И не кончается объятье

      Время — на редкость подлая штука. Когда сильно надо, когда нетерпеливо ждёшь чего-то, когда страстно желаешь приблизить чудный миг, — оно вдруг приостанавливает свой вечный бег, тянется тонкой медовой струйкой, жужжит сонной полуденной мухой — дразня и тайно торжествуя. А вот когда не надо, когда не ждёшь от будущего ничего хорошего, когда хочешь остановить мгновение и застыть инклюзом в капле янтаря — тут-то оно и показывает свое истинное паскудное нутро: разгоняется до сверхсветовой, проносится мимо стремительной стрекозиной очередью. Особенно так бывает, когда откладываешь до последнего важное дело, а потом, в испарине и нервной судороге, пытаешься наверстать упущенное.       Всю описанную выше инфернальную подлость временного континуума Ольга ощутила на собственной шкуре в пятницу вечером, когда после почти полугодичного безделья попыталась с гусарского наскоку одолеть двадцатистраничную концепцию фильма. Попыталась и тут же увязла в незнакомой теме по самое не балуй. Мало того, что текст изобиловал затейливыми искусствоведческими терминами и напоминал скорее путеводитель по художественной выставке, так ещё и писали его люди весьма далёкие как от телевизионного производства, так и от мысли, что краткость — сестра таланта, и потому резвились аки неразумные дети: и мысью по древу растекались, и серым волком по земле стелились, и даже сизым орлом под облаками вспархивали.       «За что мне это, а?..» — с тоской подумала Ольга, в десятый раз перечитывая один из фрагментов: — «На первый взгляд творчество Киры Андреевны Шмелёвой глубоко вторично: она заимствует идеи у Энди Уорхола и совмещает их со средневековой стилистикой Иеронима Босха, превнося в получившуюся смесь элементы ранней европейской живописи и греческой мифологии. Казалось бы, несовместимые вещи, правда? Однако из вторичности, из многократно повторенного, из привычного и даже обыденного вдруг рождается шедевр. Её живописный словарь завораживает: в средневековом колорите внезапно проскакивают отсылки на актуальные события современности, а в написанном в жанре реализма портрете внимательный взгляд разглядит аллюзии на абстрактную свободу Поллока или Твомбли.       Свой стиль художница называет искусственной естественностью, то есть каждое произведение есть не что иное, как «искусственное представление о том, что обыденно», а попросту говоря — отражает безумие мира в глобальном измерении и повседневной жизни в мелочах…»       «О господи, о чём это?.. На каком языке?.. Ладно, ладно, я поняла… Эта Кира Андреевна Шмелёва безумно талантлива и всё такое. Допустим, — проворчала себе под нос Ольга. — Но фильм-то, извините, о чём будет? Что сказать-то хотим, господа хорошие? В чём месседж?»       Тяжело вздохнув, Ольга сняла очки и потёрла пальцами уставшие глаза. Хорошо бы включить верхний свет и не мучить садящееся зрение ярким пятном экрана, но отблеск будет мешать спящей Иванке, а ей утром вставать и бежать к нулевому уроку. И кто только придумал учиться по субботам? Бедные дети.       Обленившийся за время вынужденного простоя, мозг с готовностью подхватил привычную, не требующую больших усилий на обдумывание тему, и следующие пятнадцать минут Ольга пустопорожне гоняла по кругу давно осточертевшие мысли: дочери не нравится школа, у неё нет друзей, нет своей комнаты, она стала нервной и замкнутой, не идёт на контакт, не рассказывает, чем интересуется и чем дышит, Диме, конечно, всё равно, а вот она, Ольга, переживает и не знает, как быть, как наладить прежние доверительные отношения, и, быть может, стоит сходить вместе к психологу, например к Мурашёвой, раз уж они в Питере, она вроде хороший специалист, разбирается, только вот захочет ли Иванка туда идти, скажет: «Тебе надо, ты и иди», и будет права, тысячу раз права…       В коридоре кто-то щёлкнул выключателем света, зашёл в уборную. Ольга, всецело погружённая в свои мысли, вздрогнула от неожиданности и зябко поёжилась. «Хоть бы не Дима, — взмолилась она всеми силами своей обмельчавшей за последнее время души. — Хоть бы не он!..»       