ЮКИЭ ШИРОФУКУ
«Боже мой, какая она классная!». «Посмотрите, я по ней тащусь!». «Не только ты, но и половина нашего класса!». Это же сама… Широфуку Юкиэ, которая села за тяжкие телесные преступления. Кстати, да, я тоже была колодницей. Прямо как Ямамото, Мика и её друзья! Вы не знали? Порой я забываю об этом сама. От прежней меня ничего совсем не осталось. И думаю, это к лучшему. Попасть в наш жестокий, кровавый мир можно несколькими способами. Давайте приведём примеры. Поделим варианты на официальные, и неофициальные. Официальные варианты наиболее банальные. Тюрьма — арест, сначала тебя заставляют отвечать на тысяча и один вопрос, отправляют во временную холодную камеру за решёткой, а потом садят в этот душный катафалк, простите, автобус-будку, и отправляют во врата ада. Кстати, здесь каким-то хером умещается командировка — какие-то люди добровольно связывают наше днище со своей карьерой. Ну, и полиция, работники тюрьмы, знаете ли. И наиболее интересные варианты — неофициальные. Жестокие, вроде кражи человека (типа, знаете, проституция, сдача в рабство и всё самое неприятное). Какой-то урод легко может подойти к девочке в поезде метро, взять её за руку, увести с собой, и делать с ней всякие непристойности в нашем мире. С Незуко произошло то же самое, такая бедняжка! Беженство — когда кто-то из белой части Японии намеренно укрывается в тени. Хотя, я и представления не имею, как, кто и зачем. Легко можно было сбежать раньше из тьмы в свет, но сейчас бежать изо дня в ночь никто смысла не видит. Хотя, гипотетически, это возможно, вполне себе — даже в моём родном государстве воздух не смердит законами напрочь. Угадайте, как я оказалась здесь! Так, и с какого момента вы хотите услышать историю? С моего детства, с моего попадания сюда, с «Мечников», с первого поцелуя или с потери девственности? Ладно, каким бы ни был ответ, мне, в принципе, плевать — я расскажу историю в том порядке, в каком хочу рассказать я. И хочу я начать свою историю с песни Бритни Спирс. — There’s only two types of people in the world… The ones that entertain, and the ones that observe. Я была обычной тринадцатилетней девочкой, которая каждый раз включала эту и подобные песни в наушниках, идя по школьному коридору. Крепко цепляясь за подвисшую лямку клетчатого рюкзака, я шла по школе, и внушала себе, что я самая классная, просто меня никто не понимает. Думала, что все действительно ловят мои волны, и настроение, а походка у меня модельная. Они ещё увидят, как я изменюсь! И меня в кои-то веки будут помнить, как меня, а не как сестру Нацуно Широфуку! На самом деле — всем было на меня плевать. Меня замечали только учителя, и то, только чтобы сказать «Юкиэ, у тебя почерк непонятный, читать невозможно». Одноклассники только в эти моменты оглядывались на меня, а я пропускала мимо ушей замечания. Неловко улыбаясь сверстникам, я ничего не хотела предпринимать, чтобы изменить ситуацию. Остальные одноклассники удаляли меня из друзей. Или, ещё хуже, спрашивали — как там Нацуно? Не появился у Нацуно парень? Почему у тебя голос сонный? Ты вообще спишь? И моя наиболее раздражающая особенность — мой голос. Когда я говорю, вам может показаться, что я всегда расслаблена, или под кайфом, или мне всё равно. Это и близко не так! Тональность моего голоса всегда ленивая, сонная, как бы я ни пыталась говорить громче. Это чертовски вымораживает и по сей день! Я бы не сказала, что я была изгоем, но… Они даже домашку у меня не спрашивали! А если спрашивали, тут же при мне переспрашивали у других! Кстати, когда спрашивала я в беседе одноклассников — меня всегда игнорировали! Что со мной не так — я и близко понять не могла. Кто-то мог бы сказать «так ты возьми, и пообщайся! Плевать на всех!», но я не понимала, почему от таких действий количество друзей у меня не прибавлялось. Чёрт, когда я пыталась пошутить на весь