Эдип Горе! Горе! Увы! О, несчастье мое! О, куда ж я бедою своей заведен И куда мой уносится голос? Ты привел меня, Рок мой, куда? Хор В пугающую слух и взоры бездну. Софокл, «Царь Эдип»
1.
Ничто не пьянило его сильнее, чем запах ладана, удушливая духота церкви и тоскливый перезвон колоколов; ничто не томило его мучительнее хорового поднебесного пения — этого слепого, безысходного обращения к пустоте. В дымном полумраке, в огненных бликах восковых свечей и золотом мерцании плывущего пустынным солнцем паникадила он искал глазами блуждающих во мраке ангелов. Среди крестящихся и кланяющихся людей в черных пальто, в черных платках и с обнаженными черными головами он отыскивал заблудившихся белоснежных ангелов; под самым куполом с маленьким стрельчатым окошком и багровыми мозаиками витал слабый дурманный фимиам, птицей в клетке был заперт солнечный свет, но ничье милосердное лицо не склонялось на неземное пение хора, на страдания затерянных в мире людей. Возле окна, из которого с блаженной тишиной проливалось голубое сияние, стоял семнадцатилетний Иван Брагинский вместе с укутанными в пуховые платки матерью Анной и двумя сестрами — Ольгой и Натальей. Иван единственный среди прихожан не крестился, не кланялся и не целовал икон, только смотрел на падавшие за окном малокровные снежинки и белое предрассветное небо. Иногда он закрывал большие, печальные, как у икон, глаза, вдыхая запах ладана и свечного воска, и тогда, казалось, что он молится про себя. Однако он не молился. Анна трогала сына за холодную ладонь и, пытаясь сложить ему щепоткой пальцы, расстроенно шептала: «Ванечка, пожалуйста, перекрестись». Иван не слушал ее, в мрачном смущении отдергивая свою ладонь. Когда воскресная служба закончилась, на дворе совсем рассвело. Стояла ранняя деревенская весна — холодная, ветреная и влажная. Над низкими крышами деревянных домов курились печные дымки. Где-то кричали петухи. Анне нездоровилось с самого утра; она шла, прильнув к руке сына и прижав к его плечу горячую щеку. — Я ведь говорила тебе, что нужно остаться дома, — с мягким укором говорила Ольга матери. — Ничего, Оленька, ничего. Я просто плохо спала, — слабо улыбнулась Анна. — Еще бы ты хорошо спала, когда эта пьяная сволочь орала всю ночь, — ожесточенно усмехаясь, возразил Иван. — Ваня, — нахмурилась Анна, — не смей называть так своего отца. — Да, славного папашку нам Бог послал, — про себя буркнула насупленная Наташа. Они вышли из церкви и спустились по лестнице. Возле ворот Иван увидел несколько оборванных людей, просящих милостыню. Брагинский презрительно скривился, когда один старик с серым, изъеденным оспой лицом вдруг приблизился к нему и протянул костлявую руку. — Христа-Господа нашего ради, помогите, — проскрипел нищий. — Ванечка, подай, — нежно попросила Анна, обрадованная случаем приобщить сына к богоугодному делу. — Вот еще! — возразил Иван. — Пьяницам и бездельникам за просто так свое отдавать! Пускай идут работают, а нам и самим скоро есть нечего будет. Анна с грустью посмотрела на сына и вздохнула. Вид у нее был до того больной и опечаленный, что Иван, раздраженно закатив глаза, всё-таки высвободил свою руку из ее объятия и полез в карман пальто за мелочью. Анна, Ольга и Наталья прошли дальше, чтобы не смущать его. — На, бери, — Иван небрежно протянул старику деньги, но тот почему-то не принимал их. — Бери, черт тебя дери, пока дают! — Юноша, — таинственно проговорил нищий. — Живешь ты, к людям не милостивый, собою гордый, а не ведаешь, какая страшная доля тебя ожидает. — А тебе что, Бог на ушко судьбу мою нашептал? — Брагинский изобразил на лице изумление, издевательски приподняв серебристые брови. — А даже если и нашептал? — старик лукаво прищурился. — Ну-ка, ну-ка! Дай послушаю!.. Нищий улыбнулся, и в его черных, впавших глазах мелькнула снисходительная насмешка. Он ответил глухим, как будто из-под земли, голосом: — А то Бог тебе предрек, что станешь ты любовником родной матери и убийцей собственного отца. Иван не выдержал и громко расхохотался; от холода и смеха слезы проступили у него на ресницах. Мать и сестры, ждавшие его в отдалении, изумленно обернулись. — Повеселил меня, спасибо, — все еще смеясь, ответил Иван, — он вынул из кошелька более крупную купюру и подал нищему. — Возьми. Старик покорно взял милостыню, а Иван, наматывая покрепче шарф на шею, бросил ему напоследок: — Только не сильно увлекайся предсказаниями, цыган недоделанный. За это у нас и рожу набить могут.2.
— Бабушка! — обрадовались Наташа и Ольга и бросились обнимать сгорбленную старуху, которая заключила девушек в ответные объятия. Иван вошел следом за матерью и сестрами из сеней в деревянную избу — еще не успевшую остыть, душную и мрачную. Справа от входа белела русская печь с черным, закопченным устьем и прислоненными к ее боку рогатыми ухватами. Из печурок и шкафов выглядывала глиняная посуда — горшки, кружки и тарелки; на полу лежали нарубленные дрова, а по стенам тянулись низкие лавки, покрытые узорчатыми циновками. Здесь же сушилось белье. Возле окна, перерезанного крестом переплета, стоял стол с резными ножками, убранный белой кружевной скатертью, которую мать доставала только по воскресеньям. В красном углу¹ взблёскивала позолота темных икон, украшенных жемчугом и лентами. На печной лежанке, разомлело прижмурившись, грелся толстый серый кот. Бабка Яна голубила Олю и Наташу, целуя их в нежные щеки сухими бескровными губами. Голова у нее была повязана красной косынкой, из-под которой выбивались пряди седых жидких волос, а морщинистая шея увешана крупными бусами из монет, стекла и дерева. В старой белой рубахе, в шерстяной юбке до пола, с небрежно закатанными рукавами и крупными грубыми ладонями, Яна походила на обыкновенную старуху, каких много еще осталось по забытым и полуразрушенным русским деревням. Только взгляд ее из-под тяжко нависших бровей, враждебный и пронзительный, придавал лицу Яны недоброе, почти жуткое выражение. О таких в старину говорили: «С нечистым знается». Да она и вправду как будто зналась. В деревне Яна слыла за умелую знахарку и колдунью; к ней приходили люди из соседних сел и приезжали из ближайших городов, и старуха то лечила заговорами и молитвами, то готовила приворотные и отворотные зелья, то одаряла оберегами и целительными травами. Иван не выносил свою бабку на дух. Он, конечно, не верил ни в какие ее чародейские трюки, сокрушался, что осталось еще так много людей, прибегающих к помощи шарлатанов и народной медицины, но больше всего его мучил стыд, ведь на него частенько — не то с суеверным страхом, не то с презрением — указывали пальцем как на внука той самой колдуньи. — Пришла вас проведать, — ласково заговорила Яна. — Дочь свою и внучек. В церкви были?.. Молодцы, девочки, хорошее дело. Я бы с вами пошла, да ноги болят, службу не отстою. — Она недобро глянула на проходящего мимо Ивана. — Неужели и этого беса с собой брали? — Я тоже рад тебя видеть, старая ведьма, — буркнул Ваня и, сев на лавку, забился в угол. — Нигилист, — уперев в бока руки, проговорила Яна. — Карга, — отозвался Ваня, глядя на нее исподлобья. — Ницшеанец окаянный, — Яна приблизилась к внуку, который весь сжался и оскалился, показав белые зубы. — Гарпия. — Еретик недобитый. — В-ведьма… старая… — растерянно пробормотал Иван. — Ваня, прекрати! — возмутилась Анна, помогавшая Ольге разводить огонь в печи. — Имей уважение к старшим. — Она первая начала! — обозлился тот. — Вот пусть старуха и заткнет свою пасть! — Ах, ты поганый язычник! — Яна схватила внука за пепельные кудри и с такой силой дернула его, что тот пронзительно вскрикнул от боли. — Выпороть бы тебя хорошенько, вся дурь бы вышла. Мигом бы и в Бога уверовал. — Да что вы пристали ко мне с этим вашим проклятым Богом?! — обиженно воскликнул Иван. — Есть такой грех в нашей семье, — обратилась Яна к дочери, — начало и конец делать на славу, а на середине — передохнуть. В эту минуту из соседней комнаты вышел высокий черноволосый мужчина. Небритый, источающий едкий запах перегара и пота, он держался за голову, мучимый сильным похмельем. Это был Александр — отец Ольги, Ивана и Натальи. Он грузно уселся за стол и потянулся к недопитой бутылке водки, стоявшей на подоконнике. — И не совестно тебе пьянствовать с утра пораньше? — упрекнула зятя Яна; в голосе ее звучало плохо скрываемое отвращение. Александр поднял на тёщу угреватое, в красных пятнах лицо с воспаленными глазами; разочарованная усмешка скривила его тонкие губы. — Не совестно, — отозвался он. — Что мне еще делать? Надоело всё это. Работы нет, денег нет… — Особенно, когда не больно то и хочется, чтобы они были, — возразила Яна. Наталья тоже сидела за столом, подперев рукой щеку и с ненавистью поглядывая на отца синими, как зимнее небо, глазами. — Посмотри, на кого ты стал похож, — продолжала Яна. — Хороший пример для детей! Дочери на тебя, пьяного, каждый день любуются. А сын совсем от рук отбился. Александр выпил рюмку водки, обернулся к Ивану, который сидел в своем темном углу, вжав голову в плечи, и скептически заметил: — Этого ублюдка давно придушить надо было. Бил я его мало, жалел сына, и Аня запрещала. Поэтому дерьмо из него получилось, а не человек. Нездоровый румянец загорелся на бледных щеках Вани. Жгучая злоба, как огромная кровавая роза, мгновенно развернулась в его груди, впившись в сердце шипами. Пресекающимся голосом, дрожа от гнева, Иван сказал: — Ты — скот и ничтожная мразь, которую земля носит из особой милости и которую убить ничего не стоит. Ты мне не отец. Александр вдруг подхватился на ноги, опрокинув стул. Зверски оскалившись, он накинулся на Ваню, несколько раз ударил его кулаком по голове и стащил за ворот рубашки на пол. Первая на руке мужа повисла Анна, в ужасе крича: «Не трогай моего сына!» В общую суматоху влезла и Наталья, прикрывая мать и отталкивая отца. Иван, лежавший на полу, чувствовал страшное унижение; губы у него были разбиты в кровь. — Отойди ты от него!.. — уговаривала зятя Яна, протягивая руку между ним и своей дочерью. — Сукин сын! Тварь! — плевался Александр оскорблениями. — «Не отец я ему»! Ярость алой пеленой застлала Ивану разум; он резко вскочил, схватил со стола за горлышко пустую стеклянную бутылку и замахнулся ею на отца; бледное лицо юноши исказилось в припадке бешенства, он был сам на себя не похож. Тут даже бабка Яна не выдержала и закричала: — Убьешь!.. Иван на мгновение заколебался, но и этого хватило, чтобы Ольга успела поймать младшего брата за запястье и отнять у него бутылку. Александр, бормоча бессвязные ругательства, опять уселся за стол. Анна горько рыдала, прислонившись спиной к печи. Яна гладила ее по волосам жилистой рукой, утешая: «Доченька, не плачь, всё хорошо. Ты больна, ты вся горишь. Пойди приляг». Иван стоял, бледный, ужаснувшийся тому, что он едва не совершил, и утирал рукавом кровь на губах. В памяти его всплыли сегодняшние слова нищего у ворот церкви. «Больно?..» — осторожно спросила Ольга, протягивая брату салфетку, но Ваня грубо оттолкнул ее локтем и выбежал в сени.3.
