тяжесть и утонченность мраморных мыслей ложилась на хрупкие плечи изнывающим грузом, отчаянно острыми снежными комьями. ледяные прикосновения разъедали вылитую парафином, покрытую инеем кожу, лаская до неприличия живые внутренности и доходя до сердцевины крошащихся костей. дрожь, единственным отрезвляющим чувством, мимикрировала в судороги и бесконечно завораживала. завораживала звуком разорванных волокон, расходящейся болью в рёбрах и вспышками мучительной надежды в истощённых глазах.
Осаму заменяет и выводит слова по несколько раз, пока ему не надоедает. Он вслушивается в звук минутной стрелки и нерешительно располагается на простынях цвета сирени. Творчество, вытекающее из негативных переживаний, кажется более глубоким и утонченным. Слова изящны, предложения большие и вместительные. Но неужели вдохновение таится только в тихих всхлипываниях, бесконечной бессонице и обреченных мыслях? Наверное, строки и впрямь получаются изысканее в депрессивные эпизоды от стремления утопить тоску в строках, вылить все слёзы в стихи. Это те эмоции, от которых хочется избавиться и вложить хоть куда-то. И в обратную сторону: приятным настроением хочется делиться и хочется кричать о радости, но и оставить себе хоть небольшую частичку для упоения души. Дазай не умеет и не вкладывает весь свой позитивный настрой в строки, так как это очень трепетное состояние. «Жадничает», изливая чувства в поэзию, ведь боится опустошить свою душу, отдавая всё творчеству. Осаму трёт глаза, пытается откинуть жужжащий рой мыслей и отыскать спокойствие в краткосрочной дрёме. При балансе над границей реальности и сновидений мир становится тускней и туманней. Вечное чувство сонливости пробирается сквозь кожу и впитывается в каждую клетку тела; время то тянется болезненно долго, то часовая стрелка меняет своё положение каждый раз, следует только бросить на неё мимолётный взгляд. Каждая частичка кожи чувствуется инородной: влажность костей под кожей, нейроны в мозге и лейкоциты в крови. Заняться тем, на что вечно не хватает времени или продолжать чувствовать расспающееся песком ощущение сна? С бессонницей весь мир крутится в противоположном направлении и кажется ты единственный, кто замечает это. — Всё нормально? — Дазай вздрагивает от голоса Чуи и открывает глаза. — У тебя лицо грустнее заупокойной мессы. — Кто бы говорил. Оказывается, уже пора выходить и сонное мгновенье обратилось несколькими часами мнимого бодствования. Проигрыватель провожает парней тоскливыми нотами, а снег встречает холодными рукопожатиями. Заснеженная набережная переливается мигающими бликами за окном машины. В большом городе шума становится настолько много, что уловить его отсутствие представляется невозможным. Вечер искрится цветными огнями и дрожит звуками, а архитектурные эпохи меняют стили зданий одно за другим. И вот, они наконец доезжают до театра, который старше их на более чем двести лет. Грандиозность в её безупречном воплощении. Над фасадом восседает муза Мельпомена, покровительница искусства; пестрят скульптурные группы, олицетворяющие комедию и трагедию. Самая красивая часть здания – это зрительный зал, роскошно украшенный лепными орнаментами. — Взгляни на это! — Осаму пораженно указывает на большую хрустальную люстру, украшенную множеством ажурных деталей. Уникальная акустика зала позволяет доносить даже шёпот со сцены в любой его уголок. Трудно осознать, что столетия назад по этим залам ступали великие музыканты, а зеркала в позолоченных оправах отражали лица культовых композиторов. Дазай обходительно подает руку Чуе, приглашая на оббитые тёмно-красным бархатом сиденья в выбранном ложе. Свет потухает как по щёлчку и никто не оказывается готовым к наполняющему, затапливающему до краев величию мелодии. Как же удивительно слушать сплетения нот, которые были выучены до автоматизма, в которых известен каждый манёвр