Но это оказался он. Закончил свои дела в туалете и заглянул на кухню. Сонный, помятый, в задравшейся майке и растянутых семейных трусах.       — Ты чего тут? — хрипло спросил он. — Почему не спишь?       — Работаю, — коротко ответила она, поспешно отводя взгляд от мягкого, белого, почти женского живота собственного мужа, которого однажды поклялась любить и принимать любым.       — А, ну работай. — Дима ещё потоптался на месте, шумно поскрёб бороду, погладил намечающуюся плешь на макушке. — Может, завтра в кино сходим?       — Какое ещё кино? — начиная закипать, спросила Ольга.       — Ну… На «Марвел», или что там сейчас идёт?       — Дима, — холодно сказала Ольга. — Я завтра днём еду на встречу к Боре на студию. Насчёт работы. Я же тебе говорила.       — Да? Ну прости, забыл. А утром ты дома?       — Дома.       — Так, может, это… Пока Иванка в школе… Пошалим? — Дима смущённо улыбнулся своей мальчишеской улыбкой, которая так шла тому светлому парню, в которого почти двадцать лет назад влюбилась не менее светлая милая девушка, и от которой сейчас её, повзрослевшую, уже не такую светлую и милую, откровенно тошнило.       — Я буду всю ночь работать, — хмуро сказала Ольга, не глядя на мужа. — Утром хочу отоспаться.       — Ну ладно. — Дима растерянно хмыкнул. — Оль?       — Ну что?       — У нас ведь всё нормально, да? Ты какая-то не такая в последнее время.       Не такая? Ольге вновь (в который раз за день!) захотелось обложить мужа матом и запустить в него мышкой, или кружкой с остывшим чаем, или даже табуреткой. Не такая!.. Как?.. Как можно жить с человеком под одной крышей, спать в одной постели, есть за одним столом и не замечать, что с этим человеком происходит что-то дурное, страшное, непосильное? Как можно пожелать доброго утра и не заметить заплаканных глаз? И неужели можно безучастно наблюдать за тем, как близкий и якобы любимый отказывается от сна, пищи, близости, элементарных разговоров? Выходит, можно. По крайней мере, у Димы это прекрасно получается. Когда из петли вытащит, тогда и заметит, наверное. А пока — просто «не такая». Козёл!..       Вспышка ярости прошла так же быстро, как и возникла: в нынешнем своём состоянии Ольга не могла ни долго злиться, ни долго радоваться.       — Всё нормально, Дима, — обречённо сказала она, по-прежнему не глядя на мужа. — Ложись спать.       — Ну ладно. — Дима ещё немного потоптался в пределах видимости, повздыхал — то ли надеялся на продолжение разговора, то ли хотел, чтобы ему предоставили доказательства незыблемости их брачного союза, — и наконец ушёл.       Ольга с облегчением выдохнула — если бы супруг остался, с ней бы точно приключилась очередная паническая атака со всеми вытекающими: нехваткой воздуха, болью в сердце, тахикардией и диким ужасом перед неминуемой смертью. А так она смогла взять себя в руки и начать дышать, как учили в одном из видео на ютубе. Вдох — раз-два-три-четыре, расслабиться — выдох — раз-два-три-четыре, расслабиться — вдох… Избавь меня от болезни, злыми духами посланной… Вдох — раз-два-три-четыре, расслабиться — выдох… Молю об исцелении… Вдох… Расслабиться… Выдох… Расслабиться… Вдох… Всё… Всё хорошо, дыши, дыши… Вдох…       Интересно, что бы сделал Дима, если бы она сорвалась в его присутствии? Запаниковал? Вызвал скорую? Или просто стоял бы и смотрел, как она судорожно глотает воздух? Не хочется проверять. Вообще ничего не хочется. Принять бы горизонтальное положение, повернуться к миру спиной и забыть собственное имя. Пусть зовёт — не дозовётся. Да и будет ли звать? Или махнёт рукой, сделает вид, будто ничего не происходит, и оставит всё как есть? Авось само пройдёт. Небось не сдохнет, жена-то.       