Письмо
«Милая моя, мне очень жаль, что на кухне теперь постоянный запах сигаретного дыма, а не твоей свежей выпечки. Ты всегда просила избавиться от этой пагубной привычки. Я не смог. Теперь тут кристально чисто, нет того небольшого беспорядка в виде оставленного винилового проигрывателя на подоконнике или стопки нот для твоей потрепанной скрипки, что ты никак не хотела менять на новую за все годы нашего брака. Так ты создавала уют. Каждый раз мне приходилось искать спрятанные тобой зажигалки с таким же рвением, как и мчаться домой, зная, что, зайдя в твою любимую комнату, я увижу тебя, сидящую и греющую свои вечно мерзлые ноги у камина. На низком столике будут разбросаны самые разные книги, ведь перед тем как выбрать чтиво на вечер, должны были пройти часы. Нет, дни, а то и недели. Я безумно благодарен своей памяти, что та отложила донельзя нежные моменты в моей голове, когда поздно ночью я приезжал с букетом твоих любимых цветов. Ты поворачивала голову от звука вечно скрипящей входной двери, которую я так и не удосужился смазать, и твои славные глаза, что так полюбились мне при нашей первой встрече, вспыхивали нездоровым огнём. Как только цветы вяли, я сразу привозил новые. Мне даже начали делать скидки и беречь самые лучшие букеты, зная, что я обязательно вернусь. Не через день, так через два. Я начал видеть сны, где мы все вместе. Обычно твой отец на заднем дворе управлялся с уткой, подстреленной им же в середине сезона. А мы пытались усадить наших матерей, чтоб они перестали так рьяно атаковать кухню, где все должно было быть на своём месте. Теперь каждый раз, просыпаюсь по середине ночи, кладя руку на твою часть кровати. Только и чувствую прохладу материала, как будто тебя здесь никогда и не было. Минное поле. Разыгравшееся воображение, навевающее тоску с такой силой, что трудно устоять.Я падаю. Ничего святого. Время идет, и я все реже ночую в нашей спальне. Теперь мое пристанище приобрело форму кресла–качалки. Забавно, с каким скептизом я раньше относился к этой штуке. Ребенку нравится, а значит, и мне тоже. Наша мирная гавань, где нет места ни слезам, ни сожалению. Лишь безмятежный сон на пару часов. У неё твои глаза. Их цвет как твой любимый напиток. Поэтому я спрятал все запасы в подвал, надеюсь, тебя это не расстроит. Не могу больше пить кофе. Сразу появляется ощущение, что я делаю что-то неправильное, вспоминая, как, просыпаясь и выходя на кухню, я видел тебя, сидящую за столом на нашем скрипящем стуле, в моей белой рубашке, прикрывающую жалкую часть твоего бедра, ей богу. В твоей обыденной позе было что-то уютное. Лучи утреннего солнца любили играться с твоими каштановыми кудрями, тем временем, когда ты ставила правую ногу на стул, придерживая колено деликатными пальцами со свежим маникюром, который жил лишь от одной до другой демонстрации качественно выполненной работы. Ведь ты так старалась. А левой рукой поддерживала утреннюю газету, ища совершенно несмешные анекдоты где-то внизу страницы. Дома ничего не поменялось, цветы до сих пор стоят на столе в вазе, которую ты всей душой не возлюбила, но приходилось мириться с безвкусным подарком на новоселье. На сей раз это ландыши в связке с незабудками. Через какое–то время я стал подбирать их с особой тщательностью. Ведь только ты могла засесть за компьютер сразу после вручения букета, ища и всерьёз анализируя статьи о флористике, чтобы разгадать мое «тайное послание», которого никогда и не было…» Мужчина на мгновение остановился. Замер и снова перечитал все, что написал на пергаменте. Руки не были измазаны в чернилах. Даже получилось не посадить кляксу, несмотря на легкий тремор от переизбытка никотина в организме. Была бы тут Гермиона, сразу обратила бы взор на свои вечно запачканные подушечки пальцев. Постаралась бы незаметно вытереть о другую руку, послюнявив их. Смешная. Мыслей в голове было так много, что создавалось впечатление их отсутствия. Слишком громко, чтобы все они существовали бок о бок. Каждая пыталась завоевать внимание вдовца, но ни одна попытка не увенчалась успехом. Где-то внутри ныло так, что усидеть было тяжко. Липкое чувство потерянности вдруг начало ощущаться с большей силой. Нужно покончить с этим. Холодные руки сами потянулись к лицу, чтоб хоть как–то взбодриться, разглаживая те редкие морщинки, что успели образоваться с возрастом. Взяв заранее приготовленный конверт со стола, он уже был готов запечатать еще одно незаконченное письмо. Но перед этим дописал: «О тебе можно думать, только как о самом желанном подарке, удостоенной судьбой, непонятно за какие поступки. Оставшегося времени в этом мире не хватит для точного описания всей бури чувств, что ты рождаешь во мне. Я всегда признавался тебе в любви шепотом. Обычно, лёжа под тобой, когда ты мирно засыпала у меня