***
Кинн понимает, что его планы летят к черту, едва в зале появляется прозрачный бокс. Первое, что видит Кинн — не перламутровый блеск чешуи на фантастически красивом хвосте, не золотистый ирреальный шиммер на бронзовой коже. И даже тот факт, что это не русалка вовсе, а тритон — невероятно редкий экземпляр, — не сразу доходит до его сознания. Первое, к чему Кинн прикипает взглядом — его глаза. Нереальный, нечеловечески прекрасный цвет радужки и по-кошачьи роскошный разрез гипнотизируют. Кинн чувствует, что совсем пропал, когда встречается с этим существом взглядом, и если бы не звонкие удары молотка, эхом отскакивающие от стен, Кинн подпал бы под русалочье заклятье навечно. Как Кинн и предполагал, Вегас даже не думает сдаваться. Но одна только мысль о том, что этот тритон, это сердце океана, попадет к Вегасу в руки, отдается злой ревностью в груди. — Эй-эй, Кинн. Притормози, — взволнованно шепчет Тэй, но Кинн поднимает табличку снова, удваивая ставку. Ведущий аукциона отсчитывает три удара. — Продано! Молоток ударяет по деревянной подставке в последний раз, и Кинн на выдохе замечает, как взбешенный Вегас вылетает из зала. Кинну плевать. Едва заметным движением руки он отпускает Пита, чтобы тот присмотрел за Вегасом — с того станется в ярости натворить дел, — и сразу забывает о них обоих. Забывает об аукционе, о себе, обо всем мире вокруг. Всё внимание Кинна приковано к стеклянному боксу и тритону, запертому внутри.***
— Он красивый. Тишина. Больше Танкхун ничего не говорит, и Кинн вздыхает. Немногословность — явный признак того, что брат им недоволен. И как бы сильно этот факт ни ранил самолюбие Кинна, в своих суждениях Танкхун всегда оказывался прав. — И это всё? — Тебе еще что-то нужно? Мы оба знаем, для чего ты его притащил. Хотя сомневаюсь, что даже это тебе перепадет. Посмотри на него, он же… — Дикий? — Свободный, Кинн, — говорит Танкхун, и в его голосе Кинн явственно слышит презрение, от чего щекам моментально становится жарко. Словно ему снова пять, и Танкхун отчитывает его за оторванное у мухи крыло. — Будешь вести себя, как задумал, и пристрелишь его раньше, чем узнаешь его имя. — А как я задумал? — спрашивает Кинн, но язвительность в его голосе Танкхуна не впечатляет. Тот только одаривает брата красноречивым взглядом поверх солнечных очков с широкими розовыми линзами и, не сказав ни слова, возвращается к просмотру дорамы. Кинн снова вздыхает. Прикрывает глаза, надавливает пальцами до радужных кругов на изнанке век. Кинн точно знает, чего хочет — хочет обладать русалкой, которую выкупил. Но знает ли он, что намерен делать для достижения цели? Как далеко готов зайти ради своих желаний? В этом Кинн совсем не уверен.***
Кинн приходит к своей личной русалке каждый день. Всем известно, что русалка может стать человеком. Всего на ночь, не дольше — если хочет снова превратиться обратно и не потерять бессмертие навсегда. Срок недолгий, но больше и не требуется: ночи более чем достаточно, чтобы успеть её трахнуть — а, как известно, нет опыта прекрасней, чем секс с русалкой. Те из людей, кто подобное пережил, утверждают, что в человеческом языке не существует слов, чтобы описать испытанное ими удовольствие. От мысли, что почувствует во время секса с русалкой-мужчиной, к тому же таким фантастически красивым, у Кинна неизменно перехватывает дыхание, сладко сводит внизу живота. Он даже не намерен врать. Кинн убеждает себя, что действительно отпустит его, когда получит то, чего хочет — пусть даже в мире людей так делать не принято. А у людей принято — обманывать. Заполучив в свои руки