Ольга по-дурацки хихикнула и зажала рот рукой, давя в себе истерическое рыдание. Господи, за что с ней так? Чем заслужила? Ведь если бы обернулось иначе, если бы это не она, а он, её некогда дорогой и любимый Димка, ни с того ни с сего лёг на диван, похудел и извёлся, забросил работу, хобби, семью, то она бы, наверное, с ума сошла от тревоги, в лепёшку бы разбилась, но докопалась до причины. К психотерапевту бы за ручку отвела. Только живи. Только не хорони себя вот так, заживо, у меня на глазах.       Да, Ольга бы сделала так, потому что любила, а Дима, похоже, нет. Раньше она не придавала значения тому, что супруг никогда особо не интересовался её жизнью вне семьи и быта, а теперь… теперь припомнила всё. Вспомнилось, что за последние десять лет он не посмотрел ни одного фильма по её сценарию, не прочёл ни одной повести, ни одного рассказа, ни одного стихотворения. Никогда не звонил первым. Не скучал, когда она уезжала в длительные командировки. Ни о чём не спрашивал. Выходные предпочитал проводить в приходе, с приходскими и, не слушая возражений, тащил с собой жену и дочь. Зато, возразила бы Олина мать, не пьёт-не бьёт-не курит, зарабатывает, полы, в конце концов, моет. Золото, а не мужик, что тебе, дуре, ещё надо?       Наверное, она и правда дура, но ей надо было другого. Чтобы к её мнению прислушивались, а не делали вид. Чтобы, когда случилось плохое, не добивали фразой: «А как ты хотела?» — а наоборот, выслушали, поддержали, дали совет. Чтобы на пятнадцатую годовщину свадьбы подарили цветы и отвели в ресторан, а не в кино на странный фильм под названием «Человек — швейцарский нож». Чтобы ценили её творчество, которое, быть может, и не было чем-то гениальным, но всё же лепилось из пластилина души. И чтобы её хотели как женщину, а не удовлетворяли ею, будто резиновой куклой, свои физиологические потребности, кои и случались-то в лучшем случае раз в месяц.       Да, всего этого хотелось, но как добиться желаемого, Ольга не знала. Разговоры не помогали, Дима просто пропускал их мимо ушей. Закатывать грандиозные скандалы она не умела — так, мелко поклёвывала своему мужику мозг, утомляясь от этого больше, чем жертва. Секс же вообще был в их семье табуированной темой, и вся супружеская близость ограничивалась миссионерской позой и редкими оральными ласками, естественно, в его сторону. Делать приятно жене Дима не умел и не хотел учиться до тех пор, пока Ольга, собравшись с духом, не пожаловалась отцу Олегу на текущее положение дел. После мужского разговора с духовником Дима начал стараться, но его запала хватило всего на пару месяцев, и далее всё вернулось на круги своя. Ольга, которой надоело после каждого куннилингуса наблюдать кислую физиономию мужа, дала ему вольную и, изучив вопрос, купила вакуумный стимулятор, которым после унылого секса «догонялась» в душе. И, надо признаться, это были лучшие моменты в её интимной жизни.       В последние три года с супружеской близостью стало совсем плохо: Дима и раньше-то не был половым гигантом, а с возрастом и набранным весом и вовсе утратил способность к эрекции без ловкости рук со стороны жены.       — Ослаб, ослаб… — беспомощно бормотал он в разгар процесса. — Сделай что-нибудь.       И Ольга, не особо надеясь на продолжение банкета, делала всё, чтобы вернуть мужу силу. Раньше делала. А после переезда перестала. Просто вставала и уходила в ванную комнату, к душу и своему маленькому другу, который никогда не подводил (если, конечно, не садился аккумулятор, но то было делом поправимым). Дима, разумеется, обижался на такое поведение супруги и потом несколько дней с ней не разговаривал — наказывал, но ей было всё равно. Пусть дуется, лишь бы к ней лишний раз не лез.       