Ваня сошел с крыльца, наматывая на себя шарф и застегивая пальто. Прохладный весенний воздух и тишина постепенно усмирили его. Моросил мелкий невесомый дождь; он приятно щекотал тонкие веки и разгоревшиеся щеки. Черная земля с прошлогодней травой была еще в некоторых местах покрыта пористым снегом; оголенные ветви деревьев унизали нахохлившиеся во́роны, похожие на сгнившие плоды. Сквозь белую поволоку неба мертвым, без тепла мерцанием светило солнце. Иван вышел за калитку и побрел мимо деревянных, плохо выкрашенных заборов и темных изб с украшенными кружевной резьбой наличниками окон. Брагинский перешагивал через ямы, наполненные дождевой водой и грязью, иногда держась за доски заборов, чтобы не оскользнуться и не упасть. Он всё думал о случившемся. Ваня в пылу ярости и вправду готов был убить родного отца. Возможно ли, что тот нищий просто знал о непростых отношениях в семье Брагинских? Ведь кто в крошечной деревне, где частной жизни как будто и не существует, не знает об этом! Не мог же на самом деле тот старик предсказать судьбу Ивана? Несмотря на то что верить в рок или предопределение казалось Брагинскому таким же средневековым предрассудком, как верить в Бога, все-таки изгнать совершенно тревожных сомнений из сердца у него не получалось. И как в любом человеке, по временам шевелился в Иване неясный страх — а вдруг есть? есть и бог, и предопределение, и нет моей воли? «Боже, о чем я думаю!.. — усмехнулся сам себе Брагинский. — Даже если и предполагать существование судьбы, отвергая при этом реальность разумного Бога, всё же знать ее людям не дано. Всё это бред и выдумки! Я сам господин своей жизни и сам творю свою судьбу. А если какому-то там Богу угодно мне подгадить, то пускай попробует! Посмотрим, кто окажется сильнее. Боролся же Иаков с ангелом и одержал верх».² Брагинский не заметил, как вышел за черту деревни и очутился посреди бескрайнего поля. Порывистый ветер вплетался в его серебристые кудри и целовал губы с запекшейся на них кровью; ветер нес запахи реки, влажной земли и назревающего лета. Иван вдруг почувствовал прикосновение к своей руке и, нервно вздрогнув, обернулся. Перед ним стояла Наташа — младшая его на год сестра. Девушка куталась в цветастый платок; дыхание ее сбилось, она, по-видимому, бежала за ним. — Куда собрался? — хмуро спросила Наташа. — А ты почему почти раздетая на холод выскочила? — одернул ее Иван. Уголки губ Натальи тронула желчная усмешка; во всей ее фигуре, в выражении лица и блеске синих глаз сквозило что-то жестокое и тираничное. Но и красива же она была, как северная, снежная зима на рассвете. — Я ведь спросила: куда ты идешь? — повторила Наталья. — Знаешь же сама, как мне невыносимо у нас дома! — горячо заступился за себя Иван. — Когда там эта старая ведьма, и эта мерзкая тварь, называемая нашим отцом. Сама видела, что случилось. — Вовсе не в этом дело, — зловеще возразила она. Ваня резко побледнел, отступая от Наташи. — Ты к другой ходишь, я знаю. А меня ты больше не любишь, — Наталья, напротив, сделала шаг к брату. — Надоела я тебе. — Ну что ты!.. — Ваня виновато опустил глаза. — Ты же моя сестра. Как я могу тебя не любить? — К другой ходишь, признайся, — Наталья взяла лицо брата в свои ладони и со жгучим чувством взглянула на него, так что Ваня весь вспыхнул. — Скажи, я злиться не буду. Мне бы только имя ее узнать. — Наташенька, я же говорю, что не хожу ни к кому, — пробормотал Иван; холод сестриных пальцев на его лице ощущался острее из-за жара румянца. — Правда-правда. Никого, кроме тебя, не люблю. — Тогда поцелуй меня. Иван побагровел еще сильнее, почти до слез, и, наклонясь к сестре, мазнул уголком губ по ее виску. Однако Наташу это явно не удовлетворило. Пока брат не успел выпрямиться, она запустила пальцы в волосы на Ванином затылке и притянула его к себе, грубо целуя в губы. Он в ужасе раскрыл глаза. Горячее покалывающее ощущение разлилось по всему телу Ивана, когда Наташа провела языком по его разбитой нижней губе. Он тяжело дышал. Она по-хозяйски заправила завиток волос ему за ухо и произнесла: — Пойдем, запремся ото всех на чердаке. Я сделаю тебе очень приятно. — Нет, не надо! — испугался Ваня. — Я не хочу! — Чего же ты хочешь? — М-можно я пойду… п-погуляю немного один? Наташа мрачно глянула на брата. — Мама заболела. Так я — к ней, а ты, смотри у меня, долго не гуляй, — наконец согласилась она и, как гребнем, от лба до затылка, провела пальцами по своим волосам, убирая назад челку. От этого жеста у Ивана почти потемнело перед глазами, жар скопился внизу живота. Он сглотнул и пробормотал охрипшим голосом: — Хорошо. Наташа чуть-чуть улыбнулась и побежала, придерживая на плечах платок, домой, а Брагинский сокрушенно закрыл лицо руками, оставшись в одиночестве посреди поля. Иван знал, что их отношения неправильны, но, однажды позволив сестре делать, что захочется, он уже не мог совладать с ней. Да и сил, и воли не хватало у него противиться ее обаянию. Наташа всё же была девушка, пусть и родная сестра, а Иван оказался падок до женских ласк. У него не было друзей, не было подруг, поэтому Наталья заменила ему в своем лице и тех, и других. Брагинский не знал, как быть. Его страшно тяготило то, что они с ней делают в тайне от родителей, Ольги и бабки Яны. Слухов по деревне еще не ползло, однако и это было только вопросом времени. Рано или поздно всё вскроется, и тогда именно ему — старшему брату — придется отвечать за последствия. «Господи, да что за жизнь у меня такая! — Иван застонал от отчаяния, запрокинув назад голову и вцепившись себе в волосы. — Почему именно мне достался такой отец и такая сестра? Почему я родился в этом захолустье, где каждому есть дело до твоей личной жизни? Ну почему мне одному так не повезло?!» Брагинский тряхнул головой, стараясь привести себя в чувство. Небо прояснилось и теперь нависало над полями опрокинутой голубой чашей. Солнце пригрело; повеяло теплом. Над головой реял одинокий сокол. — А, да к черту всё! Будь, что будет! — воскликнул Иван, махнув рукой. Он развернулся и быстро пошел к деревне.4.
Иван, опустив глаза, со словами «Рассчитайте» поставил на прилавок крошечного деревенского магазина бутылку водки. Продавщица, называемая Настасьей, с бледным, одутловатым лицом и крошечными карими глазами неодобрительно посмотрела на юношу. — Сколько раз я говорила твоему папашке-пьянице, что по закону запрещено продавать алкоголь несовершеннолетним, — она произнесла это с таким тоном, как будто именно Иван был виноват во всех прегрешениях своего родителя. — Вам, видимо, очень хочется, чтобы он сам пришел? Так он придет — свету белого невзвидите, — мрачно усмехнулся Ваня. — И вообще хватит это повторять. Я сыт по горло. — Ты мне не хами, малолетка, — одернула его Настасья и взяла в руки бутылку, критически ее осматривая. — Поуважительней к старшим. Ты, между прочим, на глазах у меня вырос. — И каждый божий день вы мне мозги выносите. — Заметь, не я тебя с пяти лет за алкоголем в магазины посылаю, — возразила продавщица. — Хоть бы он в воскресенье постеснялся напиваться. На, держи. И денег не надо. Иван, уже протягивавший ей купюры, изумился. — В благодарность, — пояснила она несколько смущенно. — Два года мучилась от мигрени, ни один врач помочь не мог, а твоя бабка в один день меня вылечила и ничего не взяла. Брагинский едва не закатил глаза. «Какова, однако, сила самовнушения!» — подумал он, но спорить не стал и торопливо сгреб товар; руки при этом у Ивана слегка подрагивали. — Ты ведь отцу несешь? — с беспокойством спросила Настасья. Брагинский вдруг покраснел до кончиков ушей; губы его стыдливо скривились, а в тоне прозвучало что-то задушенное и отчаянное. — Да, отцу. Вглядевшись Ивану в лицо, Настасья покачала головой и сокрушенно проговорила: — Ой, Ванька, дура-а-ак. Сгубишь ты себя.5.
