Никакой грусти

«Параграф десятый… Курская битва. Завершение коренного перелома в войне.» Глеб потер переносицу под очками, давая небольшую передышку уставшим глазам — буквы начали отбрасывать тень. «В апреле 1943 г. на советско-германском фронте наступило временное затишье… В апреле. Как далеко до апреля! «Красная Армия готовилась к решающим летним сражениям. К этому времени наша страна сделала все необходимое, чтобы увеличить состав Вооруженных Сил, еще выше поднять их боеспособность…» Глеб представил себе грядущее лето — многобещающее, насыщенное событиями, уж точно переломное, но пока — ноябрь. Удивительно теплая осень сдалась под натиском первой настоящей вьюги, и не будет этому конца… Он снял очки и размял затекшую шею. В окно кто-то с шорохом бросал горстями снег, ветер настойчиво льнул к подрагивающим стеклам, проникал сквозь щели, но тонкие бумажные полосочки стойко держали оборону. »… к летним сражениям усиленно готовился и враг…» Глеб снова приклеился взглядом к происходящему за окном, и только трель звонка выволокла его из раздумий. Межгород! — Алло! — возбужденно прокричал он в трубку, и родной голос взволновал мембрану в ответ: — Привет, братец! — Вадик! Как ты? Ничего не случилось? — Непременно случится, — судя по звуку, Вадик прикрыл трубку ладонью, — если ты не перестанешь забрасывать меня письмами. Сердце ухнуло, стукнуло внизу живота, но его выбросило обратно. Конечно, Вадик донельзя сгустил краски. Письмо было всего одно, но, пытаясь отрезвить влюбленного брата, он не побрезговал самым грубым приемом и воспользовался слишком хлесткой и болезненной фразой. — Да я же… — Глеб снял очки, прикусил дужку и переступил с ноги на ногу, подыскивая слова для оправдания на ровном месте. — Я ведь не забрасывал! Я… — Ты! — Вадик перешел на нервный шепот, — что за шекспировские страсти? Вокруг полно народу, Глеб! — Я там ничего особенного не написал, Вадим! — выпалил Глеб и чуть не присел от произнесенной полной формы любимого имени. — Не понимаю, за что ты меня сейчас! Я не выдержал! Ты приезжаешь и не разговариваешь со мной, как будто только за… — Не кричи! Тебя может быть слышно! — подавая пример, прошипел Вадик. — Но ведь ты сам тогда звонил! — задохнулось на другом конце провода. — Вот именно! Сам! Сейчас такой возможности нет! Вспомнил он! — Знаешь, что? — Глеб безжалостно швырнул очки на тумбочку, — Я устал от всего… этого! — В общем, — неотступно продолжил Вадик, не обращая внимания на вполне обоснованно начинающуюся истерику, — больше так не делай! Глеб, как… Вадик хотел задать пару обязательных вопросов, но попытку пресекли глухие короткие гудки. Вернувшись в комнату, Глеб пнул стул ногой от злости и безысходности, проклиная себя за все дурацкие поступки разом. Отмотать бы назад, промолчать и попросить прощения — все равно глупое чувство вины гложет его! Да, он не сделал ничего предосудительного, но сам факт, сам безвольный жест! К тому же, теперь он вынужден признаться себе, что в глубине души ожидал подобной реакции. — Ха! Ну и прекрасно! Меньше проблем! Глеб поставил стул на место и рухнул на него, рывком придвинув к себе учебник. »… противник сосредоточил 50 наиболее боеспособных дивизий (из них 16 танковых и моторизованных), общей численностью до 900 тыс. солдат и офицеров, тысячи мощных танков «тигр» и «пантера»…» Глеб попытался собрать расплывающиеся буквы в слова и придать им смысл, но в конечном итоге откинул учебник в сторону, с раздражением жалея многострадальные вещи, частенько принимающие удар на себя. Скрипнув несчастным стулом, готовым развалиться на части, он поднялся снова и дернулся — пуговица угодила между столешницей и краешком оргстекла. Он опустил голову, попытавшись