Исцеление.

      Светлый длинный коридор, усеянный белыми прямоугольниками дверей с аккуратно выведенными на них номерами. Пугающую тишину разрывает отчаянный крик где-то на другом этаже, тем не менее отчётливо слышный, ясно дающий понять — чьё-то сердце остановилось навеки, отныне кому-то придётся гнить в тесном гробу под толстым покрывалом сырой земли. Дастин чувствует, как от этих мыслей мурашки дружным роем поползли по спине. Рыдания эхом отражаются от пустых стен. Становится не по себе от этих ужасающих звуков. Наконец, оцепенение спадает, позволяя пройти по жуткому коридору к пятой слева двери. Палата встречает гостя сероватым светом, заполняющим небольшое помещение, вполне способное развить у пациентов клаустрофобию. На одинокой койке всё также неподвижно лежит молодой парень, такой спокойный и умиротворённый, если бы не все эти трубки и провода, можно было бы подумать, что он просто отдыхает, пребывая в чудном мире завораживающих фантомных сновидений. Шелест сухой листвы проникает в палату вместе с прохладным осенним воздухом и напряжением скорой грозы через приоткрытую форточку. Дастин направляется к стоящему у кровати стулу, отмечая, что таинственная девушка, чей родственник скончался, спускается по лестнице. Её истерика становится громче, а потом затихает, поглощённая увеличившимся расстоянием. Рюкзак опускается рядом, молния расходится с характерным звуком и на свет показывается содержимое, коего там в достатке. Первой покидает своё пристанище кассета в коробочке, обклеенной глянцевой сдержанно-синей этикеткой с надписью «Wicked Game» по центру и «Chris Isaak» в нижнем углу. Щёлкает крышка и кассета перемещается из хлипкой пластиковой коробки в магнитофон, стоящий на тошнотворно-белой, как и всё остальное в этом чёртовом месте, тумбе. Вдавливаются нужные кнопки и проигрыватель шумит, выплёскивая наружу нежную завывающую мелодию. Дастин старается не задумываться, почему его выбор пал именно на эту песню. Безмолвие длится около пяти минут, пока солист изливает душу в тянущихся чувственных словах. Печальный конец. Магнитофон смолкает. После пары простых махинаций музыка возвращается, но в разы тише, выполняя роль фонового, едва слышного шума. Вновь шуршит рюкзак, и книга выскальзывает из полупустого рюкзака вместе со статуэткой Каса¹, мигом отправившейся на тумбу к Демогоргону и Векне. Шорох пожелтевших страниц. Наконец, нужный разворот с самодельной закладкой. Прокашлявшись, дабы избавиться от ощутимой хрипотцы, возникшей посредством затяжного молчания, Дастин вздыхает, прогоняя последние мысли о бесполезности своего нахождения здесь. — «С чего и как началась её дружба с детьми, пожилая миссис Бентли уже запамятовала…»² — негромкий, спокойный, ровный голос заполоняет комнату, из-за чего тихие завывания вокалиста теряются вовсе. Когда увлечённое чтение вслух обрывается, Дастин откладывает шедевр Брэдбери, вновь приковывая взгляд к лицу, застывшему в пустой нечитаемой эмоции. В какой-то момент накатывает животный страх, сподвигающий поспешно положить ладонь на грудь Эдди. Ощутив размеренное биение сердца и равномерно подымающуюся и опускающуюся дыханием грудную клетку, Дастин успокаивается, хоть кровь до сих пор стучит в ушах, напоминая о только что минувшем приступе паники. — Мне тебя так не хватает… — рука соскальзывает с чужого тела, укрытого неплотным хлопковым одеялом. — Почему-то все упорно делают вид, что ничего не произошло. Никто не извинился перед мистером Мансоном, когда с тебя сняли обвинения, никто не пришёл утешить и поддержать его, даже зная о том, что ты сделал для этого города, несмотря на всеобщую ненависть. По телевизору говорили, что ты — герой, но и словом не обмолвились о том, что и полиция, и горожане ошибались на твой счёт. Они просто вычеркнули это из истории. Теперь все говорят о двуличии Джейсона, о том, как бессовестно он пытался перевесить убийства на «невинного выпускника». Прямо так и говорят, представляешь? «Невинный выпускник». Кошмар. Слава Богу, хоть