И не кончается объятье

      Однажды это всё-таки случилось, и в чужой промозглый город пришла весна: грязный пористый снег сошёл, уступил место жухлой прошлогодней траве; с Невы пахнуло тиной, гнилью и почему-то свежим огурцом; а ночь… ночь внезапно впала в деменцию и стала постепенно забывать о том, что было бы неплохо иногда сменять день. Эта невыносимая прелюдия к знаменитым белым ночам, которые, к гадалке не ходи, на деле окажутся лишь продолжением серых дождливых будней, лишала остатков неверного ночного сна, изводила дефицитом мелатонина, грубо вторгалась в ткань бытия и в неглубокой предрассветной дреме кроила, кроила из лоскутов такие бесовские фантасмагории, что на исходе часа быка Ольга рывком выдирала себя из липкого сна и долго переживала очередной приступ удушья. Отдышавшись, угомонив прыгающее по грудной клетке сердце, она, стараясь не потревожить мужа, вылезала из влажной постели и шла на кухню, где долго сидела на старом колченогом табурете, изгоняя из тела мучительный страх смерти и вечного небытия.       «Избавь меня от болезни, злыми духами посланной, излечи недуг и одари моё тело свободой. Молю об исцелении…» — механически шептала она слова молитвы, но те, вместо того чтобы унестись ввысь, к небесному адресату, таяли в предутренней серой мгле, не принося привычного облегчения. В конце концов, не выдержав напряжения, она тяжело и горько плакала. До звонка будильника оставалось ещё три часа.       В будние дни ровно в семь утра вставал Дима: не интересуясь, где жена, и не заходя на кухню, шёл сразу в ванную комнату, там долго заседал, опорожняя кишечник, а после шумно мылся, фыркал, сморкался, харкал, освобождая организм от накопившейся за ночь слизи. Ольга, с трудом сдерживаясь, чтобы не завизжать от накатившего раздражения, варила кашу или жарила яичницу, накрывала на стол. Дима появлялся на пороге пятиметровой кухоньки и говорил: «Доброе утро». «Доброе», — холодно отвечала Ольга, стараясь не смотреть на мужа. Он садился за стол, спиной к окну (сразу становилось тесно и нечем дышать), и, коротко помолившись, принимался за еду. Ел неаккуратно, плохо жуя, оставляя в русой бороде кусочки пищи. Ольга, стоя у окна, бездумно глядя на кроны деревьев и в окна соседней пятиэтажки, переживала очередной приступ гадливости к супругу и давилась кофе.       В последнее время она всем давилась — стоял в горле комок невысказанных претензий и невыплаканных слёз. Если бы она сказала об этом Диме, он бы покрутил пальцем у виска: «Ну что ты, нормально же все. Как у всех».       Действительно, как у всех: крепкий и внешне счастливый брак длиной в почти шестнадцать лет; дочь — красавица и умница, на следующий год заканчивает школу; интересная профессия; вполне обеспеченная зрелость, пришедшая на смену нищей молодости, — казалось бы, живи спокойно и радуйся каждому дню, каждой малости. Но Ольга отчего-то не могла.       Всё началось чуть больше года назад, когда вполне ожидаемо умерла бездетная Димкина тётка, оставив горячо любимому племяннику двухкомнатную хрущёвку в городе на берегу Невы. До этого печального (во всех смыслах) события они жили в Москве, в трёшке-сталинке на Мосфильмовской, вместе с пожилой Олиной мамой, которая никогда не лезла к зятю и души не чаяла во внучке, и оттого была глубоко возмущена скоропалительным отъездом семьи дочери в северную столицу. Ведь изначально, изначально-то планировали продать богатое наследство и взять в ипотеку однокомнатную по соседству, куда и переселить дражайшую тёщу, а самим остаться в просторной светлой квартире, где у каждого было бы место для уединения. Но Дима, прельстившись отдельным жильём без финансовых рисков, решил иначе, и осенью семья переехала в Петербург.       К началу зимы Ольга возненавидела и эту старушечью квартиру с пятиметровой кухней и двумя смежными комнатами, и этот чёрный простуженный город, и мужа, который, в отличие от неё, быстро нашёл работу на областном телеканале и даже за полгода успел дорасти до должности старшего оператора.       