. Власть — сладостное чувство. Такое же, как любовь, но ведь настоящая любовь и есть власть, потому что в ней никогда не бывает равенства. Иван вдруг отдернул руку, но Альфред уже глубоко и безмятежно спал. Брагинский лежал на груди атамана, и до самого рассвета глядел на него, и слушал биение его сердца. Луна сверкала на небе, и ночь была светла, как та, что бриллиантовым куполом раскинулась однажды над Гефсиманским садом; мерцали свечи, бросая перекрёстные тени на потолок, и зимняя свежесть мешалась с жаром натопленной комнаты. Утром Иван объявил двору, что будет венчаться на царство.10.
Парадный зал был полон народу, все рукоплескали, радовались и плакали от счастья. Один Альфред стоял, оглушенный горем и непониманием. Иван сидел на золотом троне с бархатной спинкой, и в его пепельных кудрях величественно сверкал царский венец. Протоиерей с блестящей тенью стоял позади, закрыв молитвенно и восхищенно глаза, однако Брагинский глядел вокруг себя с печалью, сжимая в одной руке скипетр, а в другой — державу. Заметив же в толпе Альфреда, он весь приосанился и гордо поднял подбородок. «Обманщик, лжец!» — закричал про себя Джонс в отчаянии и выбежал на алую ковровую дорожку, прямо перед самым троном. Андрей, брат Петра, тут же схватил Альфреда за шею и грубо нагнул его к земле. — Кланяйся, царю, жалкое отродье, — шепнул он разъяренно и испуганно. Брагинский смотрел на Джонса холодно и презрительно, как глядит суровая зима на блёклое, помертвевшее солнце. Он хотел уже указать на него пальцем, украшенным золотыми перстнями, но вдруг в залу вбежал всполошенный вестник и, оттеснив Альфреда, упал прямо к ногам Ивана. — Не вели казнить, вели слово молвить! — Встань и говори, — сказал Брагинский. — Войска Байльшмидтов видны со сторожевых башен, они готовятся к штурму города. Наши рыцари и простолюдины-китежцы готовы вас защищать! Праздничная толпа смолкла, ожидая приказа Брагинского. — Так вели поднять все ворота, выставить пушки и плавить железо, которое польется на головы наших недругов, — сказал Иван. — И чтобы ни одна крыса не проникла в Китеж!11.
— Петр, ну выпусти! Выпусти! — надрывался Альфред, колотя в дверь кельи, куда его поместили по приказанию Ивана, когда начался штурм столицы. — Мне нужно быть там! — Нет, юный атаман, даже не просите, — возразил Петр скептически. — Мне велено вас защищать. Сидите смирно и не кричите; без того суматоха вокруг ужасная. — Но мне самому надо кое-кого защищать! — горячо возмутился Альфред. — Скажи хоть, что происходит! — Жители Береговой и рыцари сражаются на стороне Байльшмидтов. Лезут по лестницам на крепостную стену, пытаются сломать и разбить врата, перейти мосты, но пока что безуспешно, только гибнут зря. — А где Иван? — Его Величество пожелали сами следить за ходом битвы с сигнальной башни. Иван Александрович — такой боевой, что князь Донской или Невский, да, кажется, немцы ему чем-то больно насолили. — Петр, выпусти! Выпусти, прошу! — взмолился Альфред; он просил, требовал, приказывал, даже сулил товарищу награды, но разбойник остался непреклонен. Джонс, мрачный и раздраженный, опустился на пол возле двери, уткнувшись носом в поджатые колени. Шаги Петра на время смолкли, и ветер доносил в окно грохот пушек, звон колоколов и вой боевого горна. Вскоре наступила ночь, стемнело, и тишина постепенно окутала Китеж, утомленный кровопролитным боем. Альфред, однако, не мог спать, всё надеялся как-нибудь выбраться из заточения. — Юноша… Джонс, не веря своим ушам, вскочил на ноги. В крошечное отверстие в двери глядели два темно-карих глаза. — Ван Яо! — Вот, возьми, съешь это, — Ван подал Альфреду кусок печенья или какой-то булки, и Джонс, не раздумывая, сразу же сунул угощение в рот. — Погоди ты! — испуганно прошептал Яо. — Куда всё сразу?! И — странное