Никакой грусти

Пустынная дорога была усыпана конфетти. Легкий, но обжигающий ветерок гонял по льду кусочек мишуры, воздух еще хранил запах бенгальских огней. Вдалеке кто-то бабахнул хлопушкой, сопроводив выстрел зычным пьяным «ура!», и все смолкло. У подъезда Вадик заметил хрупкую фигурку, но не успел даже удивиться, рассмотрев соседского мальчика Костика, выгуливающего свою весьма шумную и надоедливую собачонку по кличке Жулька. Костик по привычке стрельнул у Вадика сигарету, а Жулька, понюхав ботинок, наморщила нос, заворчала и залилась истеричным лаем. Вадик зачем-то тянул время. Задрав голову, он смотрел слезящимися от холода и ветра глазами на сверкающие родные окна и черные ветви деревьев, устремленные в серое небо. Почему в первый день нового года всегда ждешь резких очевидных перемен и выискиваешь их даже в монументальном и незыблемом? Правда, кое-какие перемены в личной жизни, принесшие душевную сумятицу, действительно имели место быть, собственно, из-за них Вадик и сорвался в Асбест первым семичасовым автобусом. Он привез свои переживания, но не мог разделить их даже с мамой — услышав разговор краем уха, малолетний ревнивец, демонстративно не выходящий на связь в течение двух недель, обязательно закатит невыносимую сцену, это ясно как божий день. Вадик прижал палец к кнопке звонка и прислушался к приглушенному птичьему щебету за дверью. — Спят, наверное, — пробормотал он и достал ключи. Дверь оказалась запертой на два замка. «К тетке, может, укатили с утра пораньше? Мама ничего не говорила, а вдруг… Разминулись…» Если бы Вадик не был трезв, он бы наверняка подумал, что ошибся квартирой подобно герою самого известного новогоднего фильма, либо попал во временную петлю: в гостиной удручающе темнела ненаряженная елка, а вместо ожидаемой атмосферы праздника, аромата мандаринов и маминой стряпни — пыль, пустота и тишина, нарушаемая мерным гудением холодильника и бормотанием радиоточки. ________ Засунув руку в карман Вадькиной кожанки, вставшей колом от мороза, перебрасывая гитару с плеча на плечо озябшими пальцами и чувствуя, как горят бедра в продуваемых летних белых брюках, надетых для пущего форса, Глеб торопился домой. Забежав в подъезд, он прижался к теплой батарее, чуть согрелся и вытянул из кармана тяжелый металлический брелок на длинной звякающей цепочке. Дверь оказалась не заперта. Под кожей запульсировали горячие точки, вновь разгоняя притихший сладкий запах духов и пробуждая головную боль. — Глеб?.. — Какие люди! Глеб прошел в кухню и оперся на холодильник, поигрывая брелком в виде револьвера. — С Новым годом! — Вадик хотел обнять брата, но тот подставил холодную щеку и с неохотой снял кожанку, втайне мечтая еще порисоваться. — И тебя так же. Вернувшись из прихожей, Глеб закатал рукава новенького белого джемпера с кремовой каймой на воротнике и манжетах, подержал под горячей водой озябшие руки и потряс ими, разбрызгивая капли воды. — Глеб, а чего вы даже елку не украсили? — Для кого? — пожал плечами Глеб и вытер руки о кухонное полотенце. — Тебя не ждали, мама дежурила, а сразу после работы уехала к теть Нине… Здесь он манерно выкинул руку и посмотрел на часы. — Наверное, уже на месте. Вадик не мог не отметить, до чего изящно черный кожаный ремешок облегал запястье. Возможно, это только кажущееся кокетство, выдуманные элементы флирта, поиски того, чего нет и игры воображения, изголодавшегося по свежим впечатлениям. — А ты где был? — прищурился Вадик. — У Леночки, — ответил Глеб с подчеркнутым спокойствием. И оно бы сыграло так, как задумывалось, если бы сам собою в ожидании реакции не приоткрылся рот, разрушая всю красивую картинку и испортив четко выстроенный кадр. «Год назад мелкий, завернувшись в одеяло, как маленькая птичка, самозабвенно грыз палочку от эскимо, и глаза его, точно состоящие из тысяч осколков, блестели от двух бокалов шампанского. Год назад. «У Леночки!» Той самой, темненькой. Готовящейся