Нужно было разводиться, но у Ольги не было сил не то что дойти до районного суда и написать заявление, но даже озвучить своё желание вслух. Все имеющиеся в наличии ресурсы уходили на то, чтобы дочь не чувствовала её паскудного состояния и чтобы не визжать в присутствии мужа. Всё, на этом баста, батарейка села. А где взять новую или чем подзарядить эту, она не знала.       Даже любимая некогда работа не принесла ожидаемого удовольствия. Ольга с трудом дочитала проклятую концепцию до конца и только ближе к финалу поняла, к чему ей вся эта тягомотина: оказывается, заказчик хочет осветить открытие ретроспективной выставки госпожи Шмелёвой, а это, стало быть, план-конспект мероприятия, чтобы облегчить авторам фильма жизнь. Спасибо, облегчили, ничего не скажешь.       Покончив с «концепцией», Ольга открыла пересланное Борей письмо с «невнятными хотелками» заказчика и, прочитав оное, обругала себя последними словами: надо было начать с пожеланий, потому что именно здесь, на этих двух листах, тезисно и не слишком грамотно был набросан идейный каркас будущего фильма. Итак, по порядку. Требуется осветить подготовку к персональной выставке в Музее современного искусства (адрес прилагается), особое внимание уделить следующим работам (список прилагается). Присутствовать на открытии и фуршете (время и дата прилагаются). Взять интервью у следующих лиц (список прилагается). Далее — показать деятельность Шмелёвой в качестве мецената и филантропа (адрес какого-то благотворительного фонда прилагается, видео благотворительных уроков для детей-инвалидов прилагается, авторская методика для программы реабилитации детей с аутизмом на пяти листах прилагается). Не женщина, а прямо-таки помесь Флэша с матерью Терезой — и когда только всё успевает? Ладно. Тут ещё и преподавательская деятельность каким-то образом затесалась (адрес учебного заведения, перечень дисциплин и дней присутствия прилагаются). Далее. Уделить внимание биографии художницы — как водится, «от пелёнки зловонной до смердящего савана». Сделать второстепенным героем родной город Киры Андреевны — Санкт-Петербург (Ленинград). Как же без банальщины? Правильно, никак. Так, а это ещё что? Осветить в положительном ключе однополое партнёрство Киры Шмелёвой, которое в любой цивилизованной стране считалось бы крепким многолетним браком… Партнёрство. Однополое. В положительном ключе.       «Ну, Боря, ну ты старый поц, — почувствовав лёгкое раздражение, подумала Ольга. — Знаешь же, как я отношусь к таким вещам. Нет, всё равно напел, что никакого подвоха нет и не будет. Получит завтра. Может, вообще отказаться?» Она представила себе, как закроет сейчас ноутбук и отправится спать, а завтра никуда не поедет и никто не будет требовать от неё ни сценарной заявки, ни сценария, ни экспликации. И можно будет не знакомиться с этой гениальной женщиной и не бегать за ней, высунув язык, освещая то выставку, то благотворительность, то личную жизнь. Можно будет даже не думать об однополом партнёрстве и всём том, что к нему прилагается. Сказка, а не жизнь. Только, увы, невыполнимая. Потому что Ольга уже дала согласие, и не в её правилах подводить людей, даже таких хитровывернутых, как Борька Цейтельман.       «Ладно, не порнуху же мне там снимать в положительном ключе, в самом-то деле». Утешив свою совесть этим нехитрым умозаключением, Ольга открыла текстовый редактор и надолго зависла, пытаясь сформулировать ускользающую мысль. Как же давно она не писала ничего сложнее списка покупок! И как же тяжело выдоить из себя хоть что-то похожее на сценарную заявку. В данном случае формальность, конечно, но прочитанный бред необходимо как-то структурировать, иначе он бесконтрольно размножится и заполонит собой окружающее пространство. «Неструктурированный бред заказчика — главный враг сценариста», — быстро напечатала она и опять замерла в ожидании «прорыва» — известного всем писателям состояния, когда слова рождаются будто бы сами по себе, только успевай записывать. Однако никакого «прорыва» не случилось, и Ольга, вздохнув о несбыточном, свернула