Doppeltes Spiel

Даниил сильно удивлялся своему командиру. Не в плане его приказов, поведения или командования над своими солдатами. Просто он не скрывал того, кем был, а потому все знали, что их командир бывший дворянин. Кто-то плевался, кто-то отворачивался от врага простого народа, но факт есть факт. И поспорить с Брагинским в этом плане было тяжело, потому что несмотря на буржуйную кровь его боялись. Даня боялся. Не из-за имеющихся у Ивана Николаевича связей с верхами советского общества, но ещё из-за взгляда. Вроде бы спокойного, а как посмотришь глубже — ощущение, будто смотришь волку в пасть, сожрёт и не подавится. Зато как командир Иван Николаевич был крайне хорош. Не прятался за спинами своих подопечных, а спокойно шёл впереди, уверенно давая приказы и замечая любые ошибки. Это заслуживало уважение. Как и отношение к людям из освобождённых деревень — помощь, где возможно, поддержка словами и гарантия того, что больше с ними подобного ужаса не случится. И говорил он это так, что действительно верилось — победят. Победят и восстановят страну, несмотря ни на что. Даниил в это очень верил, потому что знал, они закончат и он вернётся к матери и младшей сестре, которые по нему и отцу очень скучают и ждут их дома, в Ленинграде. Точнее, уже не в нём, а где-то в Удмуртии. Но он найдёт, главное, что они в безопасности. А пока что была война, битвы и командир, который в некоторые моменты вызывал странные подозрения, сосущие под рёбрами от волнения. Изредка Брагинский уходил, но не на перекур, как большинство — сам Даня не курил из-за неприятного запаха самокруток и горького привкуса на языке после, — а куда-то и притом надолго, но всегда возвращался, а через несколько дней уходил вновь. Даниил подозревал странное, но в открытую сказать, что командир дезертир не мог — то ли права не имел, то ли стыд давил, в конце концов как человек Иван Николаевич хорош. И потому Даня решил проследить за командиром в очередной его уход. Шёл крайне тихо, несмотря на хрустящий свежевыпавший снег, в достаточном отдалении, чтобы видеть Брагинского и чтобы не увидели его. Дорога не заняла достаточно времени, может полчаса или чуть больше, но в итоге они оба оказались на небольшой полянке, окруженной холодными сосенками, покрытыми снегом. Сам Даниил спрятался в сугробе с хорошим видом на поляну и принялся растирать чуть окоченевшие руки в облачках пара от горячего дыхания. Иван Николаевич никуда не спешил, стоял, перешагивая на месте, а затем достал из кармана шинели измятую пачку сигарет и спички, одну из которых он резко обтёр о тёмный край картонной упаковки. Под раскуривание сигареты и появился тот, кого молодой солдат вовсе не ожидал увидеть так близко. Из леса в обратной их лагерю стороны вышел немец, что-то бубнящий себе под нос на своём немецком, но при этом ловко перешагивающий сугробы. При этом немец был странный, даже страшный: бледный, красноглазый и беловолосый, будто убивец из могилы вылез и в Вермахт пошёл солдатом. — Брагинский, ты сука, — громко произносит немец на чётком русском, пугая Даниила. В ответ Иван Николаевич пожимает плечами, убирает сигарету в рот и снимает шинель, протянув её явно замерзшему без зимней одежды врагу, который без каких-либо промедлений напялил одежду явно не его размера, спрятав руки в белых перчатках — или просто настолько бледные ладони — в тёплой ткани. Выглядело это больше жалко, чем сурово и по-товарищески. И всё же это было дезертирством, в этом Даня был уверен. — Всё идёт по плану? — интересуется командир советской армии, выдыхая сигаретный дым в сторону от немецкого офицера — теперь-то разглядеть погоны можно, раз подошёл так близко. — Исключая то, что появляются вопросы к моей лояльности и лояльности ко всей той херне, которую нам пытаются впихнуть в головы каждый день — да. Правда, недавно пришлось оторвать головы паре твоих солдатиков, которые решили, что можно сжечь дома с живущими там мирными жителями. Подарить? — немец гаденько улыбается. — Мороз такой, что мы просто выкинули их тела в какую-то канаву, так что можете забирать, если надо. Мы планируем уходить из деревни через два дня. — Отступаете, значит? — У нас машины встают, люди мёрзнут, так что мы временно ретируемся, прежде, чем потеряем всё. Вернёмся, ты не бойся. — Если бы не возвращались, мне бы пришлось идти в Берлин, чтобы с тобой поговорить. Пока что ты единственный мой хороший собеседник из всех тех немцев, которых я вижу в последнее