класс, меня приветствовало молчание. Когда шутил кто-то другой — весь класс заливался смехом. Даже новенькие завоёвывали всё внимание и друзей к себе, а меня продолжали игнорировать. В том числе, даже новенькие со мной дружить не хотели! И я просто на них забила. Просто я по натуре своей общительная, но именно непринятие коллективом меня закрыло от других. И я забилась в уголке, на задней парте, с наушниками под «Circus». К тому же, у меня были друзья в интернете, и мне того хватало! Пока мои одноклассники проживали свою юность насыщенно, я обсуждала видеоигры вместе со своими друзьями из разных городов через экран. И думала, что в этом я лучше других. О боже, как я ненавидела распределяться по парам, или по группам, чтобы делать проекты! Домой я возвращалась одна. И даже если мне с одноклассниками нужно было идти в одно направление, они прощались со мной и шли спереди. А если и шла в компании, то очень редко, и то, в компании с Нацуно. Я чаще всего слушала их, чужие разговоры, чем говорила сама. Это… Так паршиво звучит сейчас, на самом деле. Я возвращалась домой с Бритни Спирс в наушниках и думала, что летом я обязательно буду жить лучше, чем сейчас. Ладно, это в чём-то просто было круто. Я тогда была довольна этим, хотя сейчас я бы хотела иметь больше воспоминаний с того мира. Я обязательно заходила в магазин одна, после школы. Покупала круассаны, проходила мимо знакомых, словно я их ни разу в жизни не видела, и меня устраивал этот образ жизни. Хотя, не так уж он и был хорош. По-крайней мере, я рада, что школьные знакомые остались только в моих воспоминаниях. Стоит сказать, что и с соседями своего дома я не очень общалась. Вернее, даже не здоровалась с мальчиками с моей школы. Я вставала в уголке лифта, отведя взгляд к рекламным постерам, будто это так увлекательно читать ремонты ванных, и магазины зимней одежды! Короче говоря, я была полной противоположностью Нацуно. Я так много раз сказала её имя, но ничего не уточнила! Нацуно — моя старшая сестра, окончила среднюю школу, в которой я училась, пока она была первогодкой старшей школы. В нашей средней школе все знали её имя. У неё была идеальная фигура песочных часов, длинные и шёлковые чёрные волосы; смелая харизма; красивая одежда, подчёркивающая фигуру; всегда аккуратно накрашена, да она была рождена под солнцем! Она буквально за семь секунд могла расположить к себе незнакомого человека, а за минуту стать его другом. Про кого у Нацуно не спросишь — всех она знает. А я была никем. У меня нельзя было списать; со мной и не потусуешься (они даже не пробовали!); меня не брали к себе в команду по волейболу; меня всегда оставляли в последних рядах и числах. Я и хотела быть кем-то другим, и для себя самой ничего не делала. Чёрт, я иногда так хотела быть как Нацуно! Потому что не знала, как она это делает. Я не была такой — я всего и всех боялась, в том числе перемен. Хочу сказать вам сейчас следующее, дети. Ничего плохого нет в том, что вы не относитесь ни к отличникам, ни к спортсменам, ни к элите школы. Кто бы что ни говорил, но в мои тринадцать лет меня не заботили слова «она странная» от моих одноклассников. Я их игнорировала в ответ! Мне всего лишь для счастья нужен был ленивый образ жизни, и мои собственные фантазии. Это было время моей молодости, скучной, но такой спокойной… И я знаю, будь я тринадцатилетняя в каком-то фильме, этот фильм бы провалился. Одна Нацуно хотя бы на однёрочку вытащила фильм. Несмотря на это, у нас не было плохих отношений. Она не принижала меня, уважала, любила, защищала перед друзьями, даже стремилась вытащить к ним добровольно. А я отмахивалась, куталась в плед, и включала очередные летсплеи. Парадокс был только в том, что Нацуно могла лечь около меня, а я к ней не присоединялась. Осознавала, что мне бы было дискомфортно среди её друзей, гораздо старше, чем я. Да и так было всегда — Нацуно только возвращалась в четыре утра с тусовки, а я досматривала пятый сезон «Игра престолов». Мы глядели друг на друга с одним и тем же мысленным вопросом «что, опять?». Так было до того, как я накинулась с ножом на отчима. В нашем доме жили отчим, Нацуно и мама. Мой отец присылал нам алименты, пока жил с другой женой. Я никогда не разговаривала особо с отчимом, его не было в моём детстве. Он чаще занимался воспитанием Нацуно, а я была предоставлена маме. Мне даже есть с ним на одной кухне было дискомфортно, поэтому, я стремилась всегда уйти подальше. Тем более, от него всегда пахло спиртом, он возвращался домой иногда с криками, иногда шатаясь, и пиная всё на своём пути. Нацуно тоже жаловалась на отчима, но только маме. Плакала, бывало, но мне ничего не говорила. Я много спрашивала, и меня это злило. Они втроём очень часто начали из-за этого ругаться с тех самых пор, когда мне было тринадцать. Никто ничего не говорил, спихивая это на «взрослые проблемы»; «ты ещё слишком маленькая для этого». Каждый раз, когда у них была стычка, я включала музыку в наушниках громче. Я всегда воспринимала это, как данное. Пока не поняла, почему. Я тогда возвращалась со школы раньше, чем должна была. Последние уроки по какой-то причине отменились, то-ли учитель заболел, то-ли мы все сбежали с уроков. Я по привычке вошла на кухню, захлопнув за собой дверь. Я доставала ножи, подпевая под нос какую-то очередную песню подобным Бритни Спирс. Нарезая хлеб, я, мыча себе под нос, перешла к сыру. И тут я почувствовала руку у себя на животе. Я почувствовала запах табака, тюремных сигарет без кнопок. Плюсом, прокисшего спирта. Это был отчим. И ему вообще не повезло, что у меня в руке был нож. Да и горланить я умела ого-го! Что на это повлияло? Вариант А — защитная реакция. Я умею обороняться! Вариант Б — своеобразное проявление шока. Да, меня мама называла иногда дёрганной, но не думала, что это настолько на меня повлияет. Вариант В — агрессия. Отчим уже меня настолько взбесил, что я не пожалела. Вариант Г… Да плевать, от тихони-меня-Юки-не-вмешивайся-взрослые-разберутся никто не ожидал этого. Короче говоря, я случайно воткнула своему отчиму нож в сонную артерию. Рука сама поднялась к чужой потной шее. Гортань закрывали спереди несколько подбородков — не видела зрелища отвратительнее. Я не прекратила кричать, да и он тоже орал. На волосы мне брызнула кровь, как же меня корёжило. Прибежала и Нацуно. Крики продолжались. — Боже, Юки, что здесь произошло?! А дальше, меня трясло от содеянного. Отчим, конечно же, умер, даже не доехав до больницы. Так я и оказалась за решёткой, а потом и на судебном заседании. Два дня для меня длились, как два века. С меня брали допросы под взором ревущей мамы. А потом меня поместили в одиночную камеру — я ходила из угла в угол. Прям запомнила эти ужасные дни навсегда. Мои четырнадцать, почти пятнадцать лет. Я не могла уснуть, лёжа на койке — она будто была сделана из камня под скатертью. Тело жутко ныло. Знаете, только год назад у меня были месячные, а сейчас я стою в оранжевой форме, пока за стеклом стояли мама и Нацуно. Бетонная стена позади них, и меня привели из одиночной камеры в будку для свиданий. Над душой стоял охранник, внимательно слушая мой рёв в трубку телефона: — Нацуно, скажи же ей! Он сам к тебе приставал! — чего только стоило видеть безумные глаза мамы, и дрожащие губы сестры. Я качалась на стуле, чуть ли не падая на щуплого охранника сзади. — Мама! Поверь мне! Нацуно! — Юки… — шмыгает с красным носом, задыхаясь, Нацуно. Её волосы совсем распутались, волоски торчали во все стороны с хвостика. — Юки, а не надо было перед ним в шортах щеголять, сколько раз просила! Тебя же ни на одну работу с судимостью не возьмут! — я не хотела верить в то, что мама кричит именно эти слова в трубку, стуча по столу. — Мама! — это было последнее, что