мои друзья и прочий цирк с конями

Это пиздец. Кромешный. Про богохульство слышать не хочу: началось ведь гораздо раньше. Но если хоть одна из теорий подтвердится, то нам либо придётся съехать, либо, не знаю, обратиться в какую-нибудь религию, — но это крайние меры, потому что мы не в курсе, кто именно здесь крышует. Фоном закрадывается неутешительное предположение: мы, похоже, вообще и ровным счётом нихрена не знаем. В таких условиях рисковать недопустимо. Я провёл несколько тестов, уговаривая себя, что не свихнулся, и, вроде бы, мои глаза не отсохли, а на руках так и осталось по пять пальцев. Значит, писать об этом я могу. Или я действительно… Нет. Не знаю! Напрягает остаточный звон в левом ухе — уговариваю себя, что обыкновенная метеозависимость. Одно знаю точно: молиться всем подряд нельзя. Религиозная проституция ещё никогда никого не спасала. По делу: Вчера я дождался, пока Росер с Листиной запрутся на кухне, и впервые воспользовался своим тайным ходом. Звучит сумасшедше, но поверьте: о безобидной пристройке все в курсе, она врезана в фасад и выглядит как застеклённый балкон с заворотом на восток, к стене комнаты Росера. Листина планировала его не столько тайным путём, сколько общим пространством на свежем воздухе. Теперь там стоят пустые цветочные горшки. Вспоминайте! Балкон, ишак. У Росера было два балкона. Мой пришлось застеклить от пауков. Отсюда шутка про тайность. Раньше ни у кого не возникло бы никаких вопросов, войди я к Росеру своим путём. Сейчас я не уверен, что вернулся бы живым, застукай он меня на горячем. Господи, мой лучший друг мог бы хладнокровно расправиться со мной. Или оба моих лучших друга. На его книжных полках оказалось больше пыли, чем книг, но те, что там стояли — они же от деревенских, а деревенские все как один фанатики. Я трясущимися руками пролистывал их от корки до корки. И озирался на двери. Большие, двойные двери из дуба, с резными окошками для всё той же проклятой циркуляции воздуха — нет, плохо объясняю, попробую ещё раз. Он бы увидел меня, рывшегося в его вещах, в его комнате без его присутствия и согласия, ещё поднимаясь по лестнице. Это был запредельный, тупорылый и безосновательный риск, но я был напуган и не соображал ни секунды. Жаль только, что ничего полезного не нашлось: одна кулинария. Вернулся к себе. Грохнулся на пол. Битый час держался, чтоб не заплакать и не взвыть от ужаса. Этажом ниже весело гремели горшки и прочая утварь; уже успел зажариться кролик, пах какой-то наваристый суп. Я помнил, что с охоты друзья принесли птицу. На пороге сыпались перья. Но пахло-то крольчатиной. И мне чудилось, что звон ножей и дерева повторяет сам себя с идеальной точностью каждые десять секунд. Тук-тук. Кто там? Я сходил с ума. Точно. Придумал какой-то заговор, поверил в него, тронулся умом, забыл, как сам же писал эти таблички, а теперь рылся в чужих вещах и шарахался от собственной тени, — да это, небось, и был я с самого начала. Просто начал лунатить и переставлять вещи, а кто ж меня ночью застукает, кроме Майонеза; с моими провалами в памяти, разверзнувшимися к зиме размером с кроличьи норы — как пить дать. Неспроста по летам всё высчитываю. Но чтобы доказать это, мне всё равно нужно было дойти до конца. Я досадливо подытожил, что вернулся к тому, с чего начал: я мог рассчитывать только на себя. Как бы объяснить… Разработка плана Б упёрлась в список. Он оказался настолько мелким, что у меня по щекам всё-таки побежали слёзы. На отдельном листе были выписаны все церкви, монастыри и храмы, названия которых приходили на ум: если не названия, то местоположение, биом, звёздные ориентиры; если не они, то имена служителей и прихожан. Можно догадаться, как отчаянно я цеплялся за каждый проблеск в памяти. Потом рационализм взял верх — пришлось вычеркнуть без малого половину: я просто не мог ручаться, что эти пантеоны ещё существовали. Знаете, сколько у меня осталось незачёркнутых названий? Четыре. Ровно четыре пути отступления. Короткое время я увлекался иконописью и изучением витражей, с монахами был на короткой ноге. Из того, что помню (по делу), два храма настаивало на бескорыстном причащении, а другие два требовали конских податей взамен на гарантированную божью защиту, но у меня есть подозрения, что это просто напыщенные ордена, возведённые вокруг пустышек. Так не пойдёт. То, с чем столкнулся я, и под чьим влиянием находятся мои друзья — скорее всего — вполне реальная, потусторонняя сущность, которую будет правильно отнести к жительскому пониманию слова Бог. Мне, мягко говоря, больно растягивать узкие рамки устоявшегося мышления, чтобы рассмотреть ситуацию под таким углом, но я проводил тесты, помните? С момента последней записи я не единожды расставлял растяжки, сыпал песок вокруг кровати, дверей — и ни разу не получил с этого результатов. Поэтому, если взять за условие, что я не лунатик, и не скидывать вину на сезонные ухудшения самочувствия, знаковых инцидента было два. С интервалом в