Брагинский сидел на большом замшелом камне, за стеной последней на улице избы, и смотрел на облитые закатной кровью поля. Душу его тисками сдавливало гадкое, подлое чувство; дышалось невольно, как в тюрьме. В руке Иван держал непочатую бутылку с алкоголем. Хотя он твердо вознамерился напиться, желательно до бесчувственности, однако всё как-то не решался начать: не то от привитого с детства отвращения, не то от страха, что непривыкший организм не выдержит такого высокого градуса. Надо было взять что-то менее крепкое, пиво, что ли, но оно стоило дороже и пьянило в разы медленнее. Иван уже в шестилетнем возрасте знал это. Но сейчас Брагинский не предусмотрел, что он-то, Ваня, не имел десятилетнего стажа попоек и чтобы напиться ему нужно было не так много, как отцу. — Даже закусить нечем, — вздохнул Брагинский, уронив на грудь голову. — Радует, что хотя бы на халяву. Есть же какая-то польза и от этой старой ведьмы. Иван откупорил бутылку и поднес ее к лицу, но скривился от острого запаха спирта. «Боже, вот мерзость! Как это можно глотать по три бутылки за день?!» Но бросать дело на полпути Иван не привык, так что хочешь не хочешь, а пить придется. Холодало. Солнце уже практически скрылось за горизонтом. Надо было возвращаться домой: как бы его не спохватились, не стали искать и не застали бы за подобным занятием. Собравшись с духом и зажмурившись, Брагинский быстро глотнул водки. Все внутренности вдруг обожгло невыносимой болью, точно кипятком. Иван на минуту даже подумал, что сейчас умрет или потеряет сознание; он зажал рот рукой, страдальчески мыча и раскачиваясь взад-вперед. Алкоголь почти сразу же ударил в голову, она потяжелела и погорячела. Однако, когда боль поутихла, Брагинский с тупой упрямостью отпил еще немного, и еще. И тут словно пелена спала с его глаз; дремотное, потягивающее тепло разошлось по телу, рукам и ногам. Ваня повеселел, пьяно заулыбался, и жизнь представилась ему не такой уж жестокой и глупой штукой, какой всегда казалась. С умилением глядел он на развернувшиеся перед ним просторы сумеречного неба и весенних полей, таежных лесов, тянущихся вдали черной полосой, и блестящей реки, из-за которой поднимались дымки соседней деревни, не замечая больше в них ни унылости, ни бедности. «В конце концов, — рассуждал он сам с собой, примиренный и обрадованный, — у меня есть дом, еда и одежда. Отец действительно не подарок, но кто у нас не пьет? К тому же и вправду — бьет он меня не часто и не сильно. Пару раз бывало в детстве, что ломал мне пальцы на руках или там нос, например, а ведь он и без того не слишком красивый был, — Иван, скривившись, потрогал свой крупный нос с горбинкой, — но вообще-то, когда он бьет кулаками, а не палкой, посудой или еще чем-то, то это вполне терпимо. Мне грех жаловаться. На старую ведьму наплевать, а мама и сестры меня очень любят. Наташа даже чересчур любит». Вспомнив о младшей сестре, Брагинский захихикал. Ему вдруг ужасно захотелось ее. А заметив, что не ощущает ни стыда, ни вины при этой мысли, Ваня совершенно приободрился и поднялся на ноги. Он оставил возле камня бутылку, недопитую даже до четверти, и, сильно шатаясь, направился домой. Жители деревни, курившие на крыльце и запиравшие ставни, провожали юношу удивленными и осуждающими взглядами, однако Ивану было всё равно на них и их мнение. Он блаженно улыбался, придерживаясь рукой за деревянные заборы, чтобы не упасть от головокружения. «А ведь верно писал этот… как его там… Некрасов. Мужчинам на Руси три дороги: кабак, тюрьма и каторга. А женщинам — три петли… шелку белого, красного и черного.³ Ну нет, вешаться я уж точно больше не захочу!» Когда Брагинский подошел к своему дому, наступила ночь. Иван замешкался у калитки, спьяну никак не умея отомкнуть замок дрожащими пальцами. В это время с крыльца избы кто-то сошел. Брагинский испугался, что это мать или Ольга, а они-то сразу заметят, в каком он состоянии! Однако мрачная фигура вдруг взмахнула руками и на глазах ошеломленного Ивана обратилась в огромную сову. Птица стремительно полетела над избами к лесу. «Это же надо было так напиться!» — подумал Ваня. Пространство избы ткала глубокая темень. Ольга крепко спала на скамье, подложив под голову согнутую в локте руку, уснувшая, вероятно, случайно за какой-то работой. Брагинский скинул с себя пальто и накрыл им старшую сестру. Ни одежды, ни обуви бабки Яны не обнаружилось. Какая удача! Брагинский едва держался на ногах. Мелко дрожа от животного возбуждения и кусая и без того окровавленные губы, он приоткрыл дверь, ведущую в комнату сестер. Наташенька одна, как ягненок, милая, спящая и беззащитная. Теперь то он отыграется за все годы унижения и подчинения. Мысль эта распалила Ивана еще сильнее. В полном мраке он на ощупь набрел на кровать младшей сестры. Наталья лежала, завернутая в одеяло, и тяжело дышала. Иван припал к ее горячей, покрытой испариной шее. Девушка судорожно вздохнула и попыталась отвернуться, кажется, слабо пролепетала «Не сегодня», но Ваня не остановился. Он запустил снизу ладони под ночную рубашку и с трепетом приподнял ее до шеи, обнажив Наташину грудь. Девушка рукой уперлась Ивану в плечо. Он с нежностью поцеловал ее в ладонь, потом припал губами к ее соску, обводя его языком и прикусывая зубами. На секунду Ване вдруг показалось, что ему в рот брызнуло немного пресной жидкости, однако он не придал этому значения. Разум его с наслаждением погружался в темную, душную страсть, когда Иван ощущал под пальцами ее покрытую лихорадочными мурашками кожу, когда смотрел на ее выгнутое белое тело, на запрокинутую голову, на разметавшиеся по подушке в серебряном свечении луны волосы. Ваня тонко застонал, когда Наташа вцепилась ему в предплечья ногтями. Срывающееся дыхание сестры грубыми толчками отдавалось в нем. Отбросив всякий стыд и ничего не соображая, Иван диковато прижал ее к кровати, с груди губами спустился по животу и ниже. А потом в полубредовом угаре он взял ее. Иван смутно помнил, как поднялся к себе на чердак и как заснул. Утром он пробудился от шума на кухне. Бабка Яна громко рассказывала что-то о целебных травах для больной Анны, которые она всю ночь искала в лесу. Ольга чему-то смеялась, а Наташа, пытаясь перекричать ее, стучала посудой и заслонкой печи. Брагинский вскочил с кровати, быстро спустился с лестницы и, сопровождаемый встревоженными взглядами женщин, выбежал на двор. Там Ивана стошнило. Его рвало так долго и так мучительно, и так страшно болела голова, которая, казалось, вот-вот расколется от затылка до лба, что Иван навсегда зарекся пить.6.