я услышала от Нацуно. Мама плакала, у Нацуно руки дрожали. За плечи меня схватил полицейский со всей силы. Телефонная трубка упала со звонким ударом на стол. А дальше всё, как в тумане. — Виновна. Срок лишения свободы на тринадцать лет, — стук молотка судьи. Всю свою молодость я проведу в обезьяннике. Я не успела насладиться ей, как стану свободной лишь в двадцать семь, почти двадцать восемь лет. И я уже еду, пригревая свои предплечья в решётчатом автобусе. Меня бы могли отправить на паром, везущий меня на другой остров. Но туда везли чересчур тяжёлые случаи у взрослых, как я позже узнала (будто замочить отчима не самое жестокое!). Здесь было душно, и прохладно одновременно. У меня ещё и месячные были, ситуации хуже уже не вспомнить. К тому же, кого-то укачивало, и мы слушали эти чёртовы звуки испражнений где-то сзади. — Господи, заткнись уже! — дёрнула ногой девочка, сидевшая около меня. Она единственная среди нас была в юбке, пока кожа моих бёдер липла на джинсы. Эта девочка повернулась ко мне, скрестив руки. — Тебя за что? — Замочила отчима, — её глаза превратились в копейки после моих слов, и я скрестила руки. — Я случ… — Ты крутая, я бы тоже своего прикончила, — она придвинулась ближе ко мне. До сих пор помню, у неё были светлые волосы, свисающие хвостами на плечах. — А меня за это. — я даже не поняла, что она меня поцеловала. И я этому испугалась, резко отдёрнувшись. — Хах, испугалась? — её глаза превратились к хитрую щёлочку. Как это было глупо, что мой первый поцелуй был в тринадцать, с девочкой. В тюремном автобусе. Её посадили за пропаганду ЛГБТ, или, проще говоря за то, что ей не нравятся члены. Весомая причина для лишения свободы, чёртовы гомофобы! Но зато, так я и поняла, что мне нравятся девушки. Я тщательно убеждала себя, что я гораздо лучше, чем все, кто сидит здесь. Замочить отчима это мечта, неисполненная миллионами таких же страдалиц, как я! Кто-то ввязался в драку, и избил кого-то до колясочной инвалидности; кто-то был словлен на переизбыток алкоголя; какую-то девушку засадили за поцелуй со своей подругой; а кого-то за сохранённое порно. У нас мир чересчур святой, это бесит. Когда автобус остановился, мы всей кучкой выходили по одному. С той мадам лесбийской паникой мы больше не пересекались. Да и тогда у меня психика изломалась до жути для новых знакомств. На новом месте было тяжело. Всех ново-прибывших помещают в хостелы, общежития. Типичные жилые комплексы, короче говоря. И за этим никто не следит, здесь нет никаких инспекторов. Когда мы приехали, было холодно. Осень не жалела мои оголённые джинсами щиколотки над кроссовками. Я грела предплечья, стоя в джинсовке и футболке с саус парком, выдыхала теплый воздух, хотя это мне и не помогало. Перед входом, только при заселении — объяснили нам, и я просто мысленно умоляла дядю в фуражке ускорить свою речь: — Здесь будет ваш ночлег. Вы будете ходить в местную школу, как и любые другие нормальные школьники в вашем мире. Связаться вы со своими родственниками вполне сможете, интернет и связь здесь есть, но за электричество и чужие телефоны мы ответственности не несём. Вас будут кормить завтраками, остальную еду добывайте сами. Завтрак здесь чётко в восемь утра, не в две минуты девятого, а ровно в восемь. Проспите завтрак — проблемы ваши. Душ один общий, на втором этаже. Ровно в день вашего освобождения, запомните его сами, за вами приедет автобус, и заберёт вас. Сейчас я озвучу ваши даты освобождения тюремного срока. — когда очередь дошла до меня, я услышала заоблачную дату. — Юкиэ Широфуку, первого числа августа, две тысячи двадцать восьмого года, за вами приедут. Будьте к этому числу здесь, с раннего утра, если останетесь живы. Подъебали, так подъебали. Более слов не было. Это последнее, что нам сказали официальные взрослые из моего мира. Вообще, автобус состоял чисто из несовершеннолетних