дело! — Альфред вдруг увидел, как вся комната и все предметы вокруг стали стремительно увеличиваться в размерах, а сам Джонс вдруг утонул в своей одежде, запутался в ее складках. — Юноша, какой же ты нетерпеливый! — шикнул Ван в ужасе. — А как обратно-то будешь превращаться?! Но тут Вана окликнули стражники, приставленные к Альфреду, и китаец вынужден был спешно покинуть Джонса. Петр, явно встревоженный этим ночным посещением, подошел к двери и позвал юного атамана: — Вы там как? Альфред с трудом выкарабкался из одежды, кутаясь в носовой платок, как в римскую тогу, чтобы хоть как-нибудь скрыть наготу, и испуганно озираясь. Он чувствовал себя так же, как Гулливер, очутившийся в стране Бробдингнег и ставший забавной игрушкой в руках великанов. Петр встревожился, не слыша отклика от атамана, и начал отпирать замо́к. — Черт! — пискнул Джонс. Когда же Петр распахнул дверь, Альфред со всех ног бросился бежать прочь из кельи, да так быстро и проворно, что впотьмах разбойник принял его за мышь. Пока удивленный Петр разглядывал одежду Джонса и пытался отыскать его самого, Альфред добрался до винтовой лестницы и кувырком скатился по ступеням, до смерти напугав по дороге какого-то малодушного послушника. Джонс ужасно запыхался, и, когда наконец добрался до выхода из башни, свежий воздух едва не свалил его с ног. Альфред с удивлением глядел на мир, который вдруг сделался так велик, так могуч и так страшен, что Джонс, в сравнении с ним, теперь был совершенной букашкой. Альфред шел по земле, покрытой тонким зимним саваном, и снежинки, опускавшиеся ему на голову, казались крупными бабочками. Он дрожал от холода, оставляя за собой нить крошечных мышиных следов. — И что теперь делать? — недовольно пробурчал Джонс. — Как же мне стать прежним? И где, черт возьми, Ван?! Ван! — пронзительно запищал он. И вдруг два крупных соколиных крыла взвились над ним, и кто-то схватил Альфреда острыми когтями за носовой платок и подбросил вверх. Джонс взвизгнул, зажмурился и внезапно обнаружил себя на спине своего охотничьего сокола. Птица несла атамана над ночным, смолкшим Китежем, и Альфред покрепче вцепился в золотистые, мягкие перья, как в поводья.12.
Иван, утомленный, стоял в тронном зале, возле витражного окна, сложив на груди руки. Он был погружен в глубокие раздумья, и так же задумчиво взблёскивал золотой венец на его голове. — Ваше Величество! Армия Байльшмидтов отступила от крепостной стены! — обрадованно закричал протоиерей, вбегая в зал. — Они оставили у ворот в качестве знака покаяния и примирения огромную, прекрасную статую коня! Иван сильно побледнел. — И что? — И китежцы хотят втащить ее внутрь. — Какого дьявола?! Вам всем головы посносить, что ли?! — закричал разъяренный Брагинский. — Но девушка, пришедшая посланником от Байльшмидтов, сказала, что… — пролепетал священник. — Девушка? — удивился Иван и вдруг заметил за спиной протоиерея Наталью. — Наташа! — воскликнул он, бросаясь обнимать сестру. — Я так рад, что ты в порядке! Какое это счастье! Мои люди нигде не могли тебя разыскать. Но ты бледна и встревожена. Отчего же? Ах, обними меня, обними, мне очень не хватает дружеских ласк и человеческого участия. И где, в конце концов, твой глупый женишок?! Глаза Натальи, одетой в длинное черное платье, вдруг болезненно сверкнули, и она, покусав губы, тихо произнесла: — Всё это — после: и приветствия, и объятия, и слезы радости. Сейчас есть дела поважнее. Ваня, я отправлена к тебе послом от жителей Береговой и рыцарей, которые страстно желают примирения. Братья Байльшмидты отступили от Китежа и отрекаются от притязаний на трон. Битва окончена. — Н-неужели?! — изумился Иван, едва веря своему счастью. — Но почему именно ты пришла ко мне от них? Наталья заколебалась, нервно сжав руки. — Дело в том, что… — проговорила