звука. Многозвучие и масштабность аккордов, их взаимные обращения и пересечения, штрихи яркими красками на белоснежном, замершем в ожидании полотне. Когда слышно музыканта, а не композитора; когда слышно музыку, а не ноты; когда эти итальянские обозначения ничего не определяют, кроме эмоций исполнителя и слушателя. Луч света распадается на несметное количество цветов, но люди поленились и насчитали всего семь. Видимо, та же участь постигла и ноты. Зал словно вдыхает частички Великолепия, — такого далекого, манящего и искрящегося. Сердце Осаму бьется в лихорадке, будто подражает мелодии значимых произведений. Чуя закрывает глаза и морщит брови, нервно пытаясь определить частоту снятия педали рояля и мысленно назвать каждый исполняемый приём. Музыка затапливает дыхательные пути восторгом и преобразовывает его в подступающие слёзы, а Накахара всего лишь пытается сопротивляться. Хороший способ забыть о целом — пристально рассмотреть детали. Хороший способ отгородиться от эмоций — сосредоточиться на мелочах. Но торопливые слова на выдохе звучат раньше, чем он успевает это проконтролировать: — Почему на сцене они, а не мы? Осаму не сразу разбирает суть сказанного сквозь призму пронизывающей музыки, поворачивается и видит только тихие слёзы. Внезапно, как множественные высокие ноты в хаотичной последовательности. — Ну-ну, ты лучше вспомни наши репетиции: помнишь, ты был на вон том месте, а я на том? — Дазай пытается убрать чужие слёзы совместными воспоминаниями, но кажется делает только хуже. Чуе ужасно обидно, что он не может поменяться местами с выступающими. Он до хруста костей хочет быть созидателем, а не простым обывателем. Летом они постоянно играли вместе, выходили на улицу лишь бы украсить лица людей восхищенными улыбками: они реализовывали навыки, а не копили и забывали их. С приходом осени спокойствие нотных листов потускнело, времени осталось лишь на громыхающие обязанности. Осаму продолжает пересказывать впечатления об отдельных моментах их совместных выступлений и ярко воссоздает минувшие мгновения, вытирая слёзы Накахары и добиваясь его посмеиваний. Они оба отвлекают друг друга от полного погружения в музыку, потому что это оказалось больнее и пронизывающе, чем должно было быть. — Хочешь поехать к морю? — в ответ, Чуя часто кивает и влечет Дазая к выходу раньше окончания выступления. Сумеречные краски сгущаются облачными комьями на синем небе, а парни шествуют с всеобъемлющим молчанием и любовью, что переплетается с прядями их волос и волокнами хрупких сердец. Песок стелится под ноги, сонным птицам с ними по дороге, а радости от давно невиданного спокойствия прогулки нет предела. Звёзды молчаливо созерцают их уют и подсвечивают радужку глаз мягким светом. Звук бушующих волн и запрокинутые головы. Они всё жмурятся и прищуриваются, а их шеи затекают. Осаму видит каждую мелочь на лице Накахары и отражение ночного неба в его сапфировых глазах. А Чуе становится плевать на звёзды, вселенные и всё остальное бессмысленное нечто, ведь самое важное стоит рядом и терпеливо обдумывает всё услышанное и сказанное. Как не любить того, кто пахнет как созерцание звёзд, ночный прохладный воздух, спонтанные решения и свист сильного ветра? Как не любить того, кто так рассеяно соединяет созвездия рукой, отчаянно хочет оближе к мягким простыням и сонным объятьям? Раннее утро настигает их дома, мгла бледнеет рассветными лучами и с треском надламывает облачные перья. Музыка витает в грудных клетках и пронизывает воздух в лёгких дрожащими нежностью нотами. Они вибрируют, прорастают тихим пением сквозь диафрагму и наполняют воздух жизнью. Чуя внимательно прислушивается к строкам и ощущает серцебиение Осаму, лежа у него на груди. В такие моменты, хочется лишь смиренно отдать сознание полному осязанию через звуки и отказаться от любых других способов восприятия. Сонливость смешивается с