вызволить ее плохо подчиняющимися пальцами, и крупные блестящие горошины, таившиеся в уголках глаз до сего момента, предательски скользнули по щекам. Глеб всхлипнул. «Я даже не знаю, откуда он звонил… а если не с вахты?..» Порывшись в карманах школьных брюк, небрежно брошенных на каретку кровати, он нашел носовой платок, высморкался и вытер покрасневший заложенный нос. В уши неприятно выстрелило. Глеб робко подошел к телефону. «Всего-то надо попросить прощения. Четыре слова. Давай, давай, это не сложно…» Он метнулся в комнату за очками, щелкнул выключателем, открыл записную книжку и, прижав трубку плечом, крутанул диск. — Алло! Пожалуйста, Свердловск… В ожидании звонка Глеб сгрыз ноготь на большом пальце под корень и обсосал подушечку до морщинок. Наконец, нетерпеливый выдох приятно щекотнул ухо. — Д-да… Вадик? — трубка показалась раскаленной. — Говори быстрее. У меня нет времени, Глеб, я опаздываю. Серьезно. — И я серьезно! Глеб чуть не выдрал шнур, вцепившись в него изо всех сил, и сбивчиво затараторил сквозь треск помех: — Я очень долго думал, Вадь. Я про письмо. Решение не было спонтанным… — Ближе к делу! Вадик цыкнул и отмахнулся от подошедшего товарища, которому именно сейчас приспичило задать архиважный вопрос, Глеб решил, что раздражение брата адресовано ему, обида всколыхнулась с новой силой, не позволяя выдавить ни единого искреннего слова, подначивая продолжать скандал и играть на нервах. В носу опять засвербило от назревающих слез и невыносимого тона старшего брата. — Ближе?! Хорошо-о! Тебе не стоило ор-рать на меня! — Орать не стоило. Прости. Остальное при встрече. Надеюсь, ты все понял. Глеб набрал в грудь побольше воздуха и вытянулся в струну, как перед прыжком с вышки. — Ты любишь меня? — горячее дыхание едва не оплавило провода. «Идиот! Скажи, что ты любишь — этого будет достаточно!» — Глеб, ты в своем уме? — Скажи! — вынесло второй волной дыхания с полускулежным отзвуком. Вадик достал носовой платок и вытер пот со лба, мысленно упрашивая высшие силы отсыпать хотя бы немного терпения. — Успокойся. Не нервничай! Я приеду, и мы поговорим обо всем, что тебя тревожит. Мне пора бежать. Глеб, у меня дела! А ты займись своими! И еще: постарайся, пожалуйста, в общагу не звонить, только в крайнем случае. Я сам наберу, как смогу. Наверное, там, наверху, все же кто-то контролировал ситуацию — голос Вадика стал мягче и спокойнее. Но этот кто-то сегодня совершенно забыл о Глебе. — «Не пиши», блять, «не звони»! Пошел ты!.. Глеб с размаху бросил трубку, и на аппарате образовалась тоненькая трещинка. Вадик обессиленно опустился на деревянную лавку у выхода. — Дома проблемы? — Брат. Младший, — ответил Вадик, не поднимая глаз на подсевшего рядом приятеля, — пошли, Дим, покурим… Снег путался в густых волосах, попадал за шиворот. Щурясь от острых крупинок, цепляющихся за ресницы, Вадик безрезультатно почиркал спичкой о коробок. — И что — брат? — спросил Дима, жестом попросил зажигалку у прохожего и заслонил огонек от ветра. — Выпускник. Учится через пень-колоду, права качает. Как обычно, — буркнул Вадик и тут же мысленно дал себе пощечину за лукавство. — Проблема отцов и детей, — усмехнулся Дима, — возраст опасный. Почувствует себя взрослым и — привет! — Перерастет… Сами недавно такими были, — Вадик немного успокоился под действием никотина. — Я помочь пока не могу. Гложет, конечно, это все… — Переживаешь за пацана, понимаю. Но к стулу-то не привяжешь! Жизнь тоже надо узнавать. Если голова на плечах есть, все будет нормально… Дима продолжал с осторожностью поддерживать беседу при помощи стандартных для подобных случаев фраз, пока Вадик первым не бросил недокуренную сигарету в свежий сугроб и не протянул