она пасмурно. — В общем, когда рыцари схватили тебя, мы с Феликсом, который тогда еще не до конца оправился от болезни, остались в Береговой и имели честь наблюдать вход войск магистра Ордена после бунта и слушать пламенные речи Людвига перед измученным голодом и чумой народом. За Феликсом, узнав, что он находится в Береговой, послали и, простив, вновь приняли его в Орден, потому что людей не хватало, а братья Байльшмидты собирали войско, которое могло бы противостоять ополчению Китежа. Поэтому каждый штык был на счету. Я представилась женой Феликса, да к тому же сказала, что ты вылечил моего мужа и что я знакома с тобой, поэтому в случае надобности могла бы передать их волю тебе. Магистр воспользовался моим предложением. И вот я здесь. — Это удивительно! — Иван покачал головой; в голосе его звучали и недоверие, и тревога, но и радость, вызванная счастливой вестью. Наталья вдруг взяла холодную от волнения руку брата и как-то судорожно прижала ее к своим губам. Брагинский нежно погладил сестру по серебрящимся волосам, упавшим ей на лоб и скрывшим бледное лицо. — Никакой опасности нет, не бойся, Ванечка, — прошептала девушка. — Разве стала бы я тебе лгать? Разве ты боишься довериться мне? Ты оскорбляешь меня! — О, нет, нет! — воскликнул Иван испуганно. — Конечно же, я верю тебе! Но статуя… — А статуя — это лишь знак примирения и признания твоей власти. Вели ввезти ее в город и установить на главной площади. Возле нее народ станет праздновать и ликовать во славу твою! Брагинский, увидав блеск и гордость в глазах Натальи, горячо обнял и поцеловал ее, после чего приказал протоиерею распорядиться всем и открыть центральные ворота. Когда Наталья, накрыв голову капюшоном, вышла из за́мка, то сразу же направилась по темным переулкам к высокому, скрытому за каменными домами терему, и взошла туда. — Я сделала всё, как вы сказали, герр Байльшмидт, — тщетно стараясь скрыть презрение и мучительную боль в голосе, сказала девушка. — Выполните и свою часть уговора, если вы благородный человек. Навстречу ей поднялся Людвиг, на шее которого висела снятая волшебная маска, которая умела изменять облик; он брезгливо толкнул к Наташе связанного по рукам и ногам Феликса, который, упав у ног девушки, отчаянно, с ненавистью замычал. — Благодарю вас за услугу, барышня, — сказал Людвиг, щуря светло-голубые, как речной лед в лучах белого солнца, глаза. — А в моей благородности можете не сомневаться. — Что вы сделаете с Ваней? — спросила в ужасе Наталья. Людвиг обернулся, стоя уже не пороге терема; улыбка промелькнула по его лицу. — Это будет всецело зависеть от него самого и, конечно, от его поведения. Не стоит слишком переживать. А теперь — до свидания, милая барышня, ваш ясный сокол явно истомился по вам, — Людвиг с издевательской галантностью поклонился и вышел вон.13.
С высоты соколиного полета Альфред осматривал Китеж: его дымки, огни в окнах и сонные улицы. У центральных ворот он вдруг заметил большую деревянную статую на колесах, изображавшую расписанного узорами и украшенного тонкой резьбой коня. «Что это? Оно всегда тут было?» — подумал Альфред, но, когда его сокол опустился ниже, Джонс вдруг весь похолодел. Из нутра коня, снизу, вдруг отворился люк, и под покровом ночи оттуда стали выбираться какие-то вооруженные люди. Альфред испуганно запищал, когда заметил золотые кресты на белоснежных плащах. И тут началось самое страшное. Рыцари отворили изнутри ворота, впустили войска Байльшмидтов, которые только имитировали отступление, и напали на город. Вспыхивали факелы, звенело оружие, забили в набат, где-то начался пожар; суровые рыцари и войны Береговой вламывались в дома и убивали всех, кто попадался им под руку. Первая мысль Альфреда была об Иване; он дернул своего сокола за клюв и повернул его к замку.14.