заключённых, заселяли нас даже с взрослыми. Когда я вошла в комнату, она была уже переполнена взрослыми людьми. Это был третий этаж, широкая комната, одна розетка на всю комнату. Благо, кто-то протащил с собой удлинитель. На два гнезда. Здесь пять двухэтажных кроватей, соответственно, десять коек. Мне досталась крайняя, нижняя, как удел всех неудачниц. Помню, я в первый день плакала. Я выходила из своей комнаты в коридор, и ходила туда-сюда, прижимая телефон к уху. Ждала шесть гудков, пока мама ответит. И она ответила: — Алло, Юки. — Да, мам! — я аж встаю на месте, как она берёт трубку. — Со мной всё хорошо, разместились здесь. Отопление есть, завтраками кормить будут. Меня освободят в двадцать восьмом году! — Юкиэ, мы на тебя копим залог! — я была так счастлива услышать мамин голос. — Может, срок сократят до двадцать шестого! Надо было адвоката лучше искать… — Это там Юкиэ? — я услышала голос Нацуно в трубке. — Нацуно! — я остановилась около подоконника. Окно с третьего этажа выходило на какое-то мрачное одноэтажное здание, будку электрическую, наверное. Я смотрела в своё отражение. Выросшее бурое каре удобно засиживалось на моих плечах, пора бы было и расчесаться. — Как ты? — Юкиэ, ты молодец! Я благодарна тебе! Мы очень ждём тебя! — голос Нацуно заставлял улыбаться. Я присела на подоконник, солнце начало печь мне прямо в спину. — Я очень тебя люблю! Звони нам! — Да-да, звони, — было слышно, как мама тоже криками вырывала из рук Нацуно телефон. — Юкиэ, прости меня за все эти грязные слова! Прости меня, прости, боже, знала бы я… Что ты из-за этого урода сидеть должна. Прости, бога ради! Знай, что ты моя дочь, мамина дочь. И все эти мужики — там им и место, гнить в гробу! — Простила, мам, — руки задрожали. Слеза упала мне прямо на джинсы, а в горле до невозможности сохло. Мне было тепло на сердце, зная, что дома меня ждут и любят, несмотря ни на что. Проблема оставалась следующая — добыть еду, и дожить здесь оставшиеся тринадцать лет. Выжить-то ладно, целый день у меня в распоряжении. Я могу сделать всё, что угодно, и терять мне нечего — в чужом-то мире. Но вот как поддержать жизнедеятельность естественной пищевой потребностью… Вопрос другой. Завтрак? Боже, не издевайтесь надо мной. Стоило мне встать и побежать на завтрак, как меня встречала только каша — кошкина блевотина. Твёрдая, как камень булка, и водянистое какао. Каждый день.cage the elephant — ain’t no rest for the wicked
— Это жизнь, сучка, — сказала девочка, выхватив у меня из рук хот-дог. Украденный. Мне пришлось научиться воровать. Начинала я с малого — в местной школе быстро выхватывала с полки пирожки, фрукты. Всегда хотелось больше, поэтому ставки повышались. Я начала воровать из магазинов, всегда меняла локации, лишь бы не быть подозрительной. Хватала чипсы, шоколадки. Прыгала до верхней полки, и хватала себе под охапку. Воду. Мне иногда нужен был компаньон, но каждый действовал по одиночке, иначе надо было бы делить свою еду. Пусть здесь воровали все, и это было нормой, но я продолжала бояться быть пойманной. Иногда я ходила чересчур далеко от хостела. Вот так я и оказалась в магазине Саеко и Рюноске. — Эй! Воровка! — там меня и поймали с поличным. Бокуто. Он гораздо больше меня по массе, поэтому, я испугалась не на шутку. Вздрогнула, когда он взял за запястье, и развернул к себе. Капюшон почти спал с моих волос. Меня не ловили, я всегда была резвой для этого. Но здесь, я растерялась. уже была готова сбежать с бутылкой воды. — Верни, что взяла! — Да ладно тебе, Бокуто, — отмахнулся тогда Рюноске за кассой. Я взглянула на него, Бокуто тоже отвлёкся. — Колодники как крысы наплодились, есть совсем нечего. У тебя самого в тюряге точно не шведский стол был. — Но я был в клетке…! — мне пошло на руку, что Котаро отвлёкся, а я уже делала ноги, ударившись об двери. Я думала, я больше туда не вернусь.