Наступали последние дни светлого апреля, дышавшего восходом и росой. По деревне звучали радостные песни жаворонков. Березы распустили по ветру нежно-зеленые кудри; зацвели и душистые яблони, они протягивали свои белые руки к солнцу, к речному потоку небес — такому живому и искрящемуся, что казалось, вот-вот по его ровной глади ударит хвостом чешуйчатая серебристая рыба. На подоконнике в вазе грелись кровавые ветки вербы. Праздничный стол пестрел темно-красными яйцами, куличами и пасхой. Среди кушаний кипел, отливая начищенной медью, самовар. В красном углу возле иконы была зажжена лампада; пахло ладаном. Возле стола, расставляя тарелки и зажигая свечи, суетилась Анна, иногда с нежностью посматривала на наряженных дочерей, сидевших на лавке. Ольга вплетала младшей сестре в волосы ленты и цветы, а Наташа, подогнувши под себя стройную ножку, то и дело ощупывала свою косу. — Христос Воскресе, девочки! — воскликнула, входя в избу с улицы, бабка Яна. — Воистину Воскресе! — в один голос отозвались мать и дочки; они, оставив занятия, поднялись и по очереди приблизились к бабушке, трижды расцеловались с ней в щеки. Из соседней комнаты навстречу гостье вышел и Александр. По случаю праздника он был пока что трезв, одет прилично и чисто. — Ну, зятек, — Яна снисходительно протянула к нему морщинистые руки. — Христос Воскресе! С праздником тебя. — Воистину Воскресе, — с легким пренебрежением хмыкнул Александр, целуясь с тещей. — Хоть раз в год на тебя непьяного погляжу, — ироническим тоном заметила Яна. — А где же этот ваш… Иван? — Мама, он не в настроении — спит, — с виноватой улыбкой ответила Анна и указала пальцем на русскую печь. — Ах, не в настроении он! Антихрист, прости меня господи, такой! — резко возмутилась Яна. Она подошла к печи и отдернула занавеску: на лежанке безмятежно спал Иван, свернувшись под одеялом калачиком, так как со всем своим ростом на печи он не умещался. — Мама, — заботливо произнесла Анна. — Пусть спит себе, потом позавтракает. — Дело не в завтраке. Праздник у народа великий, а он разлегся! Вставай! — Яна тряхнула Ивана за плечо, и тот, ошарашенный, вскочил и выпучил на бабку глаза. — Чего ты орешь, старая ведьма? — проворчал он спросонья и сладко зазевал, потягиваясь. — Э-эх, — сердито покачала головой Яна. — Бога побойся!.. — Ой, бабушка, пожалуйста, избавьте меня от вашего Бога! — дерзко усмехнулся Ваня. — Мне сон мой дороже, чем вскакивать в выходной в семь утра. Губы у бабки Яны обиженно задрожали, и юноша подумал, что, наверное, не стоило ему говорить подобных слов. — Заткнись, Иван. Встань, умойся и приведи себя в порядок — да побыстрее, — приказал Александр, усаживаясь за стол. — Без тебя никто есть не начнет, так что будь добр поторопиться. — А ты мне кто такой, чтобы указывать? Раз за год пришел в сознание и решил повоспитывать? — в ожесточении возразил Ваня. — Ванечка… — Анна робко тронула сыну за руку. — Пожалуйста, только не сегодня… Иван судорожно вздохнул, заталкивая лезшие наружу обиду и злобу, откинул одеяло и спрыгнул с печи. Через десять минут он сидел за столом между старшей и младшей сестрами, надутый и показательно равнодушный ко всему, в белой косоворотке с узорчатым воротником. Ольга старалась гребешком быстро приладить брату взъерошенные кудри, а Наташа застегивала ему пуговицы и закатывала рукава. Анна сзади надела на шею Ивану крестик на золотой цепочке, а тот и не успел воспротивиться. — Вчера в церкви людей была тьма, едва протолкнулась, чтобы еду осветить, — говорила Яна, разливая из самовара кипяток в чашки. — Крестный ход в ночи красиво выглядит. Свечи, огоньки, молитвы поют. — Ваня, — требовательно шепнула Наташа, указывая глазами на красные яйца. — Поиграем? — Я такими глупостями не занимаюсь, — так же вполголоса обратился к ней Иван. Наташа обиженно наморщила нос. Однако младшую сестру поддержала Ольга: она взяла яйцо и, улыбаясь, настойчиво втолкнула его брату в ладонь со словами «Не упрямься, ты ведешь себя, как ребенок». Иван и Наташа стукнули друг о дружку яйца; братнино — треснуло, и Наталья победоносно сжала кулак. Наблюдая за младшей сестрой, Ваня не смог удержаться от улыбки, однако, заметив, как отец потянулся к бутылке праздничного вина, он тут же пришел в тихую черную ярость. — Ты, смотрю, разговелся, изнурил себя постом и молитвами, — язвительно обратился Иван к отцу. Александр, не успев налить себе вина, отставил бутылку и с ненавистью поднял на сына глаза. — Что же, — продолжал Ваня, — я не верю в Бога. Но ты веришь, а живешь, как скот. Александр ударил кулаком по столу. Иван сильно побледнел, когда отец приподнялся со стула и потянулся к печи, возле которой стоял длинный ухват. — Саша! — Анна вдруг вскочила со своего места. — И все! Я должна сообщить вам кое-что важное, — она несмело улыбнулась, перебирая в пальцах край платья. — Я ждала, чтобы убедиться, но теперь я уверена. Саша, я… беременна. — Как беременна? От кого?! — в ужасе прошептал Александр, напрочь забыв об Иване. — Как «от кого»! — Анна залилась нервным румянцем. — От тебя! — Доченька, куда вам, грешным, еще четвертого ребенка! — всплеснула руками Яна. — Этих бы на ноги поставить! — У нас будет сестренка или братик?! — восторженно пристала к матери Наташа. — Надо узнать! Я же умру от любопытства! Вот бы это был брат! — Поздравляю, мама! — перебила сестру Ольга. — А сколько месяцев? Почему же ты раньше не говорила? Один Иван сидел молча, опустив голову, не понимая, почему это известие произвело на него такое оглушающее впечатление. — Так, — Александр грозно перебил восторженные восклицания и расспросы домочадцев, — пожалуйста, на время выйдите все из дома, погуляйте. Нам с Анной надо кое-что обсудить. — Что же обсуждать? — растерянно забормотала Анна. — Или ты не рад?.. — Все, живо вышли из дома! — рявкнул Александр. Пока домочадцы суетились и одевались, Иван успел незаметно юркнуть на печную лежанку и закрыться занавеской. В наступившей тишине он услышал следующий разговор родителей. — Шлюха ты, Анка! Если нагуляла ребенка, так хоть бы мне не говорила, сделала бы спокойно аборт и… — Не оскорбляй меня ни за что! Это твой ребенок! — Да как он может быть моим, если мы с тобой уже больше трех лет не спим! — Ты месяца два назад ко мне, пьяный, приходил. Я болела, в полубреду лежала. Мама ушла за лекарством. Ваньки не было тоже, Наташка убежала его искать, ты и пришел тогда. Неужели не помнишь? — Н-не помню совсем. — Меня Оля еще на Наташину кровать положила, потому что она к печи поближе и потеплее. Как ты мог это забыть? Я хотя была очень больна, а помню, что ты никогда так страстно со мной не обращался, как в ту ночь. — Значит, это мой ребенок? — Твой, твой! Перестань пить и иди работать! Так я рожу, и будет четвертый у нас. Ну?.. — Раз мой, так я и вправду… брошу пить. Анна обрадованно засмеялась и захлопала в ладоши. — Пойдем тоже погуляем? Догоним наших. Такая погода чудесная! — предложила она. Они ушли. Наступила тишина. Иван сидел, сжав голову руками и широко раскрыв глаза. «Не может быть, не может быть… — как безумный, шептал он. — Я тогда у Наташи был, она ведь могла забеременеть, я об этом не подумал. Наташа у себя лежала, в своей комнате, на своей кровати. Я ничего не перепутал! Этого не может быть! Не может быть, чтобы я с матерью!..» Он вдруг ударил себя по лбу и дико, надрывно захохотал. — Мой! Мой! Это мой ребенок! Боже! Что я наделал?! И вспомнились ему слова нищего у ворот церкви. — Так вот оно что! Есть Бог! Есть! Я ошибся!.. — закричал Брагинский. — Ублюдок! Какая же Он сволочь!.. Иван соскочил с печи и, босой, выбежал на улицу. Он несся между изб, плетней и загонов для скота, толкал людей и тощих куриц, попадавшихся ему на пути, пока не достиг ворот церкви. Того старика, что предсказал ему судьбу, не обнаружилось. Брагинский вбежал по лестнице и ворвался в церковь, полную людей и священнослужителей. Он безумными глазами обвел иконы, алтари и свечи. Молодой дьякон с бородкой при виде его в испуге перекрестился. Брагинский был так страшен в эту минуту, что прихожане отпрянули от него, как морские волны перед израильтянами⁴. Иван двинулся по ковру к огромному золотому иконостасу в несколько ярусов; на его Царских Вратах высился четырехконечный крест. Как врубелевский ангел⁵, свергнутый с небес, глянул Иван исподлобья на распятого Христа, и, как несчастный Евгений грозил Медному Всаднику⁶, он вскинул сжатые кулаки к Богу. «Хорошо, Господь господствующих и Царь царей! Я проиграл, признаю! Твоя на этот раз взяла, но запомни: никогда в жизни Ты не заставишь меня преклониться пред Тобой! Ты можешь делать, что пожелаешь! Заставь меня убить отца, оставь изнывать от голода, холода и одиночества, покрой мое тело язвами и струпами, сведи меня с ума, убей меня, на то Твоя воля, но никогда, слышишь, никогда я не встану перед Тобой на колени и не буду молиться, славя Тебя! О, я знаю теперь точно: Ты есть! Жестокий, высокомерный и ненасытный Идол, которому нравится забавляться человеческими судьбами и наблюдать за нашими страданиями. Тешься, безумный старик, сколько Тебе влезет и слушай гимны во славу Твою, но не из моих уст! Я сам себе судья и господин. Мы встретимся на Страшном Суде, и я в восторге сойду в Ад! Преисподняя — блаженное место, где не нужно лицемерить и пресмыкаться перед сильным! Я буду гореть — да, страдать! — но, смеясь, проклинать Тебя и Твое творение! И я буду счастлив! Я буду безмерно счастлив! Боже, как же я ненавижу Тебя!..» И эти мысли без слов в одну секунду пронеслись в сердце Ивана. Он спешил выразить их все разом, но слова слиплись в уродливо-черный сгусток, так что из груди его вырвался только громкий, нечленораздельный вопль. «Неужели и вправду есть Бог и есть кому меня наказать?!» Ивану сделалось чудовищно страшно и холодно. Он почувствовал себя беспомощным, покинутым и несчастным, как потерявшийся в чужой толпе ребенок; адский огонь дохнул ему в лицо. Брагинский хотел было просить о милости и пощаде, ведь он помнил, что Бог добр и прощает, но не мог умолять; всё его существо с мучительной яростью принялось отторгать и страх, и смирение, и слабость. Ваня ощутил такую невыносимую боль, словно кинжалом рассекли всё тело; он вцепился в себя ногтями и, упав на колени, с криком стал разрывать ворот и расцарапывать кожу на своей груди. Он уже не владел собой; рассудок его помутился. Со всех сторон раздались испуганные возгласы. Один из священников бросился к рыдающему Ивану, схватил его за руки и крикнул дрожащим голосом, чтобы немедленно позвали родителей Вани и врача. Брагинские в это время как раз подходили к церкви. Им навстречу выбежала всполошенная, бледная продавщица Настасья. — Христос Воскресе! — светло прощебетала Анна. — Ванька ваш, — чуть не плача отозвалась Настасья, — с ума сошел!..7.