в медицинский и штудирующей атласы. — Можно поздравить? — так же спокойно спросил Вадик и мысленно порекомендовал Глебу «закрыть варежку». Глеб сомкнул губы и опустил глаза, как будто прислушавшись к пожеланиям брата, но тут же взмахнул ресницами и улыбнулся своей фирменной дерзкой улыбкой: — Ты уже поздравил! — Ты понимаешь, о чем я. Он действительно встречал новый год у Леночки, в компании друзей и одноклассников, развлекал ребят песнями, в том числе и своими, и выпил только один бокал шампанского, опасаясь возможных последствий в виде ненужных отношений с малоинтересными барышнями, но поиграть на Вадькиных нервах — святое, поэтому: — Хочешь спросить, чей я теперь мальчик? Злость, вызванная дерзостью, наложилась на закипающую смолою ревность. Гремучая смесь мгновенно достигла точки экстремума и подстегнула к весьма предсказуемым действиям, но прежде захотелось рассказать Глебу о своей новогодней ночи, поделиться душевными переживаниями. Не в отместку — по-братски… Кажется, в обычных семьях близкие люди ведут себя именно так: делятся сокровенным в ожидании поддержки, спрашивают совета или просто возвращаются домой за дозой тепла. В обычных. Вадик спешно затоптал искры, не позволяя пламени разгореться, и перешел в контрнаступление, собственнически шлепнув брата по бедру: — Я хочу спросить, не отморозил ли ты самое дорогое в парусиновых штанах! — Заботливый! — фыркнул Глеб. — Можно пойти дальше и проверить! Вадик хотел приподнять свитер и притянуть к себе Глеба за ремень, но Глеб втянул живот и резко убрал его руки, тем самым только подхлестнув брата к настойчивости и распаляя желание указать мальчишке на место, кричащее гораздо громче накатывающего возбуждения. — Вадя! Отстань от штанов, мне скоро ходить будет не в чем! Вадик прислушался к пылкому пожеланию, но приставаний не прекратил, просто движения его пальцев стали вывереннее и точнее. — Маленький, мы же не можем делать вид, что между нами ничего не было… Шершавые руки продолжают шарить по животу вопреки всему, а жгучий взгляд антрацитовых глаз — печать на смертном приговоре. Только не сдаться, не выгнуться вдруг и не застонать в голос! Не выдать себя уплывающим взглядом и исказившимся нервным очерком еще по-детски припухших губ! — В смысле — делать вид?! — Теперь, когда у нас с тобой появилась личная жизнь… — Отъебись от меня! — воскликнул оглушенный безумной фразой Глеб, не справляясь с цепкостью Вадькиных пальцев. — Личная жизнь?! Какого хуя ты приперся тогда, со своей личной жизнью? А? Не дала, да? Вспомнил, что есть мальчик? — Че ты несешь?! Вывернувшись из грубых пут, Глеб заметался и бросился в мамину комнату в надежде отрезать себя от жестокой несправедливости, защититься с помощью жиденького шпингалета и каким-то непостижимым образом пережить истерику в одиночестве. — Стоять, блять, Глеб! Куда?! Глеб задел колкие ветки всеми забытого и заброшенного праздничного дерева, и тут же был прижат к загремевшему хрусталем серванту. Угрожающе вздрогнула фарфоровая статуэтка в виде пары охотничьих собак, желтые потеки клея на хвостах которых красноречиво свидетельствовали о том, что полеты с выделенного места для них не в новинку. Схватив запыхавшегося брата за запястья, Вадик встряхнул его, несильно прижал к стеклу и почти полностью обездвижил, опасаясь уже за свое самое дорогое, находящееся в непосредственной близости от острых коленок, а также ожидая обессиленных плевков в лицо — иных средств защиты Глеб был лишен. — Тихо, тихо, ч-ш-ш… Будешь рыпаться — выбьем стекла, и сервант превратится в гильотину… Успокойся. Дыши глубже, ну! Глеб напрягся и из последних сил выставил ногу вперед, но Вадик, присев, грубо раздвинул коленом его бедра и сам до боли уперся в полированный выдвижной ящик. — Пусти! Блять, пусти! Да не хочу я больше ничего! Захотел попробовать с парнем ради интереса, и так уж вышло, что рядом оказался родной брат, влюбленный по