кислородом и Дазай глубоко её вдыхает, но Накахара делает абсолютно противоположное. Он размышляет о действительности до момента рождения мысли с трепещущими крыльями, которая пресекает любое желание сна: — Может, нам следует перевестись в консерваторий? Звук — это то, чем определяется молчание. Чуя может полностью прочувствовать то, как Осаму задержал дыхание, а тишина обратилась в суть самого нетерпеливого наблюдателя. — А? — Не хочешь? — Уже поздно думать про консерваторий. — Нет? Мы умеем достаточно, чтобы избежать формальностей. Представь нас на той сцене сегодня. Отсутствие звуков ожидающе затаивает свое серцебиение во тьме. — Выглядит хорошо. — Давай сведем жизни с тем, что свело нас вместе. Или я отчисляюсь и становлюсь отшельником-монахом где-нибудь в.. — Давай. Молчание учащённо дышит и выжидающе потирает ладони. — Я не уверен, как коректнее это объяснить. — вновь начинает Осаму, — Я будто хочу домой, я скучаю за тем, чего никогда не переживал, но я чувствую, что это родное. Я хочу найти это пристанище, я хочу быть участником и наблюдателем, рассветом и закатом одновременно. Я хочу быть на своем месте, понимаешь? — пианист приподнимается и осматривает сосредоточенные черты лица Чуи в блеклом свете. — Но я никогда не жил в своих грёзах. Я просто пытаюсь понять, что это за горькосладкий вкус непережитых воспоминаний и почему я всегда живу со сквозящей тоской в сердце. Меня будто преследуют мои и чужие воспоминания прошлого и видения будущего, меня разрывает реальность и убаюкивает романтизация. Я устал быть не там, где должен быть на самом деле. Тишина почти смеется сожалеющими всхлипами. — Но я счастлив, что рядом есть ты. Если бы не ты, я... не знаю насколько было бы труднее. Твоя идея.. я хочу верить, что это тот самый фрагмент, которого нам не хватает. — скрипач смотрит глазами полными надежды и согласия, понимающе кивая на каждой паузе. Неужели решение всегда таилось в первых лучах солнца, между струн привычных инструментов? — Только всё завтра, Чуя, прошу. Нам уже давно пора спать. Яркие перспективы бьют громким звоном и не дают принять удобную позу для сна. Трудно уснуть в момент грандиозной идеи, ведь она может оказаться только сладостными грёзами в предрассветный час. Но они заверили друг друга в неподдельности своих намерений, они – свидетели совместных истинных мыслей. У музыки, в отличии от бабочки и её судьбоносного взмаха крыльев, нет формулы. У неё нет временных рамок и ограничений, она не состоит из двух переменных и не поддается повсеместному пониманию. Музыка состоит из погрешностей и нарушения привычного порядка семи переменных. Если взять одну ноту и соединить её с другой – получится новый звук, не имеющий постоянной основы. Мимолётное решение всегда может предоставить огромные последствия. К чёрту эвфемизмы и синтактику в филологии, к чёрту антропонимические и словообразовательные словари в лингвистике, когда душа тянется к истине в виде разрисованных нотных листов и ярких совместных выступлений. К чёрту привычное, если оно не больше не радует. Беспамятные обломки устоявшихся привычек загоняют комфорт под кожу до безумия точными движениями, пусть и являются не неизменно родным и уютным, а затхлым и покрытым блеклой пылью налётом. Необходимо сопротивляться, иначе застоявшееся прирастёт к костям слоём грязи и во веки изменит сущность, превратив её в того, кто будет играть чётко по нотам, без импровизаций и исключительно для зрителей. Формальности перевода и документации оказались настолько незамысловатыми, что даже не достойны упоминания. Главное – скромная улыбка Осаму и громкие восклицания Чуи после совместного поступления в консерваторий. Вот так, легко и без сожалений. Может и резко, не до конца обдуманно, но это решение – воплощение чистейшего совместного стремления к мягкому свету, движения по наитию. В какой-то момент, общение двух