на груди, не переставая выводить запутанные узоры на коже. Мне очень жаль, что я не целовал твои руки чаще. Жаль, что редко готовил тебе завтрак в постель. Жаль, что мог злиться на тебя, когда ты решалась прибрать мой кабинет, не удосужившись после вернуть вещи на свои места. Без тебя теперь все кажется таким несущественным, эфемерным. Малыш, каждый день я без тебя умираю. Чувствую себя гребанным Прометеем…». Не успел Драко запечатать письмо, как услышал плач из другого конца дома. Нужно было успеть покормить дите перед уходом. Малфой взглянул на наручные часы, что подарила Гермиона на прошлое Рождество, удостоверившись, что «гостья» скоро прибудет. После просьбы приглядеть за ребенком, он ожидал её появление с минуты на минуту. Он знал, она никогда не опаздывала. Чертова привычка, перенявшаяся от самой Грейнджер, в этом он был уверен.***
До определенного момента Драко ничего не знал о детях. Но то, как его девочка смотрела на этот несправедливый мир, заставляло буквально умереть за нее. Нырнуть в бассейн к акулам, прыгнуть с обрыва, добровольно отдать свою палочку. Только бы она не чувствовала боль, только бы не теряла надежду. Выбор имени был почти что вечным. Гермионе так не хотелось нарушать традицию, что пришлось в короткие сроки поднимать семейные архивы, чтоб точно понимать, какое имя подойдёт новорожденному ребёнку. Но им так и не угодило ни одно имя, связанное с созвездиями. В тот летний день девушка ворвалась в дом раньше обычного. Драко стал было думать, что-то случилось с ней или с ребенком. —Беата! — воскликнула Грейнджер, невно поправляя растрепанные от ветра кудри. —Что, прости? —Мне кажется, Беатриче отличное имя. — в голосе было столько возбуждения, что Малфоя это сбило еще больше с толку. Гермиона захлопнула дверь с такой силой, что даже Живоглот возмущенно глянул на хозяйку, пробужденный от дневного сна. Та скинула черные туфли и быстрым шагом направилась к дивану, где Малфой разбирался с документами по недавно доставленным зельям для новых экспериментов. Их с Ноттом клиника несколько лет назад начала расширяться, что позволило им нанять больше сотрудников, а самим взяться за разработку новых лекарств. — Во время обеда я заскочила в ту старую лавку недалеко от минестерства, помнишь? И…и, проходя мимо полок с книгами, задела, видимо, стеллаж. За мной упала книга. Угадай, какая? Драко было уже открыл рот, чтобы сказать, что ничего не понял из ее сумбурного рассказа, но Гермиона невежественно перебила его. — Да! Божественная комедия Данте. Я сразу же вспомнила о его возлюбленной. И как-то уже рассказывала тебе об их трагичной любви, ведь они виделись от силы два раза, но, несмотря на это, она впоследствие стала для него целой музой. Ты только представь, сколько произведений было посвещено любви всей его жизни! —Так, Грейнджер, — Драко встал с дивана, обошел его и нежно обхватил руками лицо своей жены. Та была настолько запыхана, что стала походить на говорящий помидор. Малфой усмехнулся, — Сделай глубокий вдох и расскажи все с самого начала. Медленно. И она рассказала. А спустя недолгое время уговоров и разъяснений, Драко сдался.***
Выйдя из кухни, он, попутно подворачивая рукава накрахмаленной рубашки, направился в самую дальнюю комнату с видом на поднимающееся солнце. Это место обустраивала Грейнджер почти всю свою беременность. Стены были перекрашены кучу раз. Не то из-за прихоти супруги, не то из-за запаха краски. Мерлин знает, сколько оттенков белого было приобретено, пока Гермиона не решила окончательно остановиться на слоновой кости. Зайдя в детскую, он плавно подхватил ребенка, укладывая её голову себе на плечо. — Ничего страшного, детка, папа рядом. Во времена тёмного Лорда Малфой и мечтать не смел о такой бездумной прихоти как объятья мамы. Хотя были моменты, когда Нарцисса под самыми неправдоподобными предлогами пробиралась в комнату сына, чтобы просто посидеть в тишине. Обычно Драко смотрел в пол, пока Нарцисса убаюкивающими движениями гладила сына по светлым волосам. Так было легче. Начав отношения с Гермионой, он с каждым новым этапом чувствовал, будто ему снисходительно давали в новые шансы для продолжения жизни. Шанс больше не видеть картины, как мама лежит у него на руках, вся измазанная в теплой крови. Больше не учавствовать в пытках совсем еще юных маглорожденных, где с них буквально снимали слой кожи, вытаскиваки кишки, а иногда и поджигали. Не испытывать адской боли от Волан-де-Морта. Сначала всегда казалось, что от круциатуса тебе ломают кости, обязательно начиная с ребер. Но с увеличением времени пыток начинаешь понимать, почему это заклятие стои́т наравне со смертью. Ты чувствуешь, как легкие сжимаются в непозволительно короткий срок, а единственный звук, который можно распознать, — это звук собственной крови, что начинает закипать и вытекать из носа или рта, капая на прохладный пол. Вот, почему он боялся быть отцом. Лучше уж вовсе не иметь потомства, чем видеть страдания ребенка от собственной беспечности.***