— Где Иван?! — вопил Гилберт, подняв за шиворот над землей испуганного протоиерея. — Где, я спрашиваю?! Отвечай, свинья! Протоиерей рыдал от бессилия, вцепившись в руку рыцаря. Царские Врата парадного зала мерцали в отблесках пожара, объявшего Китеж и золотокупольный за́мок Брагинского. — Еще недавно ты пресмыкался передо мной! Откуда такая преданность?! Где он?! — с искаженным от бешенства лицом прорычал магистр, однако священник только упрямо замотал головой, и тогда Гилберт, не колеблясь, перерезал ему горло мечом. — Чёртов скот! — Не нервничай, Гил, — спокойно посоветовал Людвиг. — Послушники сказали, что Иван молится в главном храме. Самая большая, самая красивая церковь Ордена возвышалась над всем замком, сверкая в ночи темно-золотым куполом с крестом. Каждая ступень этой белоснежной Голгофы была устлана, как роскошным ковром, трупами китежцев, защищавших чародея. У рокового подножья храма среди убитых лежали и два брата с именами апостолов — Андрей и Петр. Битва здесь была уже окончена к тому времени, когда явились Байльшмидты. Гилберт очень обрадовался и убрал наконец свой окровавленный меч в ножны; перешагивая через мертвые тела, он взошел по ступеням. Пахло ладаном, и все свечи были зажжены, они бросали медовые отсветы на багряные, большеглазые иконы, на алтарь, под огромным золотым распятием, укрытый белоснежным, кружевным возду́хом. У этого алтаря, облаченный во всё белое, стоял на коленях Иван, склонив увенчанную золотой короной голову. Услышав, что дверь отворилась, он поднялся и медленно обернулся. Брагинский побледнел, и подбородок его дрогнул, когда он увидел Гилберта и Людвига. — Ждешь-дожидаешься нас? — с издевкой спросил магистр, подходя к Ивану. — Все, кто защищал тебя, мертвы. — Чего вы хотите? — холодно и величественно спросил Брагинский. — Сделай голосок полюбезнее, — пригрозил Гилберт. — Ты больше не царь. Мы возвратили себе власть. Людвиг, покажи чародею шкатулку с его сердцем. Младший брат магистра послушно вынул из сумки небольшой ларец, усыпанный драгоценными камнями. При этом Людвиг бросил на Брагинского странный взгляд, полный нетерпения, огня и страха. — Что вам нужно? — презрительно повторил Иван. — Решили убить меня и принести в жертву? — Это было бы слишком просто, — возразил Гилберт. — Убить тебя мы всегда успеем. На алтаре стоял поднос с хлебом и чашей вина, телом и кровью Спасителя. Людвиг, которого после жестокой битвы мучила жажда, сглотнул судорожно и сказал — мягким, но властным тоном: — Поднеси мне вина, Ваня, я хочу пить. Иван поглядел в его голубые, как летнее предрассветное небо, глаза и отчего-то покорно взял чашу. — Сначала сам, — сказал Людвиг. Брагинский, опустив ресницы, усмехнулся, сделал глоток и подал рыцарю кубок, который так же отпил оттуда, а затем обратился к старшему брату. — Выпей, Гил, за нашу победу и за его поражение. Гилберт рассмеялся и сделал несколько глотков сладкого, прохладного вина. Тогда Людвиг, как бы собираясь с духом перед последним сражением, выдохнул, подняв глаза на купол, исписанный чудесными фресками, и внезапно спросил: — Гил, это ты убил Аличе? Гилберт несколько раз моргнул; нервный смешок вырвался из его груди, и он вдруг против своей воли выпалил на выдохе: — Да, я. Магистр в ужасе зажал себе рот. Иван смеялся, прислоняясь бедром к алтарю и сжимая кружевной край возду́ха окольцованными золотом пальцами. — Зачем… зачем ты