Пластиковые стебли твири

Занавес закрывается. Блекнет свет софитов, в опустевшем зале гулким эхом еще отдаются фантомные овации, как боль в ампутированной конечности. Руки, измазанные в искусственной крови, бессильно опускаются, с лица спадает безликая белая маска, и Бакалавр Данковский растворяется вместе с искусным гримом под холодной водой из-под крана. — Ты прекрасно справился с ролью, ойнон. Голос, низкий, суховатый, но теплый, как степное солнце, нарисованное на тканевом заднике, заставляет невольно выпрямить спину, хотя можно больше не держаться образа несгибаемого стального прута, стремящегося к недостижимому. Двеннадцать написанных кем-то дней, прожитые за два часа, не считая антракта… Они будто прожили целую жизнь. — Мы больше не на сцене, можно забыть этот вымышленный язык степняков, — вздыхает устало актер, сбрасывая змеиную кожу. И кажется, в его словах все еще слышится грохот падения Многогранника — всего лишь несложной плоской картонной декорации, полчаса назад бывшей смыслом всей его сценической жизни. В глазах, с которыми встречается взгляд человека в защитном костюме менху, еще блестят всполохи погребальных костров. — Бакалавр… Большая тяжелая рука ложится на худое измученное плечо, и от ее тепла расслабляются напряженные мышцы. — Все закончилось. Сейчас разберем сцену и все поедем домой… — В Столицу? — сухая усмешка срывается с обветренных губ. — Бурах, шел бы ты лучше к своим детям. Я здесь и сам справлюсь. Это тебе не город от чумы спасать… Обида, горькая, как пластиковые стебли твири, сочится из слов, сказанных, наконец, не по сценарию. Они друг другу никто. Лишь два актера, на один вечер связавшие свои судьбы в тугой узел по строгой указке режиссера. У них никогда не было личной вражды, не было ни единой причины для этой странной боли, пронзающей не бутафорское сердце в груди того, кто был Даниилом. Не было и причин для лучистого сочувствия в глазах-не-пуговицах того, кто был Артемием. Но сами чувства были. Настоящие, не прописанные… Их своеобразная игра зашла слишком далеко. Фальшивые имена срослись с настоящими, паразитически вытеснив последние, роли пустили корни в двух душах, давно потерявшихся за масками. Они столько раз проживали эти двенадцать дней, что их настоящая жизнь превратилась в забытый сон, а «Омут» и коморка под заводом стали роднее холодных квартир. И их дружба, граничащая с враждой, была в сотни, в тысячи, в миллионы раз реальней их привычных рабочих приветствий и сухих отрешенных прощаний. Чужое теплое дыхание не возвращает к реальности. От человека со светлыми глазами пахнет степными травами. Как странно, ведь еще недавно здесь пахло только нафталином… Объятья ложатся на плечи, как тяжелая медвежья шкура, и «Бакалавр» сгибается под этим весом, рушится, как проклятая Башня, сжимает от злости зубы. Здесь нет зрителей, для которых нужно быть сильным и стойким, но душа, противясь, воет от этой слабости, принадлежащей тому, кто все это время прятался за маской. Нос утыкается в смольно-черную макушку, вдыхает аромат лекарств и пороха. В ушах звенят крики статистов и хлопки пистонов в игрушечных револьверах. А темные глаза туманятся горячими слезами, через секунду стекающими по бледным щекам. Все это не настоящее, все это не взаправду. И завтра все приближенные снова будут живы, Многогранник будет цел и невредим, на костюмах снова не будет бурых пятен, а эти двое будут сидеть в разных вагонах с картонными стенками и неумолимо приближаться к своей срежиссированной судьбе. Но до завтра еще несколько настоящих длинных часов метаний, клокочущих под ребрами в самом центре грудной клетки. — Дань… Чужое имя заставляет отозваться. Актер невольно оборачивается только лишь для того, чтобы соприкоснуться с горячими губами, горчащими тинктурами и кровью (уж не настоящей ли?). Поцелуя никогда не было в сценарии. Споры, угрозы, драки, острые колючие взгляды, но не поцелуй. От такого роли должны были пойти по швам! Но почему-то в голове шум толпы сплетается с песнями травяных невест, шелестом сухой травы, плеском Горхона, выстрелами, всхлипами и смехом. Закрытые глаза слепит настоящее жаркое степное солнце, легкие наполняет дикий букет ароматов странного забытого богом города, и сердце, живое, горячее, бьется где-то в горле, трепещет, как птица в клетке, жаждущая вырваться наружу. Удар часов заставляет обоих вздрогнуть. Глупая привычка, обусловленная спецификой спектакля. Они снова в темной полупустой гримерке. Два человека без лиц и имен. Лишь тепло на губах напоминает о тринадцатом не написанном дне, за который оба без раздумий отдали бы другие двенадцать, да и все остальные триста пятьдесят два. — Не сиди долго, ойнон. Нам еще костюмерку закрывать. — Хорошо, Бурах. Я скоро буду… В зале гаснет свет. Зрители, затаив дыхание, устремляют свои взгляды на сцену. Занавес открывается. Начинается новое представление…