уши, да еще и сгорающий от ревности! Просто идеально. В десятку! Не всем так везет! Ах, да! Как я мог забыть? Ты же пару раз якобы приревновал — мимолетная эмоция, не подкрепленная ничем! — Замолчи, Глеб. Замолчи и успокойся! — повторял Вадик, как мантру, встряхивая брата. А тот все говорил и говорил, захлебываясь слезами и оскорблениями, не стесняясь в выражениях, сжимая и расслабляя побелевшие пальцы, дергаясь и брыкаясь так, что звенела посуда и с хрустом играло стекло под спиной. От очередного толчка зажим в верхней части серванта ослаб и высвободил одну из черно-белых фотографий — она легко спланировала на ковер, как сизое голубиное перо. … Приближался Новый год. Последние Вадькины школьные каникулы, но глоток беззаботности и волшебства перед серьезным шагом во взрослую жизнь был безнадежно испорчен: их с Глебом отправили в деревню к бабушке «по семейным обстоятельствам». Вадик знал, что в семье начались проблемы. Маленького брата, разумеется, в них никто не посвящал, но тот чувствовал все и так, отвечая на внешние раздражители повышенной нервозностью. В первый же день ссылки Глеб сходил в местную библиотеку, набрал книжек и теперь, сидя на диване, накрытом покрывалом цвета марганцовки, рассматривал видавшие виды переплеты и сбитые уголки. Громко тикали ходики, пахло печкой и смолой от живой елки, стоящей в углу. Вадик со знанием дела возился со сломанным магнитофоном, принесенным соседским парнишкой. — Вадя, мне скучно. — Угу. Подай мне, пожалуйста, отвертку. Вон, закатилась. Глеб выполнил просьбу и ткнул пальцем в кусок янтарной канифоли, испещренный точками от жала и закапанный бусинками припоя. — Я хочу домой, Вадь. — Понимаю, — Вадик дунул на плату и прищурил один глаз, — включи телевизор, там наверняка что-нибудь веселое… — Он рябит. — С этим ничего не поделать — плохой сигнал. — Вадик закрутил последний винтик, — все, готово. Пошли, Женьке эту бандуру отнесем, там и проверим, работает или нет. Такого снега в городе не бывает никогда. Он легкий и невесомый, как бабушкин пуховый платок, отливает голубым, аппетитно хрустит под ногами и набивается в новенькие сапожки — Глеб принципиально игнорировал выданные валенки. На обратном пути у него окончательно замерзли ноги. Дома он никогда бы не рассказал об этом в силу застенчивости, но здесь все было иначе — хотелось жалости, и Глеб получил ее сполна в виде тазика с горячей водой и горчицы в колючие носки. Несмотря на отсутствие праздничного настроения, новый год все же наступил. Желание под далекий бой курантов было загадано, подарки неизменно оказались под елкой, «Голубой огонек» начался по расписанию, и даже рябь на экране немного утихла. А третьего января приехала мама, чтобы забрать братьев домой. Перед самым отъездом на пороге появился запыхавшийся Женька и протянул Вадику свеженапечатанную фотографию: братья Самойловы, Вадим и Глеб, у наряженной во дворе елки, десять плюс шесть. Два брата с такими разными улыбками. … — Тише, маленький, тише, сладкий мой, ну что ты? Что ты психанул? — Вадик еще держал Глеба за руки, но уже ослабив хватку. — Ты правда был у Лены? — Ну не вдвоем же мы с ней встречали новый год! — простонал измученный Глеб, икая. — Она не в моем вкусе, ты знаешь! «Не в его вкусе, гляди-ка!» — Выпусти меня! Да блин… — Глеб лягнул Вадика по лодыжке. Между прочим, ощутимо. Вадик разжал пальцы, выдохнул, как после пробежки и поднял с пола фотографию. — Всего-то шесть лет назад… Глеб потер запястья и исподлобья посмотрел на брата. — Да уж. Тогда ты еще не думал, что маленький братишка станет твоим любовником! — Заткнись ты, а? Ради Бога, Глеб! Сколько можно? — Не поминай всуе. — Ну да, ты прав. Не мне… Не нам. Глеб, послушай, — Вадик бережно вставил фотографию обратно, поправил выскочившее из паза стекло и подошел к Глебу, стоящему у окна. Глеб машинально отшатнулся. — Не нервничай только. Черт, как это сложно… Ты требуешь от меня