убил ее? — дрожащим голосом проговорил Людвиг, всё еще подняв глаза кверху; его всего трясло, он едва стоял на ногах, а на ресницах его выдавились болезненные слезы, мерцавшие в блеске свечей. Гилберт страдальчески замотал головой, стискивая ладонями рот, но голос вновь прорвался наружу: — Я не знаю! Не знаю! Боже, что со мной?! Что за яд ты мне подсыпал?! — Элексир Правды, — ответил Иван с лукавой улыбкой. — Ты теперь не можешь солгать. — Ты с ним заодно, да?! — закричал Гилберт, набрасываясь на брата. — Нет, не заодно, но Ваня сказал мне, что ты убил Кьяру и Аличе и сказал, что может доказать это, если даст тебе выпить одно зелье, — проговорил Людвиг залпом, боясь распакаться. — Но я… я не понимаю, не понимаю: зачем?.. Зачем, Гил? Байльшмидт-старший оттолкнул брата в отчаянии и закрыл лицо руками. — Господи, я… я не знаю, — простонал он с невыразимой болью. — Я не хотел… клянусь, не было ни дня, чтобы я не сожалел о сделанном. Я убил — от злости ли, от зависти ли, от ревности ли, не знаю! Мы говорим иногда обидные слова, просто потому что хотим сказать, а я убил, потому что мог убить. Мне было очень одиноко — и на земле, и на небе: всюду пусто и холодно. И ты, ты, Людвиг, бросил меня одного! По щекам младшего Байльшмидта потекли слезы, он вдруг завыл, как раненый зверь, и упал на колени, прижимая шкатулку с сердцем Ивана к своей груди. — Аличе! Аличе! — кричал он. — За что, Боже?! За что?! Людвиг рыдал, и жалобно вздрагивали его сильные плечи, не вынесшие такой адской тяжести. — Прости меня! — дрожа от давивших его слез жалости при виде страданий брата, проговорил Гилберт. — Прости, что обманывал!.. Я… не хотел… Не хотел… — Гил, я так виноват перед тобой и перед Аличе! — прошептал Людвиг. Магистр вдруг резко пришел в себя; осознав, что произошло, он пришел в дикую ярость, схватил меч и занес его над Иваном, желая убить его и вопя: — Это всё из-за тебя! Из-за тебя, Дьявол! Но что-то метнулось прямо перед самым носом магистра и выбило меч из его рук, а на ладони ошарашенному Ивану свалился Альфред, укутанный в носовой платок. — Ваня! — пропищал радостный Альфред. — Какой ты милашка! — шепнул Иван в восторге и прикусил от испуга кончик языка. — Ха-ха! — разразился Гилберт. — Так это твой храбрый рыцарь?! Байльшмидт-старший грубо выхватил Альфреда у Ивана, бросил его на ковер и сделал шаг, чтобы наступить на него. — Нет! Не надо! — громко закричал чародей. — Умоляю, Гил! И в это мгновение земля сотряслась. Гилберт чуть не свалился на пол, некоторые подсвечники упали, трещины побежали по фрескам. Раздался ужасающий звериный вой. Байльшмидт-старший, ошарашенный, бросился к дверям и выглянул наружу. Над Китежем, раскрыв гигантские, кроваво-багровые крылья, возвышался трехглавый Змей. Его стальная чешуя блестела в отблесках пожара, его чудовищные морды извергали клубы дыма и адское пламя. Змей рушил дома, хватал обезумевших от ужаса людей когтями и разрывал их на части. Крылатые девы-чародейки зря клевали его и ударяли крыльями, загнать обратно в лоно Ада они его не могли. — Твоих рук дело?! — прорычал Гилберт. Иван, бледный, в ужасе взирал на чудовище. — Нет, это один из языческих духов острова, которых я раньше удерживал в недрах земли и воды, — ответил он. — Я тут ни при чем. — Сделай что-нибудь! Чего же ты ждешь?! — воскликнул Гилберт. — Иначе эта тварь нас всех здесь сожрет! Джонс в страхе прижался к ноге