Игрок

      Было бы безопаснее, если бы я оставил тетрадь под обивкой софы в Доме Правосудия. С другой стороны, она всегда помогала мне собрать мысли в стройные ряды, чтобы не наделать глупостей. Именно благодаря ей я не выставил себя глупым влюбленным мальчишкой перед Китнисс. Когда есть, куда выплеснуть чувства, мешающие трезво смотреть на этот мир, удается сохранять холодный рассудок и проживать свою жизнь без потрясений.       Почему я не считаю влюбленность естественным этапом развития личности и не падаю в нее с головой? Все просто. Потому что теперь и она может сыграть мне на руку. После потасовки в поезде я понял одно — импульсивность Эвердин, ее желание жить ради других. Нет. Что-то мне подсказывает, что глубоко в душе она болеет только за саму себя, борясь за жизни близких больше из страха боли от потери. Ее желание жить, максимализм, резкость и сочетающиеся с этим смирение, следование по течению и приспособленчество могут неплохо подыграть мне.       Здесь, увидев вживую столицу Панема, я понял одно — моя мечта взялась не из пустого места. Глядя на Капитолий с экрана, я будто знал, что мое место — здесь. Теперь эта мысль только укрепилась в сознании. Нет, далеко не желание прекратить Голодные игры, далеко ни возможность дать людям из Дисктриктов недырявые крыши и достаточно еды дало мне несколько лет назад эту несбыточную мечту.       Если оставить в стороне идеалы, уроки истории, из которых я узнал, что мир может быть свободным, то в сухом остатке остается лишь правота Кориолана Сноу. Будучи свободными, люди себя почти уничтожили. Тупая масса, у которой были развязаны руки, которая без проблемы выживания и тяжкого труда занимала свой мозг вопросами равенства, вечного дефицита свободы, хотя ее и так было непозволительно много, стерла с лица Земли цивилизацию, которая строилась диктаторами.       Массе нельзя давать свободу. Но нужно дать ее видимость, чтобы, когда желудок полный, голова не стремилась занять пустующее место размышлениями о режимах и порядках.       Я два дня наблюдаю за капитолийцами. Угнетенные жители Дистриктов, разумеется, ненавидят всех этих павлинов в цветных париках, думая, что они их объедают, но именно с их стороны и нужно ждать удара по власти. У них есть образование. У них есть много свободного времени. Сколько десятков лет пройдет прежде, чем они задумаются о вопросах гуманизма и нанесут удар по системе власти?       Увидев их вживую, я понял одну ошибку Сноу. Он подавляет Дистрикты в страхе перед восстаниями, но у нас нет времени, чтобы составить четкий план. У нас нет возможности создать группировки. У нас, банально, нет сил, чтобы поднять оружие.       Беда придет от этих пугал. Я понял это, когда увидел Цинну, который, впрочем, судя по внешнему виду, соболезнованиям и искреннему желанию помочь, уже стоит одной ногой на пути к диссидентству.       Я жалею, что не родился здесь. Не потому что хочу не знать, что такое смена у печей или ужин из бракованного хлеба и тощей белки. Шлак живет еще хуже. Я хотел бы родиться здесь, чтобы знать, как не дать моему прогнозу сбыться. Не слепо мечтать быть президентом, а знать, как им быть. Получить образование, жить среди людей, которые имеют силы думать о чем-то кроме куска хлеба, вести беседы с товарищами не только об ожидании работы в шахтах, а о новостях, взглядах на мир и мнениях.       Пока я понял только одно — тактика с жонглированием страхом и надеждой, которая ведется распорядителями Игр, конечно, гениальна. Но уже скоро даст трещину.       По своей маленькой традиции, делюсь насущным: не могу не сказать о том, что, впервые коснувшись Китнисс Эвердин на параде трибутов, я не испытал дурацкого чувства эйфории и щенячьей радости. В момент, когда я держал ее за руку, думал лишь о том, что заставляет меня испытывать к ней сильное притяжение с самого детства. Ответ я все-таки нашел. Понимаю, что на это меня натолкнула случайность в виде созданных Цинной и Порцией костюмов, но огонь ей к лицу. Потому как в серых, казавшихся раньше ледяными, глазах всегда был огонек безумства и взбалмошности. Кто бы подумал, что в этом тощем, замученном голодом тельце так много боевого духа и жажды жить несмотря ни на что?       На решение использовать свою влюбленность, как ключ к выживанию, меня натолкнула девчонка из первого. Если быть точнее — ее тоскливый, обреченный взгляд в сторону здоровяка из второго. Все-таки было потрясающей идеей устраивать игры именно между нами, подростками. Красивая была бы история любви, будь она либо смелее и умнее, устроив романтическое шоу, либо, напротив, тупее, дав волю чувствам. Будь я по другую сторону экрана, даже забыл бы о ненависти к этим Играм, чтобы посмотреть на ее драматичную кончину от рук возлюбленного. А будь я толстосумом из Капитолия, отдал бы весь свой банковский счет за то, чтобы распорядитель оставил в живых обоих.       Все-таки, я — гений. Надеюсь, что могу понравиться не только одноклассницам из своего района, но и Китнисс. Правда, стоит как-то решить проблему, что даже у быдла из Шлака шансов сблизиться с ней оказалось больше. С другой стороны, спасибо Хоторну за идею, как можно расположить Эвердин. Все так просто, учитывая наши обстоятельства.       