время, — пожимает плечами Брагинский. — Потому что остальных ты убиваешь, вместо разговоров. — А ты разве так не поступаешь с советскими солдатами? — отчасти удивляется Иван Николаевич. — Не тебя ли наши прозвали Белой Смертью? Даниил обмирает от удивления. Неужели этот немец та самая выдумка, которой пугают таких, как он? Немецкий призрак, приходящий в самые лютые холода вместе с пургой в места дислокации советских солдат, чтобы после убить их всех из мести за всех павших немцев. И лишь редкие из выживших, успевших вовремя притвориться мёртвыми смогли рассказать о том, что где-то ходит бледный как смерть и красноглазый как демон фриц под аккомпанемент ледяного ветра. — Не виноват в том, как меня зовут. Будь моя воля, я бы давно это всё закончил и вернулся домой. Дети наверняка скучают, а письма отправить не могут. — Попрошу их мне отправлять, чтобы тебе передать, — эти слова заставляют Даню подумать. Дети... У этого немца они есть и находятся на территории Советского Союза, раз письма нельзя отправить. Звучит странно, ещё страннее, если он будет копать в этом направлении — а он будет, потому что командир, которого он уважал, оказался предателем родины. Ему бы теперь в лагерь вернуться и доложить о том, что он узнал. Только какая-то веточка валежника под валенком предательски громко хрустит, когда он разворачивается. — У тебя в рядах крысёнок, — фыркает немец, когда Иван Николаевич ловит его за шкварник, качая головой. — Что будем с ним делать? Только без особой резни, у меня сегодня хорошее настроение. — Культурно объяснять ему всё будем, Гил. И бить тоже не будем, даже не смотри так, — отвечает Брагинский. — Дань, поговорим? — Иван Николаевич, я с вами говорить не буду, вы дезертир, — произносит Даниил, но голос дрожит, а в конце и вовсе ломается. — Кто дезертир? Брагинский? — немец громко смеётся от такой информации, подходя ближе к солдату и глядя ему в глаза. — Если кто-то из нас и предал родину, то это я. Вместо того, чтобы прогуливаться по деревням, вешая женщин, детей и скотину, я бегаю к Брагинскому и перегоняю войска так, чтобы никто никого не убил. — Но... — «Ты фашистская гадина»? Да. Точнее, нет, но да, — он даже не пытается скрыть то, что убивал вражеских солдат. Это война — в ней невозможно быть пацифистом. — Ты просто гадина, — добавляет Иван Николаевич, отпуская своего солдата на землю, не забыв придержать за плечо, чтобы тот не убежал. — Заткнись, — отвлекается немец. — Итак, пацан. Смотри. Мы можем отпустить тебя, и ты молчишь, а мы продолжаем делать то, что мы делаем, и в таком случае через пару лет ты вернёшься домой. Или, — он выделяет второй вариант, — мы убиваем тебя на месте и хороним в ближайшем сугробе. Тогда тебя записывают в дезертиры, а твоя мама плачет по покинувшему её сыну. Есть ещё третий вариант, но он мне ой как не нравится. — Какой? — Ты отправляешься в концентрационный лагерь. Точнее, я тебя туда отправляю. А оттуда не возвращаются, — улыбка резко становится сжатыми в ровную полосу губами, а тон голоса становится серьёзнее. Всё веселье Белой Смерти исчезает в ту же секунду, как он произносит третий вариант. И Дане не хочется его выбирать. Он хочет выиграть войну и вернуться домой с победой, к матери и сестре, которые будут ему очень рады. — У Брагинского других вариантов нет. — Есть. — Я тебе их не давал, так что цыц. Я старше тебя по званию. — Я... — подаёт голос солдат. — Иван Николаевич, он сказал правду? — Он не врёт, — кивает Брагинский. — Так ведь, Гил? — У меня сегодня было хорошее настроение, — отвечает немец, поправляя чуть сползшую с плеч шинель. — Если он не врёт, то я согласен молчать. Если он действительно пытается делать хорошие вещи, а не то, что обычно фрицы делают. Брагинский кивает, отпуская Даниила и позволяя ему отойти достаточно далеко. — Кстати, тебе котёнок не нужен? — слышит издалека Даня, притормозив. — Мы в деревне нашли одного. Кожа да кости, целую банку свинины умял. — И куда я его дену? В карман? — спрашивает Иван Николаевич. — Ты дылда, так что в кармане он поместится. Я его тебе завтра притащу, посмотришь, — немец разворачивается, уходя обратно в лес. — Эй, а шинель? — вспоминает Брагинский. — Моя теперь. Иди себе новую ищи! А на следующий день Иван Николаевич вернулся со смешным и худым трёхцветным котёнком, которая мяукала только на «Eiserne Portionen» и изредка отзывалась на данную ей кличку Сгущёнка, которая получилась из-за банки, в которой её и нашли.