А она… Она так и не смогла простить ему полунасильственного переезда, скучала по матери, родному городу, друзьям, крупным интересным проектам, в которые, благодаря репутации в московской телевизионной тусовке, её охотно и регулярно звали режиссёром-постановщиком. Здесь же, несмотря на кажущуюся тесноту их профессионального мирка, её персона не вызывала у работодателей никакого интереса. Дима предлагал идти выпускающим режиссёром на его канал, но, во-первых, Ольга плохо переносила вечную гонку новостных редакций и стресс прямых эфиров, а во-вторых, совершенно не горела желанием работать в одной компании с мужем — достаточно и того, что он неимоверно раздражал её дома.       Профессиональная невостребованность, вынужденная смена места жительства, сузившийся до точки круг общения — все это ударило так больно, что Ольга чувствовала себя бегуном, с размаху влетевшим в невидимую стеклянную стену. На первый раз стена дрогнула, но устояла, словно сама судьба дала последний шанс остановить сумасшедший бег, выдохнуть, оглядеться вокруг, привести в порядок то, что безнадёжно запуталось за минувшие пятнадцать лет. Пришло время собирать камни, подводить итоги, подсчитывать прибыль, списывать убытки. Но не было на это у Ольги ни сил, ни желания, и по привычке она продолжала биться всем телом о стеклянную преграду, не замечая ни трещин, ни собственного разбитого лба.       В ту пору она ещё пыталась позвать на помощь: придиралась к домашним по мелочам, истерила на ровном месте, плакала не таясь — знала, что разговоры не помогут, и надеялась такими нехитрыми манипуляциями привлечь внимание мужа. «Помоги мне!» — беззвучно кричала она в лицо некогда любимому человеку, но тот оставался глух, как Гойя. Отчаявшись, она замолчала. И теперь обречённо билась головой о проклятое стекло, безучастно наблюдая, как после каждого удара из центра приложения силы разбегаются мелкие трещинки, отсекая от неё все то, что когда-то казалось важным: любовь, семью, радость, веру, — оставляя вместо себя лишь сонное безразличие ко всему да изредка прорывающееся сквозь пелену равнодушия глухое раздражение на постылого мужа.       Справедливости ради стоит сказать, что разлад в отношениях начался давно, но Ольга, следуя внутреннему убеждению, ведомая отцом Олегом, всегда первая шла на уступки, сглаживала острые углы, прощала своему Димке многие слабости. Он же расслабился и принимал любовь и заботу как данность, совершенно не думая о том, что ресурс жены не безграничен. Вот отец Олег это понимал, очень хорошо понимал, и потому пять лет назад, когда Ольга впервые заговорила со своим духовником о возможности развода, дал контакты православного психолога и благословил на рождение второго ребенка. Психолог помогла разобраться во взаимных претензиях, и они с мужем даже пережили некое подобие медового месяца, который завершился резкой болью внизу живота, кровотечением и экстренной операцией по удалению маточной трубы с трёхнедельным эмбрионом — по какой-то неведомой причине тот не добрался до матки и на свое счастье так и не стал залогом родительского брака.       После этого случая они предприняли ещё несколько попыток зачать, но долгожданная беременность так и не наступила. Дима, особо и не горевший желанием стать отцом во второй раз, облегчённо выдохнул и вернулся в своё уютное существование, в котором семья занимала отнюдь не первое место. Ольга же, поплакав и смирившись, с головой ушла в работу и воспитание дочери, находя в этом и радость, и смысл бытия.       