Ночи не для снов, ночи — для пения

— С ума сошел, — шепчет Стид, спускаясь в темноту по веревочной лестнице. Эд молчит в ответ. — Нет, точно сумасшедший, — повторяет Стид, когда опускается в шлюпку. Ответа не следует. — И зачем я только... Не договорить — Эд на мгновение прикладывает мозолистый палец к его губам. На носу шлюпки торчит жердь с горящим фонарем. Теплый, медовый свет блекло ложится на легкие волны океана. Прохладно. Чем ближе к ночному берегу, тем сильнее покачивается шлюпка. Стид оборачивается. Его корабль стоит на якоре, объятый серебристым светом луны и кажется игрушечной моделькой в бутылке. — Без тебя не уплывут, — наконец, говорит Эд. — Без нас, — моментально поправляет Стид. — Без нас не уплывут. Он поворачивается обратно, а Эд слабо улыбается себе в бороду. Весла слабо и неспешно плюхают о воду, подталкивая шлюпку все ближе к берегу. С черной океанской глади поднимается слабый, почти прозрачный туман. Стид сжимает пальцы на своих коленях — предвкушает и волнуется. В конце концов, ему не часто предоставляется возможность провести время с Эдом наедине. Только они вдвоем: нет ни корабельной возни, ни качки, ни колких замечаний Люциуса, ни вечного недовольства Иззи. Только Стид и Эд... — Ты слышишь? — голос у Эда тихий и плавный, будто говорит о какой-то ерунде, чтобы не заставлять нервничать. — Нет, — тянет Стид в ответ. Только хлопки волн о борт их крошечной лодки и плеск от весел. За Эдом ореол от света фонаря, черный океан и черная суша. Его лицо выступает полуоттенками и изгибами. Он очень красивый и самую малость печальный. И те черты, которые не удается рассмотреть, Стид дорисовывает сам: припущенные веки на темно-карие глаза, плавная дуга густых бровей, широкий, крупный нос, небольшие, как у подростка, уши, жесткая, густая борода, но под ней удивительно мягкие, чувственные губы. — Чего с тобой? — теперь Эд звучит настороженно и как-то надсадно, будто сейчас его проберет кашель. — А? — тянет Стид и вдруг осознает, что тянется к Эду и хватается теперь уже за его колени. Бесстрашно и бестактно. Шлюпка от его движений недружелюбно качается из стороны в сторону. — Потерпи. Скоро уже доплывем, — говорит Эд и гулко выдыхает, словно сам держится с трудом. Но держится от чего? И почему?... Стид крепче стискивает пальцы, снова тянется, заставляя шлюпку гулять с одного бока на другой. И всего на миг ему кажется, что плеск воды за бортом сплетается с тоненьким, как шелковая нить, девичьим голосом. Манящим, сладким. И кажется, что голос зовет окунуться в черные с лунным серебром волны, но Стид окунается поцелуем в Эда. Потому что он единственный, кого следует желать. По губам растекается жжение. Эд смог выдержать рассудок холодным всего несколько секунд, но после он обхватывает плечи Стида, держит под затылок и налегает всей силой, желая опутать собой, будто щупальцами. Они валятся на дно шлюпки, заставляя ее снова качнуться и черпануть немного воды. При других обстоятельствах Стид бы взволновался за нежный атлас своих брюк и спенсера, но сейчас возможные капризы становятся никчемной шелухой. Ничто не важно, когда он так отчаянно обнимает Эда и встречает всю его жадность с искренним восторгом. А там, над водной гладью, продолжает путаться с туманом девичье пение. Сладкое, звонкое, просящее — и какой-нибудь юнец точно бы не устоял. Но когда сердце уже знает настоящую любовь — в другую сторону не потянет. Перетерпев все муки от развязывания одежных шнурков, Стид, наконец, вжимает пальцы Эду в спину, потому что его поцелуи жгут шею и под ушами. Неудобно жутко — лодочка маленькая, раскачивается от каждого движения. И хорошо, что весла прикреплены к бортам, иначе бы уже неслись к берегу. Кстати о береге... Шлюпка вздрагивает и замирает. Фонарь на ее носу бросает свет на отмель. Пенятся мелкие волны, с шуршанием глотая песок и мелкую гальку. Эда приходится отпустить. Он приподнимается на коленях, чтобы убедиться — их прибило к берегу, будто по чужой воле. Все же они были еще далеко от суши. Но на особые размышления время больше не тратится. Потому что то существует лишь за тем, чтобы тратить его друг на друга. Татуировки Эда во мраке все равно остаются различимы. Стид знает каждую наизусть, рассматривал не раз с интересом не только эротическим, но и с долей восхищения, как перед голландскими натюрмортами. И все равно цепляет их взглядом, трогает, окончательно тая под бурей поцелуев. Они всегда долго и с жаром ласкаются. Нет, не надоедает, наоборот — слишком уж сладко каждому ощущать всю глубину желания и постепенно наращивать возбуждение. Сейчас все происходит так же — поцелуи то мелкие, то пылкие, руки стискиваются то сильнее, то почти слабнут, возбуждение то каменеет, то размягчается. Неизменно лишь одно — улыбки от восхищения друг другом озаряют лица и каждое движение принимается с любовью. С запахом соли смешивается аромат лавандового масла. Скользко, немного неудобно. Стид встает на колени, обхватывает узкую лавку, чтобы уже через секунду забыть обо всем. Прохладный ветер скользит по разгоряченной коже, искривляя дорожки каплям пота. Толчок. Еще толчок. Стид перехватывает Эда за руку, чтобы тот навалился грудью ему на спину. Так между ними совсем ничего не остается — ни пространства, ни зла, ни темноты. Любовью они занимаются без яростного, юношеского азарта. Друг к другу только с какой-то невообразимой нежностью и бережливостью. Но искра от этого не рассеивается — дорого и желанно каждое прикосновение. Почти задохнувшись от наслаждения друг другом, стона и оргазма, они распластываются в лодке, как только могут. Стид умудряется щекой приложиться к влажному плечу Эда, а тот сильнее перехватывает его поперек мягкого живота. Пахнет рассветом, потом и солью. — Безумие, — отдышавшись, лениво произносит Стид. — И радость, — продолжает за ним Эд с блеклым, уставшим смешком. А недалеко от них, в каменистой излучине берега, прячется чудной красоты девица. Она от голода и досады дергает мелкие перья на правой щиколотке. Уже забыла сирена, когда в последний раз на ее голос не откликались моряки. Ей известно, что чарующему пению противится только настоящая любовь. Что же. Сегодня сирена останется голодна.