где-то Салливан и Оуэнс сошлись, решив помочь снять с тебя обвинения. Всё-таки власть — это огромная сила и влияние… Эдди ничего не ответил. Как и ожидалось, он не проснулся. Врачи вообще не уверены, выйдет ли он из комы. — Хэй, Эдди. — Дастин поднимается, подбирая с пола рюкзак и закидывая его на плечо. — Я скучаю. Поправляйся скорее. Кассета осторожно вынимается из проигрывателя — Эдди не любит слишком долго слушать на повторе одну и ту же песню, считает, что вся прелесть музыки раскрывается при первом «знакомстве». Если внимать зацикленной песне, она быстро растеряет своё очарование и не сможет больше приносить ничего, кроме раздражения. Спрятав кассету обратно в коробочку, Дастин пополняет ей аккуратную стопку на тумбе, прямо за магнитофоном, где томятся пару кассет от «The Beatles», «Europe» и «Fleetwood Mac». Пёстрые этикетки привносят в этот белый Ад чуточку жизни и цвета. Посмотрев на Эдди, Дастин ясно ощущает мерзкую трясину тоски, захватывающую рассудок. — Простите, нам нужно… — женщина в белом халате быстро переступает порог палаты, оказываясь внутри. — Да, я в курсе. Уже ухожу. — Дастин перебивает медсестру, не испытывая угрызений совести, потому что пластинка, заевшая у этой особы, уже натурально бесит. Для разнообразия, хотя бы поменяла бы слова местами.       В дверном проёме Дастин оборачивается, напоследок окидывая печальным обеспокоенным взглядом безмятежное лицо Эдди, нервно выдохнув, бредёт к лестничному пролёту, морально готовясь к очередной встрече с увековеченной Максин, измотанным бессонницей Лукасом и нервной Эрикой. Мраморные белые ступени заканчиваются чересчур быстро. Он ещё не готов. Спустившись на первый этаж, Дастин поднимается обратно, стараясь всеми силами отдалить неумолимо приближающийся момент. Ему не по себе каждый раз, когда он навещает Макс. Её палата пропитана безмолвной скорбью и отчаянием, исходившими от Синклера, мгновенно заражающими свежий воздух и каждого вошедшего. Никто об этом не говорит, но мысленно, все уже похоронили Максин Мэйфилд. Тело, безусловно, ещё живёт, но Оди не смогла найти Макс. Её сознание умерло — другого объяснения нет. Все об этом думают, но не смеют облачить эти размышления в слова. Эрика становится всё более и более дёрганной — она, привыкшая говорить всё напрямик, особенно своему брату, до дрожи в пальцах боится озвучить факт всеобщую теорию, переживая о и без того шатком ментальном состоянии Лукаса. Когда произносишь что-то вслух — признаёшь реальность этого. Поэтому она молчит. Она знает, что это убьёт её брата. Белая дверь, точно такая же, как и у Эдди, отличающаяся только номером, пугает, заставляя сердце ускорить свой ритм, а лёгкие судорожно сжиматься и разжиматься, не давая возможности получить необходимое количество кислорода. Дастин не может избавиться от ощущения, что поступает неправильно, вторгаясь в чужие чувства, наполняющие палату, делающие воздух неприятно спёртым, вязким, удушающим. Ручка проворачивается и в проёме показывается усталая, немного раздражённая, возможно чисто для вида, Эрика. — Чего трёшься здесь? Либо заходи, либо проваливай на все четыре стороны. — несмотря на напускной гнев, голос явно ослабший. Видимо, Лукас страдает от бессонницы не в одиночку. — Ну? Что выбираешь? Это точно на неё не похоже — в других обстоятельствах она бы просто захлопнула перед ним дверь. Противоречивое и нестандартное поведение только всё ухудшает. Дастин чувствует лёгкое головокружение и тошноту, возможно, это от пропущенного завтрака и вчерашнего ужина, а может от медленно загнивающей психики и эмоционального перенапряжения. Через приоткрытую дверь, виднеется Лукас, читающий Макс какую-то книгу. Мягко говоря, он выглядит в край истощённым и ужасно измотанным: мешки под глазами, покрасневшие то ли от недосыпа, то ли от слёз глаза, растрёпанные волосы, и в довершение образа — вялый притихший голос. На секунду Дастин задаётся вопросом, не выглядит ли он также со стороны, но с облегчением вспоминает о скрывающей волосы