Иван очнулся, лежа на кровати в чужой избе, истощенный, голодный и больной. Кожу на груди и шее саднило от глубоких заживающих ран. Руки его были прикованы к изголовью. Брагинский попытался приподняться, но почувствовал, что весь привязан к кровати — веревками были перехвачены не только запястья, но и ноги, и тело, поперек живота. За окном не то рассветало, не то смеркалось. Полумрак бросал мрачные тени на небольшую темную печь в углу, на уродливые деревянные маски по стенам, на расстеленные по полу пушистые звериные шкуры, на кривую черную метлу и глиняную посуду в шкафах. С потолка тяжелыми гроздьями свисали сушеные грибы и яблоки, головки чеснока и мешочки с семенами, связки пряных трав и цветов. Смутно пахло весной, хвоей и пропитанной кровью землей. Ставни были растворены настежь; молодой ветер путался в белых занавесках и, как дитя, игрался над головой Ивана амулетами из металла, драгоценных камней и блестящих стекляшек. Брагинский попытался вывернуться из веревок, но тщетно; его связали крепко и на славу. Ване сделалось жутко. Он был один, в незнакомом месте, ничего не помнил и чувствовал себя совершенно разбитым: дышать и думать казалось испытанием. Вдруг ему померещилось, что в избе кто-то находится. Нервная дрожь пробежала по его телу. Ваня опасливо повернул голову: в восточном углу на полке, покрытой белым полотенцем, стояла икона Божьей Матери. Говорят, что в иконе, как в зеркале, люди видят свою душу. Но только не в этой. Эта сама смотрела на человека и вытягивала, как грозный шаман, самую его суть, выворачивала наизнанку все его мысли, страдания и страхи. Своими застывшими, с раскосыми веками глазами она впивалась в беспомощно лежащего на кровати Брагинского. Усмешка таилась в ее смиренном бронзовом лике, и это усмешка всколыхнула в Иване недобрые воспоминания: о нищем старике у ворот, о матери, о ребенке, которого он зачал с ней, и о безумствах в церкви перед толпой ужаснувшегося народа. Ваня скривился от болезненного томления и стыда. — Кто-нибудь, развяжите меня, — проговорил он слабым голосом. — Что за дикие нравы? — Дикие нравы?.. — отозвалась бабка Яна, высовывая свое темное и морщинистое, как древесная кора, лицо из сеней. — Это точно: нрав у тебя, бесёнок, звериный и необузданный. А горя то и бед от тебя сколько! — она приблизилась к постели внука и наклонилась, заглядывая ему в глаза. — Неужели и вправду пришел в себя? Или, как в прошлый раз будет: я тебя развяжу, а ты опять буянить начнешь и пытаться удавиться? — Не заговаривай мне зубы, старая ведьма! Развязывай немедленно! — огрызнулся Иван. — Э, нет уж! — усмехаясь, возразила Яна. — Полежи-ка еще. Глаза мне твои не нравятся. Иван почти пришел в отчаяние, услышав ее отказ. — Развяжи меня сейчас же! Мне по нужде надо, а ты издеваешься! — Ничего. Потерпишь или под себя сходишь. — Сука грёбаная! Я точно убью тебя, когда освобожусь! — закричал Иван. — Где моя семья? Позови мать или отца! Я не желаю с тобой говорить! — Отца ты грозился убить, прямо как меня сейчас. А свою дочку я к тебе, Антихрист проклятый, не пущу. Она хотя и понимала, что у тебя горячка, но чуть сама не слегла от страха и унижения. Такого ты ей наговорил, прости меня господи, как у тебя язык вообще поворачивался!.. — А что я наговорил? — вдруг резко упавшим голосом спросил Иван. Яна снова склонилась над внуком, одной рукой придерживаясь за изголовье кровати. С шеи ее свешивались бусы из крошечных малахитовых голов. — Не помнишь?.. — Как я могу помнить, если бредил! Я не в себе был! — возмутился Иван, загнанно глядя на нее снизу. — Ты в крайне грубой форме выражал желание совокупиться с ней, как с последней продажной девкой. По смертельно бледному лицу Ивана поползли багровые пятна. Яна рассмеялась, наблюдая за ним. — Но Бог этого не попустит, — вздохнула она, отворачиваясь. — Доченьке лучше с тобой пока не видеться, чтобы не переживать. Ей надо беречь здоровье и ребенка. И с чего это ты, бесёнок, вдруг сбрендил? Никак не пойму. «Ребенок!» — Иван обессиленно закрыл веки. Он представил, что случится, если все узнают об этом: как он в глаза тогда станет смотреть матери, сестрам, отцу — да всей деревне! Неизбывный позор, унижения, насмешки, презрение и ненависть. Но мысль эта внезапно сменилась другой, более пугающей и отвратительной, вызывающей у Ивана физическую тошноту, точно из его живота собирались вылезти огромные черви и он уже чувствовал их скользкие подергивания: «От меня, от моей плоти и крови это чудовище из мяса и кожи! От меня и от моей матери! Живой мыслящий человек, мой родной брат и, одновременно, мой сын, — какая мерзость, какой ужас! Что произойдет, когда он вырастет и поймет, что я его отец?! Мне ведь семнадцать лет, я сам еще ребенок! Неужели нельзя, чтобы он не рождался?! Я просто хочу, чтобы его не было, не было и чтобы всё это поскорее кончилось!» Брагинский всхлипнул, мученически застонав сквозь зубы и спрятав красное от стыда лицо в изгиб своей руки. — Это тебя Господь за грехи и безверие наказывает болезнью, — с ласковой мстительностью произнесла Яна, услышав плач внука. — Помолись, попроси прощения — и выздоровеешь. — Молиться?! — вдруг истерически закричал Иван. — Просить прощения?! Да я лучше сдохну! Развяжи меня! Я должен это прекратить! Этому никогда не бывать, я не позволю этому случиться! Пусти же меня, иначе я убью тебя! — он забился на кровати, выворачивая свои связанные руки; злобный оскал исказил его белое лицо. Яна, переполошенная и взволнованная, схватила с подоконника нож. Увидев это, Иван закричал и задергался еще яростнее. Бабка поудобнее уложила рукоятку ножа в своей ладони. — Что ты хочешь сделать?! Ненормальная старуха! — Собираюсь оскопить тебя, чтобы не орал и не брыкался. Может, хоть посговорчивее станешь, — с угрюмой серьезностью отозвалась Яна. — Ч-чего? Нет! Нет!.. — Иван на секунду захлебнулся от собственного отчаянного крика. Яна поднесла нож к лицу Вани, и тот в ужасе зажмурился. Он чувствовал на своем лбу холод лезвия и слышал шепот старухи: «Как морю не гореть, как реке не течь вспять, как песку не прорасти и камню не зацвесть, как солнцу и месяцу не сойти с небес, как мертвому не подняться, так не станет у тебя ни жару, не бреду, ни боли». «Вот же идиотка, — подумал Иван в накатывающей дреме, — напугала меня сначала. Она и вправду думает успокоить меня своим шарлата…».8.
Иван твердо решил, что домой не вернется. После всего произошедшего он не желал испытывать судьбу, и единственным способом оградить себя от опасности было никогда более не встречаться с отцом. Не меньше мучений принес бы ему и вид матери. Иван прекрасно понимал, что у него не хватит духу сознаться в связи с ней, а значит, ребенок неизбежно должен родиться. Да, он родится, но тайну его рождения Ваня собирался унести с собой в могилу. Жилище Яны располагалось в двух часах быстрой ходьбы от деревни, в лесу. Сосны и ели густым хвойным шатром укрывали избушку от посторонних глаз. Ни детского смеха под окнами, ни звона колоколов по воскресным дням, ни криков петухов с рассветом, ни мычания коров на закате, — только тишина, нарушаемая иногда клёкотом глухарей и шуршанием лисьих и заячьих лап по сухой траве. Но как бы глубоко в тайге не пряталась Янина изба и как бы старательно не куталась она в заросли можжевельника и смородины, к ней всё же находили дорогу. Во время болезни любимым занятием скучавшего Ивана было наблюдать за чародейскими фокусами и выходками старухи. Чуть ли не каждый день к Яне наведывались лечиться от грыжи, бессонницы, ячменя, зубной боли, эпилептических припадков и даже тоски, а через несколько дней или недель снова возвращались, счастливые и благодарные, с корзинами подарков. Ваня всё изумлялся, как это бабка Яна так ловко умудряется водить всех за нос. «Видимо, она и вправду что-то такое умеет, возможно, даже и лечит по науке, как следует, только для чего-то корчит из себя деревенскую ведунью и для таинственности шепчет заговоры.» Правда было кое-что, перед чем Иван неизменно вставал в тупик и что объяснить рационально никак не мог. Как-то раз к Яне в избу вступила молодая женщина, в деловом и опрятном костюме, видно, что из города. Сначала она держалась чопорно и высокомерно, брезгливо оглядывала убранство избы и саму старуху. Но не прошло и десяти минут, как она уже рыдала в объятьях Яны, рассказывая о своей несчастной любви, от которой хоть в петлю лезь, хоть в омут бросайся. Бабка Яна утешила гостью, дала ей пузырек с черной жидкостью и научила какому-то заговору. И что же? У той женщины всё наладилось, и она дважды приезжала к Яне, привозя ей из города красивые ткани, платки и новую посуду. Брагинский сидел у окна и печально вздыхал, сложив на подоконнике руки, а голову приклонив к плечу. Жаркое лето неспешно входило в зенит. «А хорошо было бы, — не без некоторого смущения рассуждал сам с собой Иван, — если бы вся эта чепуха с приворотными зельями оказалась правдой. Ведь если можно заставить кого-то себя любить, то можно заставить и не любить». — Скучаешь, братец? Иван вскрикнул и отпрянул от окна. Перед ним, как из-под земли, обрамленная малахитовой бахромой сосновых ветвей, возникла Наташа. В руках она сжимала венок из полевых цветов. — Бабушка к нам в гости пришла, и я — сразу к тебе побежала, — усмехнулась она, ловко вскочив на подоконник. Ваня залился румянцем, обнял себя крест-накрест руками, как будто желая защититься, и сел на лавку под иконой Божией Матери. Если другие члены семьи оставили Ивана, которому общество явно было в тягость, в покое, то Наташенька продолжала донимать его ухаживаниями. Сначала ее терзало только то, что она не имеет возможности видеть Ваню каждый день дома. Но потом Наташа с ужасом и болью отметила, что старший брат охладел к ней или всячески делает вид, что охладел, пресекая между ними любую телесную близость. Недавняя ли болезнь была тому причиной, любил ли он другую или просто не желал больше ее, Наталью, — оставалось непонятным. Девушка мучилась от жестокой ревности; как свирепая сибирская рысь, стерегла она, когда брат останется один в избе, когда он выйдет из нее или выглянет ненароком, как сейчас, в окно. Но Иван вел себя сдержанно и холодно вовсе не из отвращения к сестре, нет, истинное омерзение стали вызывать в нем влечения собственной плоти. Они живо напоминали ему о матери, о той ночи, когда он изнасиловал ее, и о ребенке, зревшем в ее утробе. Ваня почему-то наивно полагал, что после случившегося и Наташа обязана была изменить свое отношение к нему. Однако Иван не брал в расчет, что переворот и перелом произошел только в его душе, но не в ее. Наташа