Вернулся Драко в гостиную как раз в момент, когда Джинни Поттер уже заваривала себе чай у барной стойки. Удивительно, насколько уютно она себя тут чувствовала. Джинни никогда не пыталась оказать поддержку Малфою словами, едва ли можно было уловить нотку заботы, наблюдая за тем, как молча она могла начать прибираться в их с Грейнджер доме. В каком-то роде Драко это было даже приятно. Пока Уизли копошилась с нарезанием долек лимона, Драко подошел к ней с ребенком на руках, который уже начал пускать слюни на одежду. За 7 лет общения девушка совсем не поменялась. Рыжие волосы только стали короче, а более изящная одежда сменила некогда любимые толстовки и джинсы. К своим 30 годам она до сих пор выглядела как школьница, лишь обручальное кольцо давало понять, что учереждение подобного рода она уж точно окончила. —Джиневра, у меня лишь одна просьба, —начал Малфой, но был быстро перебит вскинутой вверх рукой. —Ребенка я покормлю сама, защитные чары уже проверила, камин закрыла, так что не мозоль мне глаза и иди, ради всех святых, — только сейчас Джинни подняла на него свои глаза. Было видно как та старается не заплакать при нем. Получалось откровенно плохо, но Драко решил промолчать. — Спасибо. Бери все, что понадобится, —сказал чуть тише Малфой, передавая все еще сонную Беату на руки младшей Уизли. Поцеловал ребенка в лоб, забрал письмо со стола и пошел в прихожую за приготовленной домовиком верхней одеждой, заранее предупредив того не мелькать у Джинни перед глазами. Хоть та и любила Тикки, но было разумнее также оставить её наедине с самой собой.***
Если бы у него спросили, какова жизнь на вкус, то он бы сравнил это с вечным привкусом железа во рту. Так часто приходилось закусывать губу, чтобы не нагрубить и не послать вездесущих зевак, желающих засунуть свой любопытный нос в чужое белье. Он знал, что работники желтой прессы могут поджидать его вечером для еще одной фотографии, спрятавшимися за деревьями, чтобы не побеспокоить звонкую тишину, в которой Малфой плещется уже год. Как же это чертовски благородно. Драко осточертело сдерживать все то, что копилось с каждым днем. Чтобы случайно не разбить этим министерским крысам лица. Поэтому пришлось идти рано утром. Скрываться и прятаться больше не входило в его стиль, но он уж точно не хотел привлекать внимание ни к своей семье, ни к месту захронения жены. Подкрадывался ноябрь. С каждым разом проходить через чужие околицы, чтобы добраться до надгробия, где Малфой мог проводить часы молча, становилось все труднее. Еле протоптанную дорожку засыпало жёлтыми листьями. Смесь сырости, гниющих веток и грязи, что возникала под ногами, заставила бы брезгливость каждого возрастать с новой силой. В такое время на кладбище никого не было, кроме пожилого сторожа, что вечно шоркал ногами, не боясь побеспокоить покойников. Драко продолжал свой путь, в основном, полагаясь на память. Туман не давал нормально разглядеть эпитафии других, но ему это было и не нужно. Он почти подошел к месту. Каждый раз, приходя сюда, Драко чувствовал себя неспокойно. Мысли путались, не давая сосредоточиться на самом главном. Сердце начинало напоминать о своем существовании, ускоряя пульс, будто Драко снова оказался на американских горках с Грейнджер. Как он их ненавидел. Малфой не спеша подтянул темные брюки так, чтоб было удобно встать на колени, пачкая ткань сырой землей, под которой лежала Гермиона. Перед ним было надгробие. Самое красивое, которое он когда—либо видел.Рвётся тонкая нить между миром и тобою.
Гермиона Джин Грейнджер
19.09.1979 — 28.10.2010
Он не приносил сюда цветы, оставляя их дома. Не хотел омрачать воспоминания об уюте рядом с ней. Kак бы судьба не насмехалась, швыряя их по разные стороны, они держались крепко. Как бы другие эту пару не бранили, их любовь была и вправду красивой. Они готовы были шагнуть друг за другом в ад, подставить спины под плеть. Это не пугало. Не после того, что пережили вместе. Один только ветер, да опавшие наземь листья слушали спокойный тембр Малфоя, пока тот вслух перечитывал письмо, адресованное ей. Голос дрогнул лишь в самом конце. Одинокая слеза сорвалась с ресниц мужчины, не давая тому разобрать собственный подчерк. Ему не нужно было видеть текс для признания в любви. Не прерывая свой тихий монолог в пустоту, он вложил письмо в конверт и открыл шкатулку родовой магией, что находилась сбоку от него. На дне лежали конверты, идентичны тому, что Малфой положил на самый верх стопки. — Грейнджер, ты моя погибель, —произнес шепотом Драко, вставая с ледяного камня на ноги, —Спи мирно, родная. Я рядом.