русалку, счастливчик обещает выпустить ее обратно в море в обмен на одну ночь. Русалки тоскуют по дому так сильно, что согласны на что угодно. Однако, отдавшаяся человеку, русалка не доживает и до утра. Те, кто платят огромные деньги за русалок, не желают расставаться с доказательствами того, чем обладали, а потому украшают стены своих богатых домов скелетами хвостовой части и перламутровыми пластинами от широких, как паруса, плавников. В некоторых домах, где бывал, Кинн видел по три скелета. Эта картина никогда не вызывала в нем ничего, кроме желание запереться в туалете и позволить желудку вывернуться наизнанку.***
Как бы Кинну ни хотелось обратного, он вынужден признать правоту Танкхуна. Тритон — Кинн зовёт его Апо за неимением других вариантов, ведь настоящего своего имени тот не называет, — не просто отказывается от предложения Кинна, но и пару раз пытается стащить его в воду и утопить, за что нехило получает по лицу. Фамильное кольцо на пальце служит не только украшением. Печатка разрывает кожу на губе Апо мгновенно, и та лопается от удара, как спелая вишня. Запах крови отрезвляет. Кинн, вымокший до нитки, взбешенный, смотрит на Апо сверху вниз. Он тяжело дышит, он страшно зол, и вид фиолетовой крови, блестящей, как кольца креозота под колесами его BMW, вызывает в нем злобное торжество и — еще — возбуждение. — Ты мой, слышишь. Мой. Всё в этом доме мое, — рычит он. Апо стирает кровь с подбородка. Смотрит Кинну прямо в глаза: — Убеждай себя в этом и дальше, — говорит он тихо и вкрадчиво. — Меня ты никогда не получишь, урод. Это последнее, что слышит Кинн, перед тем как мелькнувший блестящий хвост бьет по поверхности воды, окатывая Кинна брызгами с ног до головы.***
Тем вечером Кинн выпивает две трети бутылки виски, но, как ни старается, не может отыскать в себе ненависти, которая притушила бы жгучее чувство вины. Взгляд Апо, обвиняющий, упрямый и завораживающий, вызывает целую гамму эмоций, среди которых, увы, нет ни одной, похожей на злость. В конце концов Кинн возвращается к бассейну с аптечкой под мышкой. Он прилично пьян и думает, что, в лучшем случае, Апо не появится — а в худшем воспользуется ситуацией и утопит Кинна, как и хотел. Кинн садится на самый край, опускает ноги в чёрную, блестящую от редких вспышек уличных фонарей, воду. Он пьёт прямо из горла бутылки, но успевает сделать всего пару глотков, когда Апо тихо выныривает рядом с ним. Он кладет локти на бортик, молча смотрит на Кинна. — Прости, — тихо говорит Кинн. — Ты слишком красивый. А я идиот. Апо улыбается. Несмело, уголком губ. Но Кинну достаточно и этого, чтобы почувствовать, как облегчение разливается горячей волной в груди. Он аккуратно обрабатывает рану Апо на губе, стараясь, чтобы пальцы не слишком дрожали от головокружительной близости Апо. Кожа Апо холодная, от него пахнет морем и сырым песком, и Кинн едва сдерживается, чтобы не прижаться носом к его голой груди, пройтись языком по шее, гладкой и мокрой. Когда все готово, Кинн поднимается, чтобы уйти, но успевает сделать всего пару шагов. — Отпусти меня, — просит Апо. Кинн замирает. Оборачивается, долго смотрит на Апо. На блестящие, как горький шоколад, волосы. На золотистую кожу, острые линии ключиц и сводящую с ума талию. Кинн уходит молча, хотя в глубине души уже знает ответ. Знает, что не получит Апо — ни сегодня, ни завтра, ни через месяц. Никогда. Кинн знает, что отпустит его — но эгоистично дает себе еще несколько дней, чтобы побыть рядом.***