села рядом с Иваном и бережно опустила на его голову венок из желтых одуванчиков, ромашек и клевера. Заглянула брату в бледное, осунувшееся лицо. — Сегодня ночь на Ивана Купалу, мы с Олей и подружками будем всю ночь гулять и через костер прыгать. Не хочешь с нами? — спросила она. — Я дома лучше останусь, — буркнул Иван, отворачиваясь и снимая со своей головы венок. — И не тоскливо тебе тут одному? — Наташа обняла его за шею одной рукой. — Ты ведь никогда с бабушкой не ладил. — Но дома еще тоскливее, — возразил Ваня. — И я совсем-совсем не могу тебя развеселить? Например, так?.. — Наталья тонкими пальцами расстегнула пуговицы на его воротнике и быстро прижалась губами к шее Ивана. — Ну что ты опять делаешь? — возмутился тот, стараясь мягко оттолкнуть сестру. — Я говорил, что не хочу. Она целовала край его плеча, ключицы, вверх по шее, к кадыку и подбородку. — Прекрати! — воскликнул Ваня и вскочил на ноги, лихорадочно красный и взвинченный до последней степени. — Уйди! — Но… — заикнулась было Наташа. — Уйди! — закричал Ваня, как бы в припадке, — так он кричал и во время нервной горячки. Глаза Натальи наполнились злыми слезами; она проворной кошкой выскочила в окно, только мелькнули ее длинные серебристые волосы. Тяжело стало у Ивана на душе. Он вцепился пальцами в свою голову, скалясь, дернул себя за кудри и снова уселся возле окна, бездумно глядя на лес. На закате вернулась бабка Яна. — Как тебе не надоедает целыми днями у окна сидеть, как красной девице? — осведомилась она, на удивление, довольная, словно предвкушала что-то очень приятное. Иван скосил на Яну глаза, наблюдая, как она укладывает в дорожный мешок одежду, снадобья и всякую утварь. — Куда это ты собираешься, старая ведьма? — проворчал Иван. — А куда надо, любопытный бесёнок! — бойко отозвалась Яна; ничто, ничто не могло испортить ей хорошего настроения, даже дерзость внука. — Ночь на Ивана Купалу — не шуточное дело. Один раз в году папоротник волшебный цветет. Иду его искать, а заодно соберу кое-какие травы. Ваня скептически хмыкнул: — Одна через костер прыгает, другая — папоротник ищет. Оленька, наверное, собирается лететь на Лысую гору? — Чего ты там бубнишь, чертёнок? — Спрашиваю: надолго ли ты? — С первыми петухами возвращусь. А ты, смотри, не трогай у меня тут ничего. Суточное порубежье — время и без того опасное, как бы ты бед не натворил. — Иди, иди, бабушка. Не трону ничего, не переживай, — лукаво улыбнулся Ваня. Бабка Яна на секунду даже лишилась дара речь; она бросила собирать вещи и изумленно вытаращила на внука глаза. — Подлинно: бесёнка Анна зимней ночью, а не дитя, родила, — проговорила она, качая головой. Уложившись и дав Ване подробные наставления на ночь, Яна ушла. Иван посидел некоторое время смирно у окна, потом воровато огляделся, прислушался и поднялся с лавки. Сначала Брагинский принялся за большой бабкин сундук, обитый кожей и металлом, и извлек оттуда, во-первых, три толстые старинные книги — «Загадок всех времен и народов», «Лечебных и обережных заговоров» и «О приготовлении всяческих ядов и зелий», во-вторых, две прозрачных бутылочки с надписями «Живая вода» и «Мертвая вода», в-третьих, серебряное блюдце и красное, как огромный рубин, яблоко и, наконец, богато украшенное эмалью и зернью зеркальце. — Хлама-то… — ухмыльнулся Ваня, перелистывая желтые страницы книги о «всяческих ядах и зельях». — Так, яды, яды, настойки, эликсир вечной молодости — ничего себе!.. Приворотные зелья: слабодействующие и сильнодействующие… не то, не то… О! Нашел! Иван подошел к столу и положил на нее раскрытую книгу, а сам достал с полки небольшой черный котелок и принялся растапливать печь. — Что же нам понадобится?.. — Ваня стукнул себя по лбу от досады. — А, такой ерундой я еще никогда в жизни не занимался! Ну хорошо: лепестки ромашки, березовая кора, порошок из крапивы, липовый мед… что, клыки оборотня, русалочья кровь и перья Гамаюна?.. — он нервно вздохнул, перетирая в ступке высушенные листья крапивы. — Ладно, будет вам и клыки, и перья, и кровь. Иван отыскал на полках Яны пузырьки и шкатулки с нужными ингредиентами, благо, что все они были подписаны. За окном стоял непроглядный мрак; ветер шумел в хвое сосен и елей, ухали совы, откуда-то издалека несся девический смех, вероятно, Наташа и Оленька вместе с другими деревенскими девушками пели песни и водили хороводы на берегу реки. Убранство избы освещалось только свечами и лампадой возле иконы Божьей Матери. Брагинский тем временем приготовил зелье и читал дальше: «Ровно в полночь выпейте это зелье, смотрясь в зеркало и повторяя имя того, кого бы вы хотели от себя отвадить». Иван глянул на часы — время как раз подходило к полуночи — и засуетился. Перелил отвар из котелка в глиняную кружку, взял в левую руку зеркало и стал следить за временем, чувствуя легкое волнение и тревогу. Он, конечно, не воспринимал то, что делал, всерьез и все-таки… а ну как сработает? Тогда Наташа превратится в обыкновенную милую младшую сестренку и перестанет домогаться его. Вот и полночь. Иван тревожно вздохнул и залпом влил в себя вязкую горькую жидкость, после чего перевел взгляд на зеркало и трижды прошептал: «Наташа». «Я что-то подурнел», — подумал он между делом, смахивая со лба завитки волос, серебрящиеся в неверном мерцании свечей. — Странно, как будто это и не я вовсе в зеркале. Глаза совсем чужие. И… А-ах!!! Собственное отражение вдруг улыбнулось Ване обворожительной, злой улыбкой. Брагинский в ужасе отбросил зеркало, и оно упало на пол, разбившись вдребезги. — Померещилось, — побледнев, пробормотал Иван. — Ну вот — и зеркало разбил. Если старая ведьма узнает, то точно убьет меня. Или выгонит жить обратно к родителям. Брагинский наклонился к осколкам, собираясь поднять их и вынести из избы, но внезапно почувствовал, как страшная боль пронзила ему левое плечо, точно его ранили туда стрелой или копьем. Он с грохотом повалился с ног. Мучительная боль распространилась по всей левой руке; суставы в ней затрещали, а кости вдруг начали с хрустом ломаться и перестраиваться. Иван страшно завопил, в судорогах забился на полу. Под кожей зашевелились, точно черви, крошечные ростки, прорвали мышцы и сухожилия, обливая всё вокруг кровью. Пытка прекратилась так же быстро, как и началась. Иван лежал на полу, всё еще дрожа и тихо постанывая. В нос ударил острый запах крови. Брагинский с трудом повернул голову к своей левой руке. Ужасный крик вырвался из его горла, когда вместо руки он увидел огромное крыло, покрытое белоснежным опереньем. «Боже, что это такое?! Мне снится! Я брежу!» — Ваня перевернулся на живот и принялся ощупывать свою птичью конечность: нежный пух и гладкие перья. В его голове пронеслась мысль, что фокусы бабки Яны — вовсе не фокусы, что он на самом деле не грезит, и что теперь ему всю жизнь придется ходить с крылом вместо руки. Иван всхлипнул от страха, боли и непонимания и уселся на полу, утирая рукавом слезы. Успокаивая себя, он подумал, что, наверное, бабка Яна сможет всё исправить, только бы дождаться ее. У окна что-то зашуршало и заскреблось. Брагинский поднял голову: на подоконнике сидела сова, злобно сверкая на Ваню лунно-желтыми глазами и медленно крутя круглой головой. Птица вдруг взмахнула крыльями и стала, крича, как безумная, летать по избе, над разбитым зеркалом, над разбросанными по полу книгами и откупоренными склянками с зельями и порошками. Перепугавшись, Иван вскочил и выбежал из избы, оставив дверь распахнутой настежь. Он несся, почти не касаясь земли, словно летел, по страшной, темной тайге, неуклюже прижимая к телу свое птичье крыло и в отчаянии зовя Яну: — Где ты?! Бабушка! Где ты?! Вернись!.. Деревья редели, и вскоре Иван очутился перед необъятными полями, ярко освещенными полной луной, а там, дальше, — сверкала тонкая гладь реки, горел на берегу огромный костер и двигались крошечные фигуры людей. Брагинский хотел было пойти туда, но остановился, в тошнотворном омерзении проводя пальцами правой руки по крылу: от плечевой, лучевой кости до запястья, крошечных фаланг и пальцев. Крыло было настоящее, соразмерное Ваниному телу. Брагинский широко раскрыл его: длинные перья снежно переливались и мерцали, тревожимые ветром. — Но толку? — угнетенно вздохнул Ваня. — Хоть бы два было, а то с одним не улетишь. В следующую секунду его сбил с ног сильный толчок в солнечное сплетение, от которого сперло дыхание. Иван лежал на спине, в смятых диких травах и душистых цветах. На нем сидел большой, в темно-золотистом оперении сокол с хищно загнутым клювом. Оторопевший Брагинский чувствовал через ткань рубашки остроту его когтей. Сокол раскрыл мощные крылья и накрыл им грудь и плечи вздрогнувшего Вани, нежно ластясь и прижимаясь к нему. — Брысь! Отвяжись! — грозно прикрикнул на сокола Брагинский. — Глупая птица! Ты не видишь, что ли? Я человек! — Кар-р!.. — вдруг раздалось под ухом у Ивана. Сокол встрепенулся, храбро сверкнув глазами, и вдруг сцепился в яростной схватке с большим черным вороном. Они то взлетали в воздух, клюя друг друга, то катались по земле, точно дикие кошки, беспорядочно взмахивая крыльями и расцарапывая соперника. «У них что, брачный сезон начался? — выпучив на сокола и ворона глаза, предположил Иван. — Причем у всех разом.» Брагинский, стараясь не привлекать к себе внимания, осторожно поднялся, но тут же наступил на перья собственного крыла и, охнув, вновь повалился на траву на живот. В его затылок впились острыми когтями, а по бокам замелькали черные, как смоль, крылья. «Кар-р!..» Иван закричал, когда ворон вдруг принялся клевать его в шею, выдергивая с кровью мелкие кусочки кожи и мяса. Но на помощь Брагинскому пришел сокол, который одним стремительным рывком сбросил с Ивана мучителя. Ваня вскочил на ноги и, не оборачиваясь, бросился обратно в лес. Из раны на шее по спине стекали струйки крови, перемешиваясь с горячим потом. Сердце у Брагинского колотилось с невыносимой скоростью; он задыхался от бега, но всё бежал и бежал. Наконец перешел на шаг и, пятясь, стал вглядываться в хвойный дымчатый мрак: нет ли за ним погони? Рядом заухали совы. Иван правой рукой вдруг нащупал у себя за спиной что-то теплое, в густом меху. На него пахнуло тяжелым животным духом. «Твою мать!» — прошипел Брагинский и обернулся. Огромный бурый медведь — настоящий Царь и Бог северной тайги — любопытно вытянул голову и навострил круглые уши. Никогда в жизни Иван не видел медведей так близко; он похолодел, а ноги его сделались как ватные, когда животное стало обнюхивать его. Обнаружив же, что у Брагинского есть крыло, медведь в недоумении толкнулся носом в