сутки. Листина не вызвалась помогать мне со строительством цоколя — она не фанат подземелий, — поэтому работа шла по моим правилам, в моём темпе и строго поэтапно. Первый этап — задать этажу правильную геометрическую форму и очистить от мусора. Я таскал мешки с грязью в инвентаре, проверял несущие конструкции, делал разметки. Ничего особенного. Дело близилось как раз к завершению и переходу на следующий, отделочный этап. На нём мне понадобились бы совершенно иные инструменты, которые всё так же жили своей жизнью, но это неважно. Важно, что я постоянно совершал передвижения по различным маршрутам и ничто не предвещало беды. Все были заняты своими делами. Даже мой пёс не шалил по обыкновению в тот день. Итак, я спускался по вмонтированным в стену лесенкам. Что я увидел внизу? Табличку, блять. Стандартную такую, ровную, с ножкой-палочкой. Ещё издалека я разглядел: там что-то написано. Вторая странность заключалась в том, что когда я зажёг ближайший фонарь, задутый, не знаю, сквозняком, очень правдоподобная версия, — на проложенных до того конца цоколя досках показались только мои следы. Чтоб вы знали, между табличкой и краем деревянного мостика — около метра свежей, липкой и вязкой земли вперемешку с глиной. Любой, кто сюда спустился, должен был волей-неволей пройтись и запачкаться. Успеваете? Тогда давайте контрольный вопрос: какой была первая странность? Может, появление самой таблички? Затушенный фонарь? Боюсь об заклад, вы не заметили. Ладно, пишу правильный ответ: Я сказал, что ещё издалека разглядел, что на ней есть текст. И это в кромешной темноте. Круто, да? Буквы светились. Я не испугался этого — не в первую очередь, — но для вас оговорюсь, чтобы не совершали тех же ошибок следопыта: чернила мерцающего спрута имеют природный, голубоватый оттенок. Текст, выведенный по табличке, был близким в своём свечении к тому, какое имеет солнце или плавающие пятна перед глазами, если долго на него смотришь. И это не могли быть чернила какого-то «особенного» мерцающего спрута! Они все и везде одинаковы. Так что, да, вкупе с самим посланием, я здорово струхнул. «Не ходи туда», — было сказано мне. Не ходить куда? Наверх? На улицу? Отсутствие конкретики лишь усилило тревогу: абстрактное «туда» могло простираться невидимым пунктиром хоть в шаге влево, а я этого даже не пойму, пока не навалятся последствия нарушения ясно изложенного требования. В том, что это именно требование, я не сомневался. И сейчас не сомневаюсь. Не хочу фантазировать, что со мной может сотворить разумная сущность, способная кастовать предметы и, возможно, ответственная за их хаотичное перемещение внутри дома. Описывать безнадёжное оцепенение, охватившее меня в тот день до самой ночи, тоже не хочется. Просто знайте, что я нашёл в себе силы и смелость высунуть нос из подвала только к моменту, когда часы в гостиной забили полночь. Гигантский, самонадеянный риск. Что, если бы не прокатило? Что бы я делал тогда? Листина и Росер сидели у камина. Они крикнули меня, помахали. Они были уверены, что я просто работал. Всё это время. А я еле сдерживал трясучку от мысли, что сейчас, уже вот-вот, мои единственные друзья должны упасть замертво, а дом — взлететь на воздух. Но ничего не происходило минуту, две, час. Я заставил себя успокоиться в наглухо запертой комнате. Мой клаустрофобный, двухэтажный чулан, забитый коврами и цветами, тогда оказался самой лучшей крепостью, где никакой монстр не поместится под кроватью. Придётся забросить цоколь. Может, засыпать его нахрен. Но сначала — показать остальным табличку. Как-то доказать, что я не больной. Начать учить Росера азам инженерии, чтобы он смог спроектировать устройство, которое будет сдерживать меня дома. Прямо как псину: унизительно, зато действенно. Боже, только бы он успел за год. Мне же хватит самоконтроля на год? Такие мысли роились в моей голове. С того момента многое поменялось. Условия, если быть точным. Когда затворническая истерика стихла (ровно как и эйфория по причине того, что меня не убило во сне), я в порядок-то себя привести толком не успел — пошёл на поводу у исследовательского чутья. Необычные светящиеся чернила не давали покоя пытливому разуму. Или это мой мозг сам себя обманул: смотри, мол, не в центр, а чуть-чуть вбок. Да, гм, чернила. Не то чтобы было много способов выяснить их происхождение и состав, но я мог попробовать отталкиваться от известных… параметров. Вкус, например. Можете выдыхать: я так и не облизал чёртову табличку. Очень хотелось, но нет. Вместо этого здорово пересрался и вычеркнул пару опций из вышеописанных решений проблемы моего запрета на перемещение. Эх. Подводки, кроме как констатации, что прошло около суток с последнего спуска на нулевой этаж, не будет. Я хочу, чтобы это задело вас так же, как задело меня. «Не ходи туда и их не пускай», — значилось дополненное послание. Бывшая точка просто была перечёркнута. Чернила так и светили мягким, ярко-жёлтым. Пиздец, да? А я говорил: кромешный.