Кинн приходит к Поршу (тот в конце концов сдаётся и доверяет своё имя, отчего Кинн проводит почти целые сутки в счастливой эйфории) каждый день. Обычно вечером, часто — с бутылкой вина. Пока Кинн неторопливо пьет, Порш рассказывает истории об океане, и Кинну кажется, он был бы самым счастливым человеком на земле, если бы умер в один из таких вечеров, под тихий, как шелест прибоя, голос. Но смерть за ним не приходит, зато день, когда Порш уйдет, становится все ближе. — Знаешь, — говорит Порш однажды, и Кинн, заинтересованный, бросает на него взгляд. — Мне нравится эта версия тебя. Нравится твоя улыбка. Прямо сейчас я хотел бы тебя поцеловать. До этой секунды Кинн понятия не имел, что слова могут бить под дых. Он сглатывает, чувствуя, как сердце ускоряет темп и бьется уже где-то в горле. — Но? — Но тогда ты точно не отпустишь меня, — говорит Порш. Он улыбается, но в улыбке этой ни грамма веселья. Только стискивающая сердце тоска. — Верно? Кинн сжимает челюсти. Отводит взгляд, чувствуя до жгучего мерзкий комок в горле. Ему так хочется спросить, неужели Порш не чувствует того же? Неужели не хочет остаться здесь, с ним? Кинн знает, что никогда не озвучит этих вопросов вслух — потому что сделав это, разрушит тот образ, который так кропотливо создавал. Образ настоящего себя. — Верно, — отвечает он. Улыбается грустно напоследок и поднимается на ноги. — Завтра. — Завтра — что? — Я отпущу тебя, — говорит Кинн и, не дожидаясь ответа, направляется к выходу. Уже за дверью Кинн понимает, что так и не услышал привычного всплеска воды за спиной. Мысль о том, что Порш смотрел ему вслед, отдается слабой надеждой, что чувства могут быть взаимны, но Кинн отгоняет ее, боясь передумать.***
В день, когда Порш должен вернуться домой, Кинн настаивает на том, чтобы их оставили одних. Биг возражает: он все еще не доверяет Поршу, считает, что тот, оказавшись в привычной обстановке и не рискуя больше погибнуть в неволе, покажет свои истинное лицо, мстительное и злобное. Кинн едва сдерживается, чтобы не сказать, что истинное лицо Порша он уже видел — и прекрасней этого в его жизни ничего не было и, скорее всего, уже не будет. Кинн даже ловит себя на мысли, что был бы рад, если бы руки Порша сомкнулись на его шее. Если его прекрасные, нечеловеческие глаза станут последним, что Кинн увидит, то он умрет счастливым человеком. Разумеется, ничего из этого Кинн не говорит вслух, а Биг в конце концов вынужден подчиниться. На побережье непривычно холодно. Ветер треплет морскую пену, обдавая лицо ароматом соли и мокрого песка. Кинн вдыхает глубоко, старается не смотреть на Порша, но ему это плохо удается. Тот выглядит ещё прекрасней, когда перламутр чешуи оказывается под черной как смола морской водой. — Эй, — зовёт Порш, и Кинн чувствует, как чужая рука накрывает его ладонь. — Посмотри на меня. Пожалуйста. Кинн подчиняется. Глаза невыносимо жжёт, и Кинн не хочет сдерживаться больше, позволяет слезам набухнуть под веками. Порш смотрит на него снизу вверх, и на секунду Кинну кажется, что он не уйдет. Только кажется. Порш приподнимается на руках, обхватывает подбородок Кинна ладонью — и прижимается губами к его губам. Поцелуй — их первый, кто бы мог подумать! — выходит глубоким, долгим и полным отчаяния. Кинн целует Порша в ответ с такой любовью, словно с концом поцелуя закончится и целый мир вокруг. Порш обнимает Кинна за шею, коротко целует его в плечо — и выскальзывает из кольца его рук. Кинн слышит всплеск воды, видит прощальную вспышку чешуи — и позволяет себе разрыдаться. Ему кажется, что чья-то невидимая рука вывернула ребра наизнанку, стянула сердце холодными пальцами. Больше всего на свете Кинну хочется умереть.