признаний, Глеб, но… Я не могу сказать, что люблю тебя. Так! Тихо! Ч-ш-ш! — Вадик предпринял попытку обнять брата, но вместо этого взъерошил волосы, устроив на голове полный бардак, засунул руки в карманы джинсов и прошелся по комнате. — В широком понимании этого слова. Как мужчина любит женщину… Это даже как-то унизительно, ты же не девка! Я не считаю нужным постоянно произносить избитые фразы в твой адрес, но это отнюдь не значит, что я ничего не чувствую… Из каждого его слова, будто из капель крови, упавших на землю, вырастали уродливые ядовитые цветы. — Прости меня, Глеб, я позволил себе лишнего, когда брякнул про «мальчика»! Но, поверь, я не вкладывал в эту фразу ничего негативного, я не хотел оскорбить тебя! В конце концов, я был возбужден до предела! Это — часть игры, что ли… Вадик никак не мог подобрать нужных формулировок. Все, что он говорил, звучало не так, как выстраивалось в голове на протяжении долгих месяцев. Глеб уселся на диван по-турецки, уставившись на брата немигающим взглядом и тяжело дыша. — Я не хочу быть частью игры, — наконец произнес он, — я люблю тебя по-настоящему. И ревную тоже, и все вот это, что там испытывают влюбленные и любящие. Я ни с кем не встречаюсь и не трахаюсь… — Погоди, и сегодня тоже нет? — Вадик вновь поднял животрепещущую тему в поисках дрожащей правды. Глеб мотнул головой. — А чего ты ждешь? Когда-то надо начинать. Как может в твоем возрасте не стоять на все, что движется? — Тебя, блин, жду! Как собачонка! — Ты дурак, Глеб. Что нам с тобой теперь — обвенчаться, что ли? Поверь мне, на наших отношениях не отразится ничего и никогда, мы братья, нам попросту некуда друг от друга деваться! Старший обошел елку в сотый раз и остановившись, смерил ее взглядом, оценивая. Пора щелкнуть тумблером. — Здоровенную какую притащили. Ты постарался? — Не. Дядь Коля привез себе и нам, — Глеб неопределенно махнул рукой. Сработало. Отвечать на простые бытовые вопросы гораздо легче и приятнее, чем безрезультатно копаться в сложных взаимоотношениях. А ведь это только начало! — Давай украсим, что ли. Не выбрасывать же. Глеб достал из кармана новенький белый носовой платок в коричневую клетку, поразительно гармонирующий с джемпером, и шумно выдохнул в него так, что заложило уши. Высморкаться не получилось. — Ладно. Только сначала давай пожрем, Вадь! Ленка отвратительно готовит! ___________ Спустя пару часов елка была украшена. Остались лишь последние штрихи. Вадик распутал гирлянду, проверил лампочки и, забравшись на диван, продел конец провода сквозь кольцо на ковре. — Дай-ка скрепки, — обратился он к притихшему, периодически нервно вздыхающему Глебу, сидящему на диване. — Вадь, быстрее давай, телек загораживаешь, — буркнул Глеб и вытянул шею, как будто по ящику шло что-то интересное. Цепляя скрепки за край ковра, Вадик потихоньку подбирался к брату, который не собирался уходить, несмотря на играющий под ним диван и явные неудобства. — Пересядь на кресло, — пыхтя, отозвался Вадик, оступился, уронил скрепку и выматерился. Гирлянда безжизненно повисла, кончик выскользнул из кольца. — Ох, сейчас как пойдет по пизде вся твоя картина маслом, — съязвил Глеб и посмотрел вверх на уныло болтающиеся лампочки и Вадика, пытающегося придать им хоть какой-то приличный вид. Да черт бы с ними, с лампочками — вид на брата снизу был куда интереснее, хоть и нельзя сказать, что приличный: растянутая домашняя футболка, задравшись, являла взору живот с дорожкой волосков, заметных только при ближайшем рассмотрении. Мягкие спортивные штаны сползли, открывая кусочек плавок в синюю полоску. У Глеба были такие же, с якорем впереди. — Так, большой, сейчас договоришься — по другому органу пойдет! — Вадик легонько пнул Глеба, настаивая на своем. — Брысь, ща опять свалимся! Хотелось бы войти в новый год без травм! — Ого, меня повысили! — хохотнул Глеб и бесстыдно раздвинул ноги. — Наступи сюда, Вадь. Че тебе там осталось — подцепить и повесить, делов-то… — Я смотрю, ты себя вообще не бережешь. А зря! Глеб положил руку на спинку дивана, цыкнул, закатив глаза, и раздвинул ноги еще шире. — Все для твоего комфорта! Вадик вздохнул и переступил через бедро развратно раскинувшегося мальчишки, пару часов назад кое-как победившего истерику, приведшую к набившей оскомину ромашке «любит — не любит», разобиженного в пух и прах и подыхающего от ревности. Но и Вадик приехал не просто повесить гирлянду — все это время он накручивал себя не меньше и не знал, как подступиться к брату, то ли отчаянно ломающему комедию в очередной раз, то ли не понимающему, как себя вести и на что надеяться, то ли все вместе и без передышки. Штаны сползли еще ниже. Глеб не сводил глаз с выглядывающей и скрывающейся под футболкой кромки нижнего белья. Еще немного, и он спрыгнет с дивана без всяких требований, закроется в ванной и выкрутит краны на полную… Губа искусана до возникновения металлического привкуса, Глеб изо всех сил делает вид, что ему невероятно интересен сюжет «Соломенной шляпки». Вадик закончил с украшением стены и уперся в нее двумя руками: равновесие может подвести в любой момент, а внизу — Глеб, напряженный и шелестящий ресницами, влекущий до помутнения рассудка. «Еще один момент. Потерпи, маленький!» — Глеб, — хрипло подал голос Вадик, на негнущихся коленях спустился с дивана и скользнул босыми ногами по ковру, — воткни-ка вилку в розетку. За тобой переходник. Огоньки плавно загорелись и погасли. Пару лет назад Глеб очень гордился усовершенствованной Вадиком гирляндой, способной на такие чудеса. Старший брат сам сделал блочок питания из твердой баночки из-под моющего средства, по выражению Глеба, «напихав в нее радиоэлементов». Огоньки гасли и загорались, отражаясь в серванте и настенном зеркале, дышали в такт, успокаивая и завораживая. Просто и легко. — Сейчас, маленький, — шепнул Вадик, сбегал в прихожую и через минуту явился с бутылкой портвейна и маленькой пластинкой в конверте. — Разлей пока. И выключи ящик, пожалуйста. — А почему не шампанское? — удивился Глеб, откручивая крышку. — Для такого случая только портвейн, — отозвался Вадик, присев на корточки у проигрывателя, которым пользовались все реже. — Раз уж у нас с тобой все не как у нормальных людей, и Новый год наступит с первого на второе, то какое, нахрен, шампанское? К тому же, ты сейчас все поймешь. Стукнулись две чашки — белая со сливами и рыжая в шахматы — наполненные портвейном до краев. — С Новым годом, Самойлов! — поморщившись произнес Глеб и сунул в рот дольку мандарина, привезенного из Свердловска. — Тебя так же, Самойлов! — ответил Вадик, вернулся к проигрывателю и опустил иглу. «Oh, Belladonna, never knew the pain Maybe I'm crazy, maybe it'll drive me insane…» — Ну иди сюда, милый! Вадик выглядел нелепо и прекрасно в домашней растянутой серой футболке, в старых, постоянно сползающих спортивных штанах — он заметно постройнел, изнервничавшись: в последнее время его трепало по всем фронтам. Он улыбнулся и еще раз пригласил Глеба к себе, распахнув объятия. — Блять, Вадя, какой же ты придурок, — прошептал Глеб и уронил голову брату на плечо. — Я придурок, ага. А кто еще? Веревки из меня вьешь. Это я твой мальчик… Уткнувшись в Вадькину ключицу, Глеб смеялся и ревел одновременно, не разжимая губ, беззвучно ревел в три ручья под ненавистную «Белладонну», и огоньки гирлянды появлялись и исчезали, имитируя ту самую цветомузыку, а Вадик ласково поглаживал его по спине, перебирал волосы, изображая нечто вроде медленного танца, целовал в макушку и дул на слипшиеся ресницы, когда Глеб отнимал лицо от насквозь промокшей футболки. _________ Этот странный, призванный закрыть гештальт танец не думал заканчиваться. Вадик слизывал соленые ручейки слез с бесконечного любимого лица, искал губы, но находил лишь прерывистое дыхание, прижимал Глеба к себе и вздрагивал сам от робких теплых прикосновений, снова