Брагинского, и Иван бережно подхватил его и, как прелестную куклу, усадил на алтарь, строго наставляя: — Останься тут и не путайся под ногами. Людвиг, — Иван протянул руку к рыцарю. — Пожалуйста, отдай. Людвиг, обливаясь слезами и сжав белые, тонкие губы, еще теснее прижал к груди шкатулку. Иван наклонился к нему и поцеловал в лоб, мягко вынимая из чужих холодных ладоней свое сердце. — Стой, ты куда, Ваня?! — пропищал Альфред. — Спусти меня! — Спустись сам! — возразил Иван и побежал ко входу в белую, золотокупольную колокольню. Байльшмидты больше не удерживали Брагинского. Джонс топнул ножкой, огляделся, но тут, увидев рядом с собой на подносе хлеб, взял кусочек, торопливо откусил от него и мгновенно приобрел своей прежний рост. Сдернув покрывало с алтаря и завернувшись в него, Альфред бросился вслед за Иваном. Брагинский быстро вбежал на самую высокую башню Ордена, с которой открывался вид на весь город. Он бросился к колоколам и стал дергать за веревки, раскачивая их медные и золотые языки и заставляя их издавать громоносный звон. Китеж пылал, как зарево рассвета, и огромный Змей шевелил тремя ужасными головами. — Эй! — крикнул Иван сквозь бой колоколов. — Ад пуст, все бесы здесь! Иди же ко мне! — и Брагинский перегнулся через перила и высоко поднял свое холодное, застывшее сердце. — Ко мне! Змей раскрыл крылья. И сердце чародея вдруг рассы́пало вокруг себя искры и загорелось золотым огнем; длинный хвост пламени, как у летящей кометы, взвился в воздух. Иван отчаянно звал Змея, и тот взлетел и понесся прямо к башне. — Смерть — это свобода! Свобода бесконечного полета и порыва! — весело закричал Иван. — Так возьми меня, Огонь, возьми, Небо! Альфред только-только взбежал наверх и с ужасом увидел, как Брагинский встал на деревянные перила и бросился вниз, с высоты. Джонс в ужасе кинулся к краю. Огромная огненная Жар-птица с павлиньим хвостом вдруг взметнулась в небеса и стрелой полетела навстречу дракону, и в следующий миг всё озарилось таким ослепительным сиянием, что Альфред вскрикнул. В этом всепоглощающем белом сиянии ужасный Змей выл и гиб, черная, рыхлая земля отдавала мертвецов, а пепел и белая плоть вновь обращались костями и людьми. Так в день Страшного Суда восстанут все из мертвых и обнимутся, как братья. Люди больше не сражались, только дивились свершавшемуся чуду и рыдали от счастья. Жар-птица сгорала заживо в своем пламени, и, когда последняя искра ее догорела, Альфред, обессилев, потерял сознание. Просыпаясь, он ощутил призрачный запах ладана, меда и полыни и удивленно вскинул голову. На руках его держал Иван. Лицо Брагинского горело теплым румянцем, радостная улыбка сверкала на губах, и всё его венценосное чело было озарено ярким сиянием. Они находились на берегу Волги. — Ты жив? — пролепетал Альфред. — Необъяснимая милость со стороны Бога. А ведь я у него нелюбимое дитя, — улыбнулся Брагинский. — Но тебе пора, Ал. — Пора? Разве ты нашел выход с острова? — изумился Джонс, которого всего лихорадило и трясло; он чувствовал себя так плохо и слабо, как будто из него раскаленными щипцами вытягивали душу. Иван вдруг издал призывный свист; волшебная Стратим-птица, царица ветров, подлетела к ним и, взмахнув огромным крылом, разогнала вздымающиеся волны великой реки, и они поднялись с двух сторон стеной, освобождая путь. Брагинский аккуратно опустил Джонса на землю и указал ему путь, говоря: — Иди