приятелю руку, намекая на завершение болезненной темы. Конверт, сложенный вдвое, снова оттягивал внутренний карман куртки и прожигал подкладку, как по волшебству набирая силу с каждой минутой. Вадик достал его — письмо затрепетало на ветру. Мелкие снежинки мгновенно собрались на сгибе листочка в клетку, частично спрятав острые буквы. «Здравствуй, Вадька! Больше, чем уверен, что ты не ответишь, но я должен написать тебе. Я очень скучаю. Я написал бы так много, но не могу, и даже не потому что боюсь. Писать письма гораздо сложнее, чем стихи. У меня ничего нового. Мама забрала гитару, чтобы не отвлекала от учебы, но вдохновения все равно нет. Приезжай, пожалуйста, хотя бы на Новый год, а лучше*перечеркнуто* Очень жду тебя. Люблю. Целую, Глеб.» _______ Каждый раз, усаживаясь в автобус, следующий до Асбеста, Вадик обещает себе поговорить с братом откровенно, но все обещания вязнут в застывшем тумане нежно-голубых глаз, спотыкаются о своевольную нижнюю губу, соскальзывают с дерзкой улыбки и летят ко всем чертям. «Как донести, что нельзя рисковать? Он не может не понимать этого! А с другой стороны, куда ему запихнуть свою влюбленность? Любовь?.. Не знаю. Я ведь тоже его люблю, но я должен следить за общей тайной, не позволяя даже заикнуться, выдать намеком, в то время как мелкому порой хочется кричать о ней на весь мир. Нет. Ее нельзя даже вышептать! А как тогда? Ему так важно говорить и еще важнее слышать! Любовь, блин… Он всегда честен со мной. Одному Богу известно, какими усилиями ему это дается! Правда, иногда не может сдержаться и прибегает к манипуляциям, но он так привык, он младший. Маленький! Самое главное — сейчас он страдает. Я обещал сделать все, что в моих силах, чтобы избавить его от боли, а сам… Надо просто подуть на ранку. Всегда дуть на ранку…» Вадик представил Глеба, сидящего у пианино вполоборота и зачеркивающего что-то в тетрадке. В мягкой рубашке, по обыкновению застегнутой на все пуговицы, он ссутулился, прикрыл один глаз и прикусил язык, ловя за хвост строптивую Музу. Он постукивает кончиком авторучки по губам, силясь перепрыгнуть через заупрямившуюся строчку. — Вадька! — зовет он тихим, чуть сдавленным от сладких мук ожидания голосом, — послушаешь кусочек? __________ Устав взрывать подушку рыданиями, Глеб задремал и не услышал поворота ключа. В прихожей зажегся свет. — Глебушка, не заболел? — мама приложила ко лбу сына холодную, пахнущую морозом и метелью руку, — утомился, родной? — Нет. Не знаю, — хрипло отозвался спросонок Глеб, — я выучил историю. Могу даже пересказать… — За твою историю я не волнуюсь, — улыбнулась мама, — сынок, Вадик звонил. Нажаловался? Тихушники! Напоминание о звонке резануло по сердцу лезвием. Стоп. Откуда мама знает? Или она не об этом? О чем тогда? Глеб потер рукавом глаза, приходя в себя и всматриваясь в очертания предметов в полумраке. — Тебе звонил? — Просыпайся, ребенок! — мама ласково потормошила сонное дитя за плечо. — Позвонил на работу, чего отродясь не было. Я даже испугалась. Очень просил вернуть гитару. Да я и сама подумала, что бестолковый метод… «Блин, он может отчитывать меня сколько угодно, но ему не все равно!» — Мама. Мамочка! — Глеб шмыгнул носом, понимая, что глаза опять наливаются слезами, а сердце — любовью и теплом. — Как ты думаешь, я хорошо играю? — Для самоучки неплохо. Но прошу тебя, сынок, пусть это будет твоим хобби! Ты уже взрослый, нужно уметь расставлять приоритеты. Договорились? Глеб незаметно кивнул, сел на кровати и потянулся, качнувшись от головокружения. — Выползай. Идем ужинать. Мама осторожно поставила гитару к кровати. Глеб с трепетом коснулся ладонью холодных струн. — Я люблю тебя… — Что? — Люблю тебя, мам! Спасибо!