редактор и открыла браузер. Набрала в поисковике «кира шмелёва картины» и принялась бездумно щёлкать мышкой по выпавшим ссылкам. Статей было много, но большинство на английском с использованием таких специфических терминов и оборотов, что переводчик пасовал и выдавал вместо перевода оригинал. Утомившись читать полупонятные тексты, Ольга открыла галерею на одном из сайтов и в недоумении уставилась на то, что предлагалось считать произведением искусства. «Что у этой женщины в голове? — думала она, разглядывая абстрактно-фантасмагорическую кальку самого известного триптиха Иеронима Босха «Сад земных наслаждений». — Разве ж можно так глумиться над чужим творением? Этично ли это? И почему критики в таком восторге?»       И вроде бы нужно было уже кликнуть мышкой, чтобы перейти к следующей картине, но Ольга, цепляясь взглядом то за одну деталь полотна, то за другую, отчего-то медлила. А потом и вовсе скачала изображение в высоком разрешении, чтобы иметь возможность приближать отдельные части. Какие пугающие, гротескные, карнавальные образы! Какое пиршество крика и смеха, боли и радости, жестокости и милосердия! Какая странная трактовка происхождения человека и его греховного бытия.       В левой створке триптиха вместо Бога, Адама и Евы изображены светящийся золотой куб (отсылка к Абсолюту?) и две уродливые, тонконогие обезьянки с человеческими лицами. Впрочем, можно ли назвать лицом беспорядочное нагромождение глаз, носов, губ, зубов и бровей? А можно ли назвать человеком то нагромождение животных инстинктов, тёмных желаний и безумных влечений, которыми Господь зачем-то наградил своих несовершенных чад? Вопрос вопросов, на который, вероятно, стоит искать ответ в центральной части триптиха — в этом оголтелом столпотворении изуродованных абстракционизмом тел, фигур, животных, образов, чудовищ и галлюцинаций, часть из которых копирует оригинал, а другая — надо признать, большая — принадлежит кисти самой Шмелёвой. Эту створку Ольга рассматривала дольше всего — воистину, сам Босх ногу сломит от такого обилия аллюзий и реминисценций. И вновь одни вопросы, на которые, возможно, не существует ответов.       Ольга покачала головой и приблизила правую створку: там, где у Босха музыкальный ад, художница обошлась без параллелей на оригинал. Лишь тщательно, с множеством деталей, с какой-то даже излишней физиологичностью выписала обнажённых мужчину и женщину, парящих в белой пустоте. Они хорошо, по-витрувиански, сложены, их половые органы реалистичны и красивы, однако лица пусты и невнятны, словно небесный оператор понавесил в небесной же студии мощных софитов, не озаботившись «рисующим» светом. Этакая любимая нынешним поколением телевизионщиков «световая ванна», современный стерильный адок, в котором и наказания-то, в сущности, нет, если, конечно, не считать таковым сам факт бессмысленного существования. То есть, подводя итог, по замыслу художника Бог сотворил на Земле двух непонятных существ с кривыми мордами, они множились и плодились, рождая не только детей, но и некие образы, идеи и смыслы, а потом, эволюционировав посредством своих же мыслеформ, отринув Бога, превратились в человеков с плоскими лицами. В человеков в белой искусственной пустоте, потому что Бог не терпит пустоты, Бог есть жизнь, крик, боль. Ведь только из крика и боли рождается самая безусловная любовь, которую знает человечество. Однако. Однако.       