прямо и не оборачивайся, я за тобой пойду. Только не смей оборачиваться. Хорошо? — Я забыл тебе кое-что отдать, Ваня — пролепетал Альфред, едва стоя на ногах и прижимаясь к чародею. — Нет, нет, всё уже кончено, миленький Ал. Того, что ты хочешь мне отдать, больше не существует! Возрадуйся, я уничтожил это и наконец-то свободен! — беспечно рассмеялся Брагинский. — Ступай, я — за тобой. Альфред, мучимый жаром и головной болью, хотел было возразить, что Ваня ошибается, но Иван нежно поцеловал его и подтолкнул к тропе. Джонс медленно пошел по речному дну между расступившейся воды. В глубинах Волги мелькали хвосты рыб и косы русалок, перевитые нитями из жемчуга и человеческих зубов, вспыхивали голубые огни речных светлячков, щелкали зубами водяные чудовища и змеи. Всё это было как во сне. Джонс шел вперед, но ему чудилось, что Брагинский не идет за ним следом. Альфред протягивал назад ладонь, но не встречал ответного рукопожатия. И тут он не вытерпел и — обернулся. Иван стоял позади, на берегу острова, и махал ему рукой. В ту же секунду волны сомкнулись над головой у Джонса и погребли его под своей ледяной, черной тяжестью. Альфред захлебнулся, увидел огонь, мерцавший вдали, услышал страшный, потусторонний смех русалок. Под пальцами его заскользила острая кровавая чешуя, Джонс машинально ухватился за что-то теплое, длинное и понял, что его несет на спине величественный китайский дракон. Только теперь Альфред догадался, что Ван Яо, в чьем деревянном чреве он приплыл на остров, Ван Яо, который оживил его, помогал ему во всем, а теперь вез к берегу, что Ван Яо — вовсе не человек, а волшебный дух Китежа. Джонс с улыбкой прильнул к нему и, обессилев, вновь погрузился в темноту.15.
«Жизнь есть сон», — сказал когда-то Кальдерон.⁵ Жизнь — это сон, от которого однажды придется очнуться. Яркий свет и бесконечная синева небес ослепили Альфреду глаза. Он лежал на берегу реки, на мягкой постели из мха и травы. Во всю мощь цвела молодая весна, а солнце грело щедро и приветливо. Звонко пел соловей, ворковала голубка. Джонс ощущал запах хвойных лесов, диких ягод и забытых троп. Над агатовыми пространствами Волги реял белоснежный лебедь, как Божий Дух — над только что сотворенной землей. И вместе с ним над волнами раздавался нежный, искрящийся колокольный звон. Остров исчез, как мираж, как мечта. Альфред ощупал свою ноющую голову, увидел кровь, потом заметил и скользкие прибрежные камни, о которые он, по-видимому, и ушибся. Заметил Джонс и заброшенную, неказистую лодку, тихо покачивающуюся на воде. Да, эта лодка совсем не походила на драккары викингов, и не было рядом загадочного проводника с веревкой на шее. Альфред усмехнулся и подумал: «Артур, Мэттью и Франциск ни за что мне не поверят!» Потом Джонс осторожно поднялся, всё еще улыбаясь, и собирался двинуться в путь, но отчего-то остановился, всхлипнул и жалобно позвал: — Ваня! Где ты?.. Но только странный колокольный перезвон раздавался над рекой. Джонс, утирая горькие слезы рукавом, побрел прочь от берега. Внезапно в груди его болезненно и как-то гневливо толкнулось сердце. Альфред вздрогнул и задрал рубашку. Возле сердца его тянулся тонкий, свежий рубец. Да, жизнь — это сон, но Иван возвратится, непременно возвратится, когда догадается обо всем! Они еще увидятся, они еще сойдутся с ним и в поцелуе, и в ссоре. Потому что сердце Ванино Альфред спрятал в своей груди.Конец