и снова убеждаясь в том, что никто, кроме брата, не дарил ему равноценных эмоций. Да что равноценных — даже отдаленно напоминающих! Выпустив наболевшее на волю и отдышавшись после двух актов истерики, непроизвольно подгибая колени, размякший Глеб начал отвечать на поцелуи. Он позволил пальцам скользнуть по горячему языку от избытка чувств и даже слегка игриво прикусил их, прежде чем губы его были безжалостно смяты жадными губами, рот наполнен горячим дыханием, а сильные руки беспрепятственно обвили податливое юное тело. Вадик прервал поцелуй, но не оттолкнул повисшего на шее Глеба. Заведя руку за спину, он вслепую выключил проигрыватель, все сильнее прижимая любимого за талию, совершая недвусмысленные движения и намекая на третий примирительный акт. В тесных объятиях Глеб умудряется поглаживать себя, но боится прикоснуться к твердеющей плоти. Он громко сглатывает слюну — естественный и привычный звук обволакивается облаком сладкого дыхания и долетает до Вадькиной шеи. Ощутив икрами край дивана, Глеб неловко складывается, как шарнирная кукла, и растекается по нему, широко разбросав ноги. «Прекрати, Глеб, ты же не шлюха — мы это выяснили совсем недавно!» Вадик сводит колени брата, хотя всегда было наоборот, усаживается сверху и сжимает его бедра своими, блокируя и без того готового на все мальчишку. — Раздавишь меня, — шепчет Глеб, ловит ртом палец Вадика, норовящий прилечь в ложбинку под носом, и приподнимает таз, насколько возможно в безвыходном положении. Пульсация невыносима. Измученный претензиями Вадик («Ей-богу, Глеб, хоть ты и просил не упоминать всуе, но я клянусь всем, что у меня есть — если после этого ты посмеешь ныть об отсутствии ласк и поцелуев, я тебе втащу без суда и следствия!»), целовал капризного братца так долго и ненасытно, словно поставил себе твердую цель — довести его до оргазма ртом, не опускаясь вниз, заласкать до визга и безнадежного опустошающего исступления. Глеб чувствовал себя жертвой эксперимента, подавался бедрами вперед, напрягал пресс, разгонял разноцветные круги перед глазами и пытался оттолкнуться от дивана, упираясь в него до отпечатков на ладонях, но язык проникал в рот еще глубже, как по сигналу. По телу прокатилась волна сладкой дрожи с привкусом разочарования. Запрокинув голову, Глеб облизал краснющие истерзанные поцелуями и слезами губы, чувствуя обман и остывающую влагу, впитывающуюся в плотную ткань белья. Кончик Вадькиного языка пробегается по шее, достигает ямки за ухом, щекочет нетронутую розовую мочку. — Ты еще не оставил свою дурацкую идею? — Что? Глеб еще не здесь, о чем говорит затуманенный взгляд небесных глаз. — Ты хотел проколоть ухо, — Вадик прижал ногтем нежную кожицу, чуть подернутую светлым, каким-то совсем младенческим пушком. — А-а… Знаешь, не до того стало, — отстраненно вымолвил Глеб и поелозил ягодицами по дивану, пытаясь избавиться от дискомфорта, вызванного мокрым бельем. Вадик чмокнул брата в нос и снова исчез в темноте прихожей. — Извини, что не под елочку. Держи. С новым годом! В пластмассовой коробочке, врученной братом, лежали две небольшие металлические клипсы. Яркие огоньки гирлянды забегали по их глянцевой поверхности, а Глеб, по своему обыкновению, вспыхнул ярче асбестовского восхода. — Побалуешься, — засмеялся Вадик, взял одну клипсу и аккуратно зацепил ею тонкую мочку. — Пиздец, конечно… — Спасибо, Вадьк, — Глеб помотал головой, привыкая к тяжести и давлению нового предмета, соблазнительно заблестевшего в левом ухе. _________ Влажное пятно на белье не давало покоя, дикое смущение от подаренного украшения вновь всколыхнуло желание уединиться. Он разделся и придирчиво посмотрел в зеркало, пригладив мокрыми руками волосы над ушами. Красивый незнакомый юноша смотрел на него из зазеркалья, задрав подбородок и изучая пристальным взглядом нахальных глаз, таящих целую вселенную. Длинные вихры на затылке подскочили, закрутившись от