Ольга свернула вкладку с триптихом и долго сидела, бездумно глядя в темноту поверх ноутбука. Потом встала, размяла спину и плечи, заварила свежий чай, налила в любимую кружку и сделала пару обжигающих рот глотков. Впервые за долгое время ей было если не хорошо, то спокойно. И из этого спокойствия родилось долгожданное вдохновение. «Итак, рабочее название, — напряжённо думала она, неосознанно поглаживая бока пузатой кружки. — Что-то вроде «Кира Шмелёва. Встречи с художником»? Банально. Вслед за художником? Тоже не верх оригинальности. Быть может, «Кира Шмелёва. Не считайте меня за чужого»? Чужую? По-английски без разницы, а по-русски отсылает к фильму Ридли Скотта. Неплохо, неплохо. Особенно если учесть, что такие картины может писать только инопланетянин или шизофреник. То есть чужой по определению. А мы её покажем с другого ракурса. Вот она, мол, какая — живая, тёплая, близкая… Своя. Так-так-так. Вот только однополым партнёрством этим всю малину мне портят. Ну какая же она своя русскому человеку, если спит с женщинами? Это она в Европе своя — там такое на каждом шагу. Ладно, что-нибудь придумаю, как-нибудь помягче это подам — мол, простим гениальности столь незначительный грешок… С мужчиной было бы сложнее, а к женскому гомосексуализму у нас относятся снисходительно: мол, дуры бабы, что с них возьмёшь? На этом и сыграем. Ох, Боря, Боря, за что ты меня так не любишь? Значит, решено: «Кира Шмелёва. Не считайте меня за чужого». Откуда эта цитата, Господи, дай памяти? Там что-то ещё про больного… Кто-то из футуристов… Ларионов? Северянин? Надо будет проверить, чтобы не облажаться.       Жанр… Разумеется, фильм-портрет, фильм-размышление. Хронометраж… Сорок пять минут. Маловато, наверное, для такого объёма. Уточнить у Бори, можно ли увеличить и на сколько. Так, дальше… Слоган и целевую аудиторию — опустим, пусть это остаётся на совести заказчика. Логлайн… Минутку… Авторы фильма следуют за художницей… Нет, сопровождают художницу на всех этапах подготовки и проведения выставки-ретроспективы… Зритель познакомится с самыми значимыми и известными работами Киры Шмелёвой и из первых уст узнает об истоках и смыслах их создания. Ну и пурга… А также увидит циничного творца, жестоко высмеивающего современность, с несколько иного ракурса — как живого человека с понятными любому эмоциями, чувствами и повседневными заботами. М-да, ТЭФИ в студию, госпожа Эссер нынче в ударе», — записала последнюю фразу логлайна и автоматически нажала сочетание клавиш, сохраняющее текст. Перечитала, кое-что поправила, ещё раз перечитала, сохранила. Ну вот и славно, начало положено, а это по опыту всегда самое сложное.       Ольга закрыла и убрала со стола ноутбук, вылила чай, помыла кружку, проверила с телефона соцсети. Ничего интересного. Ещё немного посидела в тишине и темноте, наблюдая, как сменяются цифры на циферблате электронных часов. Потом заставила себя встать и пойти в тёплый душ, чтобы расслабить тело и сознание. «Сейчас бы принять горячую ванну с травами, — думала она, стоя под слабыми струйками воды и смывая с себя бессмысленность очередного прожитого дня. — Полежать в ней полчаса или даже час, а потом вылезти на Божий свет розовой и тряпичной, дойти до постели и провалиться в глубокий сон. Мечты, мечты… В этом чулане с трудом умещаются унитаз и душевая кабина, так что, даже если дело дойдёт до ремонта, ванну впихнуть не удастся. Если дойдёт…» Дима всё копит деньги с зарплаты, не хочет брать кредит, и потому они больше полугода живут в чужом обшарпанном жилище, которое лет тридцать не знало ни ремонта, ни умелых мужских рук. Впрочем, мужские руки и сейчас, при наличии в доме мужика, ни к чему не прикладываются. Только к мышке и «Плейстейшен».       Ольга, почувствовав, как привычное раздражение на мужа начинает вымывать из неё приятное чувство хорошо сделанной работы, сердито фыркнула и закрутила краны допотопного смесителя. Быстро вытерлась полотенцем, натянула пижаму и пошла в спальню. Стараясь не прикасаться к телу супруга, легла, отодвинулась на самый край, засунула голову под подушку, чтобы не слышать его дыхания, не чувствовать его ауру, и, уже соскальзывая в неявь, вдруг остро, до боли в сердце, возжелала физической близости хоть с кем-нибудь. Чтобы этот кто-то, горячий и родной, лёг рядом, обнял, прижал к себе, огородил от мира, пожалел, приголубил. Кто-то, но не Дима.