пушистые перья и вдруг — злобно оскалился. Иван с криком отшатнулся, хотел бежать, но тело ему не повиновалось. Он упал на землю и в страхе сжался в комок, закрыв свою голову крылом. Запах сухой хвои, смолы, крапивы и собственной крови смешались в затуманенном рассудке с диким, предсмертным ужасом. Сквозь перья своего крыла он глядел, как медведь в озлоблении обнажил красные десна и желтые зубы, рыча и собираясь растерзать Ивана. И сквозь перья же Брагинский увидел, как с ветки слетела сова и вмиг обратилась бабкой Яной с посохом в руке. — Ну-ка, ступай своей дорогой! — сказала она медведю — грозно, однако очень почтительно. — Не трогай ребенка! Животное тряхнуло головой, издало раздраженный вздох-рёв и медленно скрылось в зарослях можжевельника. Иван, думавший, что ему уже не спастись, с благодарностью взирал на бабку, которая, в свою очередь, была просто в бешенстве. — Добегался, бесёнок? Я за тобой по всему лесу, как ненормальная, носилась! Посмотри, что ты с собой сделал! Я говорила тебе ничего не трогать! Говорила?! А-а! — она погрозила Ване пальцем. — Бог-то тебя и наказал. Будешь теперь до конца жизни полуобратившийся ходить и силу нечистую завлекать своим видом. — Ч-что? — испуганно прошептал Ваня, до сих пор сидя на земле. — Немедленно верни всё, как было! Это ты виновата! — Я тебя предупреждала! Хоть руку себе левую отрезай — мне нет дела! — Бабушка! — воскликнул Иван, плача в отчаянии и изнеможении. — Всё сделаю, что скажешь, буду слушаться тебя во всем! Я буду хорошим, не буду тебе дерзить! Только верни всё, как было! — Брагинский, покорно опустив голову, раскрыл свое огромное лебединое крыло. — Пожалуйста! Бабка Яна снисходительно усмехнулась, разглядывая внука. — Ладно, непутевый. Пошли. До рассвета надо успеть превратить тебя обратно в человека. Но с одним условием, — она сделала многозначительную паузу, — станешь моим учеником.9.
На изломе осени родился брат и сын Ивана. Погода стояла холодная, мрачная и туманная. В тот день, когда Ваня впервые со времени болезни возвратился домой, праздновались крестины младенца. Иван знал, что ему лучше не встречаться с отцом. Но желание хоть один разок увидеть сына — какой он — не давало Ване покоя. К тому же, за то время, что Иван провел у Яны, страх его перед неизбежностью рока поутих. Отчасти потому что он обрел способность колдовать, и с ней — веру в некое свое могущество среди разрушительных стихий природы, а отчасти потому что ослабла его острая ненависть к Богу. Иван не раскаивался и, как обещал, не думал молиться, однако будто бы примирился с Ним. Так близкие люди после вспыхнувшей домашней ссоры без извинений и объяснений вновь начинают разговаривать друг с другом о чем-то буднично-отвлеченном, забыв и слезы, и крики, и обиду. Брагинский всё чаще и чаще думал о том, что это и вправду только случайность, совпадение: и его связь с матерью, и предсказание нищего, — ведь чего не случается на свете! Вон и бабка Яна умеет обращаться совой, понимать медведей и готовить приворотные зелья. А если не случайность и не совпадение, то Иван сумеет выстоять — он будет вести себя предельно осторожно, так что ни за что не убьет отца, даже пальцем его не тронет. Ваня вошел в душную темную избу вслед за бабкой Яной, которая тут же принялась в восторге целовать Анну и поздравлять Александра. Стол был празднично накрыт и уставлен кушаньями. К зыбке, подвешенной к перекладине на потолке, склонились Ольга и Наташа, забавляя младшего братца погремушками и улюлюканьем. Однако при виде Ивана вся семья удивленно и зачарованно смолкла. Брагинский был одет в долгополый черный кафтан и перепоясан алым кушаком; в мочке уха блестела золотая серьга. Он сильно изменился — похудел и побледнел, а глаза его сделались еще печальнее и задумчивее, чем прежде. Ваня больше не хмурился и не смотрел загнанным волчонком, наоборот, премило улыбался одними губами, не показывая зубов. Его движения, походка и осанка были наполнены грацией, изящностью и чуть высокомерной любезностью. Анна, сложив молитвенно ладони перед губами и этим выражая свое крайнее изумление, подошла к сыну. — Ванюша, во что ты разрядился?! — рассмеялась она, протягивая к нему руки. — Какой сейчас век на дворе? — Всё тот же, мама. Жестокий железный век, — Ваня обнял Анну и мельком глянул на Наташу, ожидая ее реакции на себя. Однако Наталья, несмотря на то что была очень рада брату и тоже расцеловалась с ним, отнеслась к нему ровно, как будто между ними никогда и ничего не происходило. Иван удовлетворенно улыбнулся. — Совсем на себя не похож! — заметила Ольга, тоже обнимаясь с братом. С отцом всё было труднее. Из рассказов Наташи Иван знал, что Александр пытается бросить пить. Периодически он срывался, пропивал много денег, однако снова и снова принимался бороться со своей зависимостью. Но такая беспрерывная внутренняя борьба делала Александра озлобленным и раздражительным. Вот и сейчас он, сидя за столом и слабо покачивая зыбку, с явной враждебностью изучал сына, точно видел его впервые, точно чуял в нем чужого, желающего захватить его территорию и отбить его семью. Иван смутился от подобного приема, но всё же протянул руку отцу для пожатия. Александр изумленно взметнул брови — он совсем не ожидал этого, но всё-таки ответил на рукопожатие. Анна просияла при этой сцене. — Ванечка, что же ты не подходишь посмотреть на своего младшего брата? Не стесняйся, — она взяла Ивана за руку, отчего у того прилила кровь к щекам, а сердце забилось быстрее, и подвела к колыбели. Ваня бережно приподнял одеяльце. В зыбке лежал младенец — худой, маленький, точно недоношенный, хотя родился в срок. Кожа его была иссиня-бледной, голову покрывал пепельный пух, на впалой груди блестел крошечный золотой крестик. Ребенок напряженно уставился на Ивана крупными, печальными глазами и всё — молчал, молчал. — Он на тебя та-а-ак похож, так похож, — с нежностью проговорила Анна. — Верно, — поддержала дочь Яна, — больше на Ваньку, чем на родного отца, походит! От этих замечаний Александр вдруг вздрогнул и сделался белее мертвого, а Иван, напротив, почувствовал легкое головокружение. Сладостное тепло мурашками побежало по его телу, Ваня улыбнулся и тронул кончиками пальцев белое личико ребенка. «Это — кровь и плоть моя, — подумал он, — и мне совсем, совсем не мерзко…» Когда все уселись за стол и принялись за еду и беседы, Иван никак не мог отвести взгляда от зыбки и отвлечь от нее мыслей. Он то и дело вставал, принимаясь смотреть на ребенка и тихонько гладить его пальцами. Анна даже позволила ему взять на руки младшего брата, и Ваня долго сидел, прижав его к груди. Но когда пришло время отдать дитя, Иван ощутил холод на своих ладонях и странную, болезненную пустоту в душе. Он был до того расстроен расставанием, что Анна разрешила ему присутствовать при кормлении младшего брата, а после — вновь возвратила сверток с ним Ивану. — Что ты к нему присосался, а, Ванька? Младенцев никогда не видел? — небрежно поинтересовалась бабка Яна, с усмешкой посматривая на Ивана. Ваня легонько покачивал ребенка на руках, а тот слабо тянулся крошечной ручонкой к золотой серьге старшего брата. Ольга подала Ване посеребренную погремушку и кивнула на дитя, мол, развлекай его этим. Александр, подперев кулаком подбородок, исподлобья следил за сыновьями. Наташа отхлебнула из блюдца чай и спросила, останется ли Иван у них теперь жить. — Я… — Ваня смущенно замялся, прижимая к себе ребенка, — я думаю, что останусь. Бабушка, ты ведь не против? — Не против, — улыбнулась Яна, — только смотри — не забывай меня навещать. — И когда это вы с Ваней, мама, успели так подружиться? — подивилась Анна. — И он стал такой вежливый и скромный. — А вот — уметь надо детей то воспитывать, — не без гордости сказала Яна. — Ему просто твердой руки не хватало. — Иван, мне надо с тобой поговорить, — вдруг заговорил Александр. — Оставь в покое своего брата и выйди на крыльцо. — Хорошо, — тихо пробормотал Иван и поднялся. На дворе было зябко и ветрено. Как грозовая туча, надвигалась зима. Александр прислонился к резному столбу крыльца и скрестил на груди руки. — Иван, в декабре тебе исполнится восемнадцать. Ты будешь волен идти, куда захочется. Живи у бабушки или в любом другом месте. Но сюда, — Александр поднял на сына черные, глубокие от ненависти глаза, — больше не приходи. Я не желаю тебя видеть. Иван сжал губы и высокомерно приподнял подбородок. Его смиренное и разнеженное состояние духа резко сменилось ответной неприязнью. — Почему же, позволь узнать? — Потому что я хочу начать новую жизнь. А ты мешаешь мне, — сказал Александр. Губы Ивана скривила пренебрежительная усмешка. — А-а, — протянул он, — неужели я напоминаю тебе, какой жестокой скотиной ты был? Брата, наверное, посылать за водкой и избивать не станешь? — Прочь! — сквозь зубы прорычал Александр. — Пошел прочь! И никогда сюда больше не возвращайся! И не смей подходить к моему сыну! Иван сглотнул злобу и хотел было сказать «К моему сыну», однако слова застыли ледяным инеем на его губах. Он отчаянно усмехнулся и бросился вниз с крыльца и вон — со двора. Он медленно брел по улице, стиснув зубы и обняв себя руками за плечи. Болезненные слезы выдавились на его ресницах. Деревенские детишки с криками ужаса разбегались, завидев Ваню издалека, а взрослые взволнованно и любопытно шептались на лавках и завалинках, указывая на него пальцем. Ветер доносил обрывки их реплик: «Злобный черт, смотри, как скалится… безбожник… дьявол… наслать порчу он сможет, а лечить, как бабка, нет — куда ему!.. Яна из него чернокнижника сделала, не врача… Ошиблась, несчастная!.. Что этот еретик в церкви полгода тому назад устроил, слышали? В светлый праздник с ума сошел, сами-ка догадайтесь, что это значит… не нравится он мне, я вся дрожу… как бы он нашего сына не сглазил, унеси его в избу… а поговаривают, что он родную сестру изнасиловал — младшую девочку… сжечь бы его, утопить ночью потихоньку — и дело с концом… люди добрые нам еще спасибо скажут… тихо-тихо, услышит еще, не дай бог, тише!..» Иван прошел по всей деревне, сопровождаемый осуждающим, презрительным шепотом; он ощущал себя то преступником на позорной телеге, то затравленным ребенком, окруженным сверстниками-врагами, то поруганной девой, выгнанной студеной ночью из дома. Единственное, чего он желал, — это уйти отсюда навсегда и больше никогда не возвращаться. Но странная неполноценность, словно от него оторвали кусок, тяготила Брагинского; чуждо и холодно вздрагивала его душа. Иван покинул деревню и вышел к большому, замшелому камню. Перед ним простирались безмолвные туманные поля.10.