влажности, асимметричная челка поднялась чуть выше бровей. Он остановился взглядом на клипсе, в блеклом освещении ванной комнаты отливающей матовым. Какое смущение? Смущение, поджав хвост, прячется от высокомерной ухмылки! Он полюбовался собой еще немного. Нужно устроить передышку, и жалящие струи воды с ним совершенно согласны. — Глебушка… я думал, ты быстро… Сильные руки безжалостно уничтожили росинки на плечах и нарушили уединение. Он забыл крутануть задвижку. — Когда-то эта старушка выдерживала двоих… Монументальная чугунная ванна могла бы выдержать хоть десятерых. Уверенно сбросив шмотки прямо на пол, Вадик подтолкнул Глеба под лейку, устраиваясь рядом. — Не люблю, кстати, дрочить в душе. Совсем не то — как будто дрочишь воду, — Вадик погладил прохладную кожу под животом, задевая смягчившиеся пружинки на лобке и вдыхая отголоски сладкого аромата духов из-за ушка с блядоватой клипсой. — Иногда нет другого выхода, — ответил Глеб и пошло прогнулся, поддаваясь. — У меня — да. А у тебя, хранящего вазелин в письменном столе и сутками кукующего в одиночестве… Вадик сомкнул пальцы под головкой Глебкиного члена, пару раз провел по стволу, подставил ладонь под потяжелевшие яички, словно дополнительно оценивая степень возбуждения брата, нетерпеливо стонущего с какой-то новой приблатненной ноткой, и не забывая ласкать себя с королевской вальяжностью самца. — Просто трахни, Вадька, — взмолился Глеб, прокручивая свежие впечатления от опустошающего разочарования. В изнеможении он прислонился к холоду кафеля щекой и закинул руки на скользкую стену. — Я хочу… хочу тебя! Не издевайся! Поза, безусловно, прекрасная, но неудобная. Каждый раз он забывает, что первый момент самый болезненный и неприятный, что его нужно просто пережить, а потом… Потом он будет умолять не останавливаться, не прекращать, шипеть и кусать запястья от ритмичных толчков внутри, сдерживать слезы в моменты излишне активной стимуляции простаты, временами сравнимой с внезапным ударом локтя о косяк или ударом под дых. Конечно, он изыщет в боли наслаждение, но только не в самой первой — ее невозможно перетерпеть без нытья, которое старший наверняка принимает за капризы! Стараясь не поскользнуться, Вадик подтягивает Глеба к себе, ставит в более удобное положение и отточенным движением буквально расшвыривает ноги брата коленом, получая доступ к вожделенной розовой звездочке ануса в обрамлении тонких волосков. В роли смазки может выступить обычная вода, но Вадик решает прибегнуть к более привычному средству и, придерживая Глеба за талию, погружает пальцы в рот. Он растягивает брата сначала одним пальцем, смоченным слюной, потом двумя, и острые мурашки под каплями воды, как под маленькими линзами, притягивают взгляд, словно восьмое чудо света. — Еще! — низко выстонал взалкавший применения грубой силы Глеб и мысленно послал на три буквы собственные требования ласки и трепета. Вадик положил руку на плечо брата и протолкнул пальцы глубже и напористее. Мышцы привыкли, болезненного вторжения быть не должно. — Конечно… будет тебе еще… Под нескрываемые глухие стоны, взлетающие до самого окошечка вентиляции и сливающиеся с вопящими вразнобой упругими струями, с блаженно играющей на губах полуулыбкой, развязно подбоченясь ровно так же, как во время занятий сексом с подружками, Вадик наблюдает, как растягивается маленькое отверстие, как Глеб извивается по-блядски томно и в то же время нежно; как, принимая в себя член брата до волосков, щекочущих ягодицы, касается стены грудью, потом животом, выписывает пальцами немыслимые фигуры на запотевшем кафеле, отталкивается и снова льнет к нему щекой. Он насаживается сам, иногда причиняя боль Вадику, за что получает уверенный шлепок по заднице и сжимает член внутри, расплачиваясь кайфом за неосторожность. После игры «дернулся/получил» приходится снова ловить ритм, не сильно заламывать руки младшего, чтобы добиться стонов (как будто