Никакой грусти

«Я сяду на стул верхом, скрестив руки перед собой. Ты ворчишь: я не дал тебе отоспаться. Прости, братик, сам не знаю, почему меня подбросило ни свет ни заря в воскресенье! Зевая и потягиваясь, ты неторопливо оденешься, подойдешь к балкону, заметенному снегом до самых перил. Я предложу тебе покурить на лестнице, но ты со всей присущей ответственностью («так уж повелось», ха!) решишь пойти более сложным путем и попросишь меня принести из кладовки лопату. Да я ее не найду никогда в жизни! И вообще, что за жажда деятельности? Но ты снова щелкнешь меня по носу, мол, проще самому сходить, чем объяснить. Набросив куртку и впрыгнув в старые ботинки, ты осторожно откроешь еще не успевшую примерзнуть дверь. Задрожит стекло, с порожка в комнату свалятся белые хлопья, ноги лизнет холод. Перешагнув лужицы на полу и отогнав меня, ты быстро перекидаешь пушистый снег за перила. Проверив карманы, вспомнишь, что сигареты в дубленке, и я принесу тебе свои, выудив их из секретного ящика письменного стола. Не хочу курить. Я смотрю на сизый дым и солнечные лучи, вплетающиеся в твои волосы. — Будь дома мама, она бы обязательно выгнала нас во двор. С коврами… -… и ты бы провел день на свежем воздухе. Не стой на сквозняке, брысь, сказал! Наверное, только сейчас я понимаю, как мне не хватает таких выходных. С утренней суетой, стихийно возникшими делами и беззлобными замечаниями. Ты плотно закроешь дверь, проверишь щели и шпингалеты, уютно погремишь в полутьме кладовки ящиками самодельного пенала, переставишь банки с гвоздями и шурупами, сваленными в кучу, подвинешь на место стремянку и вернешься в комнату. Я замечу на твоей футболке два влажных темных пятнышка. Любимый, я твой! Теперь я принадлежу тебе целиком и полностью, но я не решаюсь подойти, обнять, вдохнуть! Вдруг ты сочтешь мой порыв неуместным?.. Сегодня я почему-то боюсь разрушить атмосферу, потерять наполненность. … Но все же задеру ногу на стул и незаметно приспущу кофту с плеча. Хвостом я пойду за тобой на кухню, не отрывая глаз от твоей широкой спины. С самой дальней полки ты достанешь кофемолку. Она ждет только тебя: маме возиться некогда, а я не умею и попросту ленюсь. Плюс ко всему, эта жуть иногда выбивает пробки. Меня раздражает. Вместе с кофейными зернами громкий аппарат превращает в пыль бормотание радио, ненужные мысли и вообще все. Все не важно. Мне хорошо сейчас. Ты варишь кофе, режешь хлеб, предварительно наточив все имеющиеся в арсенале ножи, разогреваешь что-то, рассказываешь о группе и ближайших планах, иногда позволяя себе широко шагнуть и откровенно пуститься в грезы. Как мы похожи! — Ну и вот, если все пойдет по плану и не возникнет форс-мажоров, в начале года снова попробуем силы в звукозаписи. Есть вопросы по материалу, конечно, и не только… Ешь, — под шумок ты ставишь передо мной тарелку с макаронами, — одни глазища и шея… Часто слышу, что подростки должны жрать, как немецкие овчарки, но у меня нет аппетита, когда рядом ты, да еще и рассказываешь о своей жизни с таким воодушевлением! Отдельное спасибо, кстати, что не сулишь мне златые горы — пожалуй, я бы этого не вынес. Я игнорирую основное блюдо, отламываю с бутерброда крохотные кусочки сыра и глотаю их, запивая сладким чаем, горчащим от добавленных в заварку сушеных апельсиновых корочек. — А у меня тоже, знаешь, родилась одна идея. — Глеб, ешь нормально. Вообще-то, я для тебя старался… Ты не слушаешь! — Не люблю с маслом. Забыл? — трагически изреку я. Ты замахнешься в шутку, но все же сделаешь другой бутерброд и поднесешь его к моему рту, предлагая откусить кусочек из твоих рук. Я стащу кофту с плеча еще ниже, растянув ворот до предела и смяв рукав во влажной ладони, но тут же рассмеюсь от твоего взгляда. Блин, вот-вот прозвучит известная прибаутка про вертолетик! Видимо, ты понимаешь, что выглядишь слегка нелепо, но изо всех сил стараешься сохранить серьезное выражение лица. — Хорош ржать! — с деланной строгостью скажешь ты и натянешь кофту обратно на плечо. — Поперхнешься, дурачок! Что ты там говорил, какая идея? — Я передумал рассказывать. Вдруг не получится. Мой самый бесценный критик, все равно ты узнаешь обо всем первым! Первым услышишь мои наброски, прочтешь черновики, и только тебе выносить окончательный вердикт. Ты сделаешь вид, что смахиваешь с моих губ крошки. Найдешь повод дотронуться до них и задержаться на нижней большим пальцем — не можешь вытерпеть. И я не могу. Клянусь, нет никакой разницы, кормишь ты меня, говоришь о музыке или трахаешь — я готов отдать все, лишь бы это не прекращалось. Но даже самые сладкие эпизоды всегда отдают горечью, как этот чай с сушеными апельсиновыми корочками, и мне хочется сбежать или хотя бы закрыться в ванной. Черт знает почему так! — Маленький, что тебе подарить на Новый год? — будто спохватившись, спросишь ты, и голос твой станет воркующим, а вопрос зависнет в