Теперь же не осталось ни радости, ни смысла. Интересной работы нет и не предвидится, а дочь Иванка из маленькой девочки, которой так нужна и важна материнская ласка, превратилась в молчаливого ершистого подростка, по-настоящему страдающего от отсутствия друзей, привычного досуга и организованного личного пространства. В московской квартире у дочери была своя отдельная комната — пусть небольшая, но очень уютная, — и никому из домашних не приходило в голову заходить к ней без стука и разрешения. Здесь же приходилось жить в проходном, заставленном чужой мебелью зале, а дальнюю комнатушку Дима определил под родительскую спальню. Ольга, зная, как важны для подростка личные границы, неоднократно просила мужа переселить Иванку в отдельную комнату, а в проходной разместиться самим, но он не желал и слушать — у взрослых людей должно быть место, чтобы отдохнуть или при необходимости уединиться — и точка, — а дочь ещё ни копейки не заработала, чтобы условия ставить. В такие моменты Ольге хотелось ударить мужа чем-нибудь тяжёлым — возможно, даже убить, отсидеть и выйти, наконец, свободной. Поначалу такие мысли пугали, и она испуганно крестилась, шептала молитву, шла на попятный, но чем больше Дима чудачил (на букву «м», разумеется), тем меньше ей хотелось обходиться с ним по христианским заповедям. Зачем, зачем она сотворила таинство брака перед лицом Всевышнего с этим неприятным, слабым мужчиной? Зачем вверила ему свою судьбу? Зачем?.. Зачем?.. Тогда это казалось правильным и верным, а сейчас стало чуть ли не единственным препятствием на пути к разводу.       Наверное, отец Олег мог бы вновь помочь ей справиться с навалившимися проблемами, нашёл бы нужные слова, отогнал лукавый морок безразличия ко всему и всем, но он был далеко — остался в своём подмосковном приходе, а батюшка в местной церкви доверия не вызывал — говорил пастве о нестяжательстве, а сам ездил на автомобиле ценой в однокомнатную квартиру в центре Питера. Словом, обратиться за помощью было совершенно не к кому, и Ольга бездумно дрейфовала в своём одиночестве от ночных панических атак к фатальному равнодушию и обратно, медленно, но верно погружаясь в тьму, имя которой «клиническая депрессия», постепенно привыкая к мысли, что по большому счету ничего не изменится вокруг, если её вдруг не станет в этом мире. Только вот Иванка будет сильно горевать, и это, пожалуй, единственное, что ещё удерживало Ольгу от последнего шага.       Дни тянулись густой живицей на срезе бессмысленного бытия — пустые, безрадостные, до отвращения похожие друг на друга. Проснуться светлеющей ночью, дождаться утра, накормить завтраком домашних, проводить мужа на работу, а дочь — в школу. Потом, с трудом проглотив ложку холодной каши или кусок застывшей яичницы, залезть под одеяло, включить на ноутбуке какой-нибудь тупой сериал и постараться дожить до вечера. В воскресенье, преодолевая внутреннее сопротивление, сесть в машину и позволить отвезти себя в церковь, выстоять службу, в очередной раз уклониться от исповеди и причастия; пока муж занят на строительстве дома причта, помочь другим женщинам по хозяйству. Приехать домой, поругаться с Димой, лечь в постель. Проснуться светлеющей ночью, дождаться утра, накормить домашних, проводить, забраться в постель… Проснуться…       Убавленная почти до нуля, мелодия телефона с трудом пробилась сквозь ленивое бормотание очередного сериала про вечную любовь. Задремавшая было Ольга разлепила отёкшие глаза, протянула руку к девайсу и хотела сбросить вызов, но, увидев, кто звонит, заставила себя проснуться. Медленно села на кровати, взяла трубку.       — Московский пламенный привет революционному Ленинграду! — раздался в оной весёлый голос дорогого друга и однокашника Борьки Цейтельмана. — Никак разбудил, красавица?       — Разбудил, подлец, — с трудом преодолевая внутреннее сопротивление, требующее не ввязываться ни в какие социальные игры, нарочито бодро (удавиться бы) ответила Ольга. — Как есть разбудил.       — Детка, в нашем возрасте пора бы уж спать по ночам, — игриво хохотнул Борька. — Смотри, загонишь мужика-то своего — помрёт в сорок лет от инсульта.       — Работала я, Боря, — не зная, что противопоставить обескураживающей цейтельмановской бесцеремонности, пробормотала Ольга. — Всю ночь работала.       — Вот как? Занята, значит? — Боря вдруг посерьёзнел, сменил тон.       — Не то чтобы очень. Заканчиваю проект, — солгала Ольга, мгновенно пожалев, что прикрылась несуществующей работой, про которую Цейтельман сейчас начнёт расспрашивать во всех подробностях, и нужно будет что-то изобретать, врать, изворачиваться. Телевизионный мир тесен, на любую мало-мальски приличную халтуру тут же выстраивается очередь из алчущих денег и признания режиссёров, поэтому придумывать придётся мастерски, чтобы комар носу не подточил. Невинная маленькая ложь, как водится, потянет за собой вереницу себе подобных, нажрётся кривды и в конце концов превратится в ложь огромную, зубасто-клыкастую, которая в конце концов проглотит того, кто её породил.       — То, что работаешь, — это хорошо, — заявил Боря. — А то я грешным делом подумал, что ты, мать, совсем из обоймы выпала. Как жизнь-то твоя, Оленька?       — Да всё хорошо, Боря, — мимолётно обрадовавшись, что расспросов не последовало, повторно солгала Ольга и устало прикрыла глаза. — Переехали вот, потихоньку ремонт делаем. Дима работает старшим оператором на местном областном канале. Иванка десятый класс заканчивает, в конце мая поедет на всё лето к Димкиным родителям в Волгоград. Хоть на солнышке погреется и фруктов нормальных поест.       — Сбагрила, значит, ребёнка? — ухмыльнулся Цейтельман.       — Выходит, сбагрила, — вздохнув, согласилась Ольга и, не сдержавшись, похвасталась: — Она у меня знаешь какая молодец? Конкурс по рисунку от Суриковки выиграла, второе место заняла. Приз — гарантированное поступление на будущий год. Если ЕГЭ, конечно, нормально сдаст.       — Молодцом, — похвалил Боря. — Не оскудевает талантами, стало быть, славный род Поповых-Эссеров.       — Не оскудевает. — Услышав несуразную дочкину фамилию, Ольга поморщилась. Всё ж таки каким нужно быть чудаком, чтобы не позволить дать ребёнку благозвучную и редкую фамилию матери. — Не теряем надежду прописаться в вечности.       — Там уже не протолкнуться, в этой вечности. — Боря хмыкнул. — Я чего звоню-то, Оля?       — И чего ты звонишь?       — Хочу тебя, родная, загнать на галеры. Очень напряжённый проект вырисовывается.       — За миску похлёбки? — пошутила Ольга, чувствуя, что её начинает охватывать какое-то нездоровое возбуждение.       — За две, или даже за три. Насчёт оплаты не парься — не обижу.       — Так что за проект, Боря?       — Биографическая документалка. Хронометраж — сорок пять минут.       — Так.       — Оля, я хочу, чтобы ты тряхнула стариной (хоть у тебя её и нет), — Цейтельман опять игриво, но как-то без огонька хохотнул, — и написала сценарий. А потом и поставила всё это дело.       — Сценарий? — удивилась Ольга. — Боря, дорогой, я уже лет десять этим не промышляю. Закажи у кого-нибудь другого. Да хоть у Павлика.       — Нет, я хочу, чтобы ты написала. Тема такая, специфическая, но тебе знакомая. Я твоего «Гойю» до сих пор студентам показываю как яркий пример гармонии формы и содержания.       — «Гойя» — это моя лебединая песня, ты же знаешь. — Ольга выбралась из постели и принялась бесцельно расхаживать по квартире. Остановилась у кухонного окна и, привычно зацепившись взглядом за неряшливые, едва начавшие зеленеть кроны деревьев, замерла. — Я на его «чёрных картинах» нервный срыв заработала. Больше не хочу.       — И не надо! — воскликнул Боря. — Не надо, Оля! Разве ж я садист какой? Да и Кира Андреевна, при всём моём уважении, отнюдь не Гойя.       — Кто?       — Кира Андреевна Шмелёва, — четко произнёс Цейтельман. — Художница, член всевозможных союзов, преподаёт. За границей её называют русским Босхом и всячески обласкивают. Недавно вот грант дали на два миллиона. Долларов, естественно. И наша с тобой документалка — одно из условий этого гранта.       — «Наша»? Я ещё не согласилась, Боря.       — Соглашайся, Оленька. Я тебе всё дам, всё, что ни попросишь. И технику, и свет, и оператора самого лучшего. Актёров, если надо, дам!.. Монтажёр твои мысли читать будет!..       — Мягко стелешь, — усмехнулась Ольга. — В чём подвох?       — Ни в чём, — быстро, слишком быстро ответил Цейтельман.       — Ладно. — Ольга чуть задумалась, прикидывая, хватит ли её моральных и физических сил на написание сценария и последующую постановку. — Где снимаем? Какие сроки командировки?       — В Питере, в Питере снимаем, — радостно сообщил Боря. — Так что тебе даже ехать никуда не придётся. А продюсером я Ирку Куркову подрядил — вообще проблем знать не будешь. Она как раз в ваше болото переехала.       — Вот уж спасибо. Её-то каким ветром сюда занесло?       — Ты не поверишь, замуж вышла.       — Ирка — замуж? — ужаснулась Ольга.       — Ага, — хихикнул Боря. — Хотел бы я взглянуть на этого смельчака.       — Он, наверное, слепоглухонемой капитан дальнего плавания…       — Зришь в корень, — уже откровенно заржал Цейтельман. — Другой нашу Ирку не выдержит.       — Ладно уж, — устыдилась того, что поддалась искушению сплетни, Ольга. — Вышла и вышла, дело хорошее.       — Хорошее дело браком не назовут, — возразил холостой Боря.       — Это уж точно, — тяжело вздохнула Ольга, вспомнив свой трещащий по швам брачный союз. — Ладно, Борис Аркадьевич, так уж и быть, я вся ваша и с вами на всё согласная.       — Вот и отлично! — обрадовался Цейтельман. — Тогда я тебе сейчас скину на почту концепцию и, как водится, невнятные хотелки заказчика, гут?       — Гут, — без энтузиазма согласилась Ольга. — Скидывай.       — Почта прежняя?       — Ага.       — Супер. — Боря, получив принципиальное согласие на участие в проекте, мгновенно перешёл в режим руководителя и затараторил: — Значит так, госпожа режиссёр, даю тебе два дня. Читаешь, осмысливаешь, готовишь вопросы. Через два дня, в субботу, встречаемся на Чапыге, обговариваем детали и подписываем договор. С понедельника начинаем работу. Возможно, в субботу же удастся познакомить тебя с Кирой Андреевной. Она хоть и не прямой заказчик, но голос имеет, поэтому будем подстраиваться и под неё тоже.       — А кто вообще заказчик?       — Европейский фонд современного искусства. Если тебе это о чём-то говорит.       — Абсолютно ни о чём.       — Страшно далека ты от современного искусства, Оленька, — хмыкнул Цейтельман. — Разве так можно?       — Я исправлюсь, — пообещала Ольга. — Вот прям сейчас сразу и начну.       — Ладно, поверю на этот раз. — Борис внезапно заторопился, и Ольга поняла, что отведённое на беседу с ней время истекло. — Иркины контакты у тебя есть?       — Если она телефон не меняла, то есть.       — Я тебе скину на всякий случай.       — Хорошо. Боря…       — Что?       — Спасибо, что позвал, — чуть помявшись, сказала Ольга. — Что-то я и впрямь засиделась без серьёзной работы.       — Главное, что не в девках, — в свой ёрнической манере ответил Цейтельман. — Всё, дорогая, давай, до встречи в субботу. Димке — суровый мужской привет!       — Пока, Борюсик, — пробормотала Ольга и, вернувшись в комнату, замерла на пороге, не зная, как поступить: то ли, отложив дела на завтра, снова забраться в уютный кокон и подремать до вечера, то ли всё же попытаться взять себя в руки и помыть, например, посуду и протереть пол, а после, немного взбодрившись бытовыми делами, почитать концепцию фильма, который предстоит снимать. Поколебавшись, выбрала первое — посуда и пол никуда не убегут, а сил на какое-либо осмысленное взаимодействие с миром не было. Кружилась голова, тянуло мышцы рук и спины, а где-то внутри, аккурат в области чревного сплетения, противно дрожала неизвестная науке жилка.       «Потом, всё потом», — подумала Ольга и, забравшись в постель, тут же с готовностью погрузилась в вязкий морок апатии и равнодушия.