юных музыкантов свелось к мимолётным жестам, выразительной мимике и кратким репликам. Откровения и разговоры длиною в несколько часов никуда не пропали, но взаимопонимание достигло какой-то незримой точки, которую под силу увидеть только им. Как автоматизм при игре, тончайшие отзвуки нот при пересечении партий разных инструментов. Как только они добираются до дома, желание разделить грандиозность общего события начинает кипеть в крови обжигающими чувствами. Как много времени их эмоции воплощались сонливостью и нежностью, чтобы сейчас наконец-то воплотиться резкостью и азартом. Чуя не может перестать улыбаться сквозь поцелуи, а Осаму с трудом осознает течение времени. Прикосновения обнажают душу, не прикасаясь к одежде, движения излучают предугадывание следующих действий, пытаясь его превзойти, а взгляды искрятся созерцанием и чувствами. Их дуэт звучит умиротворяющим шумом прибоя, колыбелью россыпи высоких звуков старой музыкальной шкатулки и любвеобильным мурчанием тёплых котов. Но их решение добавило в эту яркую палитру ещё одно, забытое ими звучание – звучание скрипичных струн и фортепианных клавиш, прелестного аккопанемента всеобъемлющих ощущений. Если внимательно прислушаться, то звуки начнут складываться в едва слышимую мелодию, написанную пером любви.***
Переглядывания для согласования момента вступления мелодии – жест привычный, пронесенный сквозь года и до сих пор не утративший своей ценности. Спустя бесчисленное количество выступлений с оркестром, исполнение в аккомпанементе того самого произведения, которое очень давно связало их нотными нитями, ощущается как исцеление. Больше тысячи пар завороженных глаз следят за каждым движением рук музыкантов в вычурном зале исполинского театра. Звучание технически простое в исполнении, но его значимость нельзя заменить ничем другим. Плавность звуков можно связать с грустью, но именно в этой грусти таится неотразимая красота. Глубокие и низкие ноты неземные на слух, они заставляют отринуть сознание во имя растекающегося расслабления. Дазай бесконечно созерцает нежное обращение Чуи со скрипкой и замедляет мелодию, позволяя ей укорениться в сердцах присутствующих расцветающими бутонами. Если сравнить силу аплодисментов в музыкальной школе и здесь, то разница будет равна протяжности нот между самым низким и высоким звуком. Музыканты лучезарно улыбаются залу, принимая одобрение и цветы дольше положенного времени. По внегласной, обозначенной в одном взгляде, договоренности, личным завершением аккомпанемента становится наскоро оставленный, но полный чувствами поцелуй за кулисами. Прошедшие года юности оставили после себя крошечные привычки, нарушение которых просто невозможно. Учёба в консерватории уже давно позади, но она пронизала их души грандиозным и важнейшим отзвуком. Ни разу с того дня, они не пожалели о своем решении. Скрипач и пианист навечно обессмертили свои имена и лица, выгравировав их на фотографиях в известных музыкальных училищах. Они прославили родной город, музыкальную школу и преподавателей там своими заслугами в мире нот. Гастролирование с оркестром по странам приносит им уникальный опыт, новых друзей, финансовый достаток и обоюдное счастье. Тусклые акварельные краски с ядом, которыми они раньше пытались писать свою жизнь, больше не разъедают их полотна и не перекрывают им дыхание. Теперь они рисуют новыми цветами: яркими, живыми и осязаемыми. Их картины не выбрасываются на свалку – они красочными бликами украшают коридоры общих воспоминаний. Их картины пахнут полевой лавандой и ощущаются под пальцами нежным бархатом. Они пишут их сами, а не перекладывают искривлённую кисть в неумелые пальцы обстоятельств. В момент озарённых счастьем объятий, Осаму под влиянием послеконцертных переживаний вдруг решает озвучить мысль, подарённую родными нотами: — Может, нам следует открыть собственную музыкальную школу?