воздухе, переливаясь, как северное сияние. Все-таки что-то внутри велит тебе ухаживать за младшим братиком по знакомой схеме? Но в нашей реальности, искаженной «тем-что-больше-любви» нет никаких схем и не действуют правила! Я услышал главное. Мы не увидимся до зимних каникул. Кого я обманываю — это я знал и так. Но с тобой же как на пороховой бочке! — Ты все подарил. — Заскромничал! — тянешь ты и похлопываешь себя по коленям — так подзывают кошек. Я сожму твои бедра своими. Ты заерзаешь под моей тяжестью, устраиваясь поудобнее, нащупаешь под кофтой складочки, ущипнешь их легонько. Я схвачу тебя за футболку, чтобы не соскользнуть, уткнусь в шею и вдохну тебя, наконец-то вдохну, мечтая надышаться впрок, но этот проклятый вездесущий кофе… Я зароюсь носом еще глубже, чтобы чувствовать только запах твоей кожи, и ты заметишь то, что я уже не могу скрыть. Что теперь скромничать? — Я подумаю… » ____________ Вадик одарил Глеба недопоцелуем, проще говоря, сухо коснулся щеки, поджав губы. Он не собирался делать и этого, но влекущие бугорки возле уголков рта, придающие запыхавшемуся брату волнительной трогательности, не оставили выбора. Прибывающая с каждой минутой мучительная нежность выворачивала наизнанку и плавила, как в тигеле. — Все, милый, мне пора. Оставить его. Хрупкого мальчика со страдальческим взглядом независимо от обстоятельств и настроения, угнездившегося на скомканном покрывале, в растянутой кофте, с взъерошенными волосами с правой стороны и зацелованного до красноты с левой. Уйти не оглядываясь, ибо можно поддаться слабости и искушению, бросить все и остаться, окончательно скатившись в утопию. «Так, Вадька. Возьми себя в руки. «Вадька»…» Проверив бумажник, он положил его в задний карман, поправил рубашку. Втянув живот, застегнул ремень потуже и долго заводил наручные часы, рассеянно сверяясь с настенными. Наконец, он бросил поверхностный взгляд на Глеба. — Надень штаны, умоляю! Глеб слез с кровати и блаженно потянулся, напоследок представ перед Вадиком во всей красе. Белая кофта с растянутым воротом задралась выше пупка. — Вадь, подай мне их, пожалуйста. Они во-он там! — Бля. Только десять минут, Глеб… В любом случае, они не сделают погоды. Снова толкнуть брата на кровать — значит растянуть ворованные десять минут до бесконечности, поэтому Вадик резко опрокинул стул вместе с висящей на спинке школьной формой и прижал Глеба к стене, царапнув живот язычком пряжки. Отметина вспыхнет позже, как наскоро оставленный автограф. — Еще?! — ахнул Глеб, будто не веря в собственное везение. Братья ныряют в безумие страсти с таким упоением, словно не занимались любовью около получаса назад, не были зацелованы до красных пятен и затисканы друг другом до нытья в мышцах. Вадику снова хочется послать все на три веселых и прекратить издевательства над собой и мальчишкой, хотя тот явно не чувствует себя истязаемым. Он самозабвенно лижет губы, уворачивается от поцелуев, словно они мешают вырываться тихим стонам, переходящим в голос, с шорохом водит тыльной стороной ладони по обоям, натыкаясь на дверной косяк. Вадик не делает ничего сверхъестественного, но, судя по отрывистым «да!» в моменты особенно тесного контакта, разомлевший Глеб сам изыскивает в чуть болезненных ощущениях новый кайф, ласкаясь о грубую ткань джинсов и задевая краешек ремня. Решив поэкспериментировать, Вадик останавливается и наблюдает за реакцией. — Вадя! Вадечка? Я почти… — Что — «почти»? — по влажной коже бегает дразнящий холодок дыхания. Глеб дернул брата за рубашку, приоткрыл губы и тут же получил требуемое с процентами — Вадик притянул его к себе, лихо запустил руку в кудрявую копну и не заметил, как тонкая прядь угодила в звенья часового браслета. — Ай! Почти кончил! Вадя, бля! Больно же! — воскликнул Глеб. Освобождая Глеба, хнычущего от неожиданности, прерванного удовольствия, но больше от обиды и неумолимо приближающейся разлуки в качестве дополнения общей картины жалости к себе, Вадик думал о своем чувстве вины с оттенком безысходности — оно вонзилось в сердце метко и больно, как дротик, и вытащить его резко было бы еще больнее. Почему их наслаждение всегда идет рука об руку с болью, не моральной, так физической? Он обещал беречь Глеба, помогать, жалеть, и сам причинил ему вред, хоть и по чистой случайности. — Прости, маленький, — смущенно пробормотал Вадик, — нарочно так не сделать, ты же понимаешь! Он поднял стул, наспех расправил школьную форму, поднял с пола домашние штаны и протянул их Глебу. — Нет, нет, не эти! — интонация всегда выдавала младшего с потрохами. Судя по всему, он не обижен, просто расстроен и хочет поскорее забыть о дурацкой ситуации. — Вадьк, я с тобой пойду. Провожу тебя в кои веки. Ладно? Вадик облегченно кивнул и поправил часы с оставшимися на металлическом браслете волосками, а Глеб, одеваясь, незаметно погладил микроскопическую ссадинку на животе.