бейсболке и тени от неё, позволяющей спрятать лицо. По сосредоточенному, выжидающему лицу Эрики, становится ясно, что она разглядывает его, вероятно, уловив его потерянность. — Ты спал сегодня? — да уж, бейсболка не спасает от пристальной внимательности. — Прости за беспокойство. Мне лучше уйти. — Дастин и сам без понятия, для кого это лучше: для изводящего себя Лукаса, явно неготового к общению, для нервозной Эрики или для него самого? Собственные шаги кажутся неприлично громкими в общей тишине и спокойствии больницы, наступившем после ухода родственницы неизвестного, умершего сегодня в этих стенах. Ступеней то ли слишком много, то ли чересчур мало. Время вновь жестоко шутит, растягиваясь на миллион световых лет, резко схлопываясь в миллисекунды, усиливая головокружение и мигрень, заставляющие вцепиться в перила для надёжности. Кажется, его сейчас вырвет. Увязнув в смеющемся от его беспомощности времени, Дастин не знает сколько тратит на то, чтобы справиться с рвотным позывом и прийти в себя. Нет, ему не удалось сомкнуть глаз этой ночью. Приступы тревожности позволяют спать через день, не чаще. У Эдди снова царит пустая тишина. В другом конце коридора раздаются гулкие шаги, вырисовывается высокая фигура. Скользнув внутрь палаты, Дастин оставляет дверь приоткрытой и устраивается на стуле в углу, зная, что место возле койки займёт мистер Мансон. Вытащив наушники, подсоединённые к кассетному проигрывателю, Хендерсон натягивает их поверх бейсболки и, щёлкнув кнопкой, вслушивается в мелодию, но игнорирует слова. Везёт, что он не прогоняет и, вроде бы, не против присутствия мальчишки. Или просто слишком вежлив и мягок чтобы попросить уйти нежелательного свидетеля. В этом Эдди сильно отличается от своего дяди. Он не стесняется говорить, что думает, даже если это бьёт по чьей-то гордости или ранит чувства. Поэтому его и прозвали «Эдди Урод Мансон» — вовсе не за внешность, а за характер, хоть Дастин бы и поспорил с этим, приведя сотню аргументов, если потребуется, с десяток качеств, о которых эти подлецы и мечтать не смеют в силу своего очень узкого кругозора и предвзятых взглядов на жизнь. Глупое прозвище дали обиженные высокомерные парни, считая, что этим они защитят свою честь, с чем Дастин опять-таки не согласен. Это низко. Хлопает дверь, и мистер Мансон морщится от столь громкого звука — он не планировал шуметь. Дядя Эдди осторожно следует к своему месту, наблюдая за бездумно смотрящим на его племянника мальчишкой, облокотившимся на холодную бетонную стену. Взгляд перемещается на тумбу, и мистер Мансон отмечает появление новой кассеты, перекрывавшей вчерашнюю кислотно-оранжевую, и фигурку то ли человека, то ли ещё кого, но однозначно с мечом и из коллекции D&D. Сидя рядом с племянником, мужчина понимает, что сказать-то ему и нечего. Он ничего не принёс и цели, как таковой, у него нет. «Мда… От пацана здесь явно больше пользы. Интересно, он весь день тут проводит? Похоже, они и вправду близки с Эдди. Ему повезло иметь верного друга, искренне беспокоившегося за него и заботящегося о нём. Создание клуба не было ошибкой.» — мистер Мансон смотрит на Дастина, грустно улыбаясь. Он заходит сюда на пару жалких минут, чтобы увидеть племянника, убедиться, что он в относительном порядке, а мальчишка торчит здесь всё время посещений, специально затыкает уши наушниками, создавая некую приватность, молча благодаря мистера Мансона за то, что он не выставляет его за дверь, позволяя оставаться рядом с Эдди. Мужчина поднимается, и Дастин отключает музыку, пряча плеер обратно в рюкзак. Они не переговариваются после первого раза, когда пришли к взаимопониманию и заключили, что разговоры в сложившейся ситуации даются обоим нелегко. Кивнув в знак прощания, мистер Мансон удаляется из палаты, оставляя Эдди мирно отдыхать, продолжая балансировать между жизнью и смертью, а Дастина наблюдать за пугающе неподвижным телом, неспособным проецировать опасное нахождение усыплённого разума на тонкой, как хрупкая нить паутины, грани.