Посреди ночи Анна вдруг вскочила с постели, в холодном поту, тяжело дыша, и с отчаянным криком «Сыночек!» бросилась к люльке, щупая ладонью не успевшую настыть еще пустоту. «Его нет! Не-е-ет!..» — одичало застонала она, как раненая горлица. Александр вскочил с кровати, на ходу накидывая телогрейку, и выбежал на двор, скликая соседей. В окнах стали зажигаться огни, залаяли разбуженные собаки. Настасьин муж вывел Брагинскому вороного коня — единственного на всю деревню и — передал поводья. Александр благодарно кивнул и ловко, без седла вскочил на коня, ожесточенно ударяя его по крутым бокам пятками сапогов и кнутом. Животное вздрогнуло, всхрапнуло, прижав уши, и понесло седока по деревне, в направлении к лесу. Александр смутно догадывался, кто именно украл ребенка и куда мог направиться похититель, и не ошибся. После минуты бешеной скачки, в укрытом осенним холодным сумраком поле Александр увидел человека. — Стой! — крикнул он грозно, едва слыша самого себя сквозь лошадиный храп и гул сердцебиения. Человек, укутанный в черный плащ и держащий в руках сверток с ребенком, бросился бежать, однако Александр мгновенно настиг его и преградил дорогу. Вор хотел было кинуться назад, но Александр одним грубым движением схватил его за капюшон и обнажил ему голову. Увидев пепельную челку, белую кожу и золотую серьгу, блеснувшую в сумраке, он пришел в ярость. — Я предупреждал тебя, Иван! — зарычал Александр, объезжая кругом загнанного в ловушку сына. Лицо Вани исказилось страхом; по нему как бы побежали мелкие судороги. Он крепко притиснул к себе ребенка, показывая, что не собирается отдавать его. — Оставь меня, отец… — пролепетал Иван. — Я уйду, и ничего не случится. — Верни. По-хорошему пока прошу. — Не твой… — одними губами прошептал Ваня и вдруг закричал звонким голосом: — Не твой это ребенок, а мой! Я у матери в ту ночь был, когда она болела! Я, а не ты! Это мой сын!.. Александр на секунду лишился дара речи. Иван видел, как он судорожно сжал в левой руке ремень огромного кнута, чувствовал, что сам начинает против своей воли дрожать и пятиться. Никакие заклинания и превращения не спасли бы его от отца. Иван сдавленно вскрикнул, когда Александр спрыгнул с коня, в страхе присевшего на задние ноги и взметнувшего густую черную гриву. — Отец, п-подожди!.. Александр замахнулся на него кнутом, и Иван только в последнюю секунду успел закрыть собой младшего брата; плеть огненным языком полоснула Ваню по щеке и шее. Александр ногой толкнул сына на землю и сдернул с него плащ, потащил за ворот кафтана, желая совершенно раздеть. Иван не мог защищаться, потому что держал в руках ребенка и пытался не навредить ему, не дать отцу навредить. — Убью мразь! Убью обоих! — в неистовом бешенстве заорал Александр и принялся со всего плеча сечь Ивана по лицу, голове, голым плечам и спине; кнут яростно взвивался в воздух, шипя черной змеей, и вновь опускался, рассекая плоть. Ваня беспомощно ползал по земле, сжавшись в комок; одежда его скоро превратилась в лохмотья, перемешанные с ошметками кожи и кровью на спине и шее. Безобразный животный вой рвался из его груди, и иногда вал этого жуткого крика взрезывали слова: «Отец… не надо!.. хватит!.. хватит!» И злоба Александра насытилась только тогда, когда небо побелело и, как задуваемые свечи, стали гаснуть редкие звезды. Александр, весь вспотевший, с раздувающимися ноздрями, наконец отошел от сына. Иван, обессилев, уже не кричал. Несколько раз он терял сознание, и теперь лежал совершенно неподвижно, будто мертвый. Однако в ту секунду, когда отец прекратил пороть его, Ваня совершенно забыл о собственной боли и резко пришел в сознание. Он через силу приподнялся и глянул на ребенка, которого всё это время держал в объятиях: у него была свернута шея, он не дышал. Ваня беззвучно завопил и, хрипя и всхлипывая, прислонился к мертвому, еще теплому тельцу щекой. Сквозь бриллиантовое мерцание слез он увидел, что Александр как ни в чем не бывало подошел к коню и поймал его за узду. — Ты его уби-ил! — жалобно простонал Ваня. — Уби-и-ил!.. Александр возвратился к Ивану и презрительно, как какое-нибудь насекомое, ткнул труп младенца носком сапога. — И вправду — умер. Не нужно было так наваливаться на него. Первого же своего ребенка сам задавил. Представляю, как тебе, наверное, сейчас больно, — Александр усмехнулся. — Жалко, ты не сдох вместе с ним. Иван вдруг вскочил, выхватив из-за ремня кинжал, и, оглушенный тупой душевной болью, бросился на отца. Александр не ожидал, что у сына еще остались силы, что у него с собой оружие, поэтому не успел среагировать. Ваня опрокинул его на землю и занес уже над ним нож, как вдруг заметил, что глаза отца нечеловечески выпучились, почти выпрыгнули из глазниц и вдруг — медленно потухли. Его рот слегка приоткрылся, и крошечная струйка крови нитью побежала по подбородку. Александр затылком ударился о край острого камня, выпиравшего из-под темной влажной земли, и переломил себе позвоночник. Иван поднялся на ноги. Над широким полем назревала белая заря. Прохладный ветер охлаждал кровь, стекавшую по плечам и спине бесчувственного Ивана. Он посмотрел на труп младенца, посмотрел на труп отца. «Всё, всё сбылось. Даже больше!» Брагинский слабо рассмеялся, подняв голову и беззлобно глядя в небо. «Власть Твоя и воля Твоя. Ты снова победил, а я проиграл. Надеюсь, что Ты хотя бы позабавился. Я, правда, не привык выступать в роли шута… Но иначе всё это было бы слишком абсурдно… невыносимо глупо, чтобы быть жизнью человеческой. Ты странно нас устроил и странно устроил наш мир — конечно же, чтобы не скучать. Но как не надоест Тебе глядеть на одно и то же веками и тысячелетиями?.. Ведь, видишь ли… Я… я…» Иван зарыдал, не опуская головы и всё смотря сквозь набегающие слезы на бесконечное, как поля и степи, небо. «Господи! Господи!..» — всхлипывая, позвал он. Страшная, невыносимая тоска вдруг объяла его душу. Смертная тоска. С белого неба падали крошечные снежинки, таяли на ресницах и разгоряченных щеках, окровавленных губах. Иван осторожно, ослепленный слезами, опустился на колени и, приставив острие кинжала к сердцу, упал животом на землю, так что рукоятка уперлась в грудь, а острый конец вышел через спину. Кровь хлынула у Брагинского изо рта; от боли мгновенно почернело в глазах. Однако через несколько минут Иван очнулся. Боль всё еще терзала его, но Ваня, к ужасу своему, мог ее терпеть, он мог дышать, мог чувствовать свое тело. Земля вокруг была пропитана кровью, которая, не прекращая, словно из ключа, текла из раны. Брагинский с трудом поднялся и сел, ощупывая рукоятку кинжала, всаженного в сердце. — Ха-ха-ха! — злобно засмеялся Иван. — Боже, неужели Ты даже смерти мне не дашь?! Нет, не Бог на небесном троне, а Сатана! И он рывком вырвал кинжал из своей груди вместе с кровавым, дымящимся на холоде сердцем.