Как у них была общая цель — не умереть с голоду, так и у меня с ней общее дело — обеспечить себе шанс выжить. И поднятые вверх, сцепленные воедино, руки в знаке союза во имя борьбы за жизнь — уже шаг.       Дело за малым. Нужно, чтобы история о том, что мы друг другу не враги, исходила от авторитетного лица — Хеймитча. Как ни странно, его советы она воспринимает с огромной охотой.       Отбрасываю в сторону ручку и падаю затылком на мягкие подушки, сложив руки в замок на груди. Еще раз убедившись, что сделал правильные выводы о том, что Игры — это шанс, а не приговор, я заткнул тревогу, которая начала нарастать внутри после того, как я увидел первую тренировку профи. Шанс на выживание дают ни навыки махать мечом, ни умение бросаться копьями.       Шанс дает интерес зрителей, который я намерен разжечь.       Вести дневник, находясь здесь — безрассудство, но я могу легко принять нужные решения только тогда, когда записываю все, о чем думаю. Порядок в голове — моё оружие в борьбе ни только за жизнь в целом, но и за то, какой она будет после этих Игр.       Они — шанс изменить что-то. Шанс стать нужным, в первую очередь, себе самому. Странно, но в последние два года я действительно начал верить, что нельзя прыгнуть выше головы. Нельзя повернуть свою судьбу. С каждой минутой, проведенной в этом месте, мне кажется, что возможно все. Ведь если я, обычный парень из самого отдаленного Дистрикта, начал задумываться о глобальных вещах и политических тактиках, значит, можно.       Можно не быть пешкой в руках распорядителей Игр, значит, можно не подчиняться системе, не марать руки в крови, попробовать хотя бы немного изменить происходящее. Можно остаться собой. Если можно сделать такую мелочь, значит, можно попробовать замахнуться на что-то более важное.       Меня отвлекает нагло распахнувшаяся дверь. Из коридора бесцеремонно влетает Хеймитч, держа в руках стакан с алкоголем, обещанный ему Эффи, если он возьмет себя в руки и будет нам полезен. Успеваю лишь сбросить тетрадь на пол и пнуть ее под кровать. — До тебя, мне кажется, будет достучаться проще, — замечаю его раздражение, значит, разговор с Китнисс уже состоялся. — Может, хотя бы ты можешь придумать себе образ, которого легко сможешь придерживаться?       Задумываюсь. — А быть собой — не вариант? — Слушай, ты — славный парень, Пит, но для того, чтобы понравиться спонсорам и блеснуть перед организаторами, этого недостаточно. Никто не заплатит свои кровные за то, чтобы обеспечить жизненно важным просто хорошего человека. Такие на Играх не побеждают.       Решаюсь озвучить свои умозаключения ментору, набрав в легкие побольше воздуха. Ни разу не видел ничего, что было бы похоже на мой сюжет, и не знаю, какой эффект он произведет на Эбернетти. — Тогда я буду очертя голову влюбленным, — почти шепотом произношу я, опустив глаза в пол, чтобы даже этот алкоголик поверил в искренность моего заявления.       Хеймитч заливается смехом. — Сильное заявление, — он хлопает меня по плечу, — но актер ты, правда, убедительный. — А я не играю, — поднимаю на ментора свой взгляд. — Будет мощно, спорить не буду. Только проблема не в тебе. До интервью ты не сможешь делать никаких заявлений. Нужно, чтобы зрители как-то увидели это уже сейчас, на кадрах с тренировок, — он ставит стакан на тумбу. — Я даже боюсь представить, что будет, если ты скажешь это Китнисс сейчас. Учти, на то, чтобы организовать выборы и трансфер нового трибута требуются колоссальные средства. Такие выходки не сходят с рук дистриктам, лет двадцать назад все это четко уяснили. Значит, свои шансы на победу ты потеряешь. — Тогда скажи ей продолжать разыгрывать дружбу и союзничество со мной. Первый шаг мы сделали еще на параде. Это будет выглядеть вполне естественно. Остальное я дожму сам. — Ты, главное, не переигрывай, не то она озвереет. — Я же говорю, — сквозь смешок повторяю я, — мне и играть не придется. А Китнисс… Как она заметит то, чего не замечала одиннадцать лет?       Хеймитч смотрит на меня с подозрением, не отнимая взгляда тянется за алкоголем, салютует стаканом и, будто в замедленной съемке обдумывая мои слова, встает и уходит из комнаты.       Когда дверь захлопывается, ныряю под кровать, чтобы достать свою тетрадь. По правилам я могу взять с собой одну вещь, но вряд ли Распорядители допустят, чтобы я взял с собой ручку, которой могу выколоть кому-то глаз, и бумагу, с помощью которой могу развести огонь. Не говоря о том, что с большой вероятностью мне вовсе придется ее сжечь, чтобы мои помыслы никогда не прочитала ни одна душа.       Нащупав рукой нужную мне вещь, открываю на последней исписанной странице и наскоро добавляю к ней набросок, который подсказывает мне мозг. Если бы распорядителем был я, то плакаты, раскручивающие придуманную мной (хотя и по большей части реальную) историю любви, выглядели бы, как на моем эскизе.       Я изображаю нас в страстных объятиях, в прошлогодней форме трибутов, отчаянно и в достаточной мере драматично цепляющихся друг в друга, будто мы — единственный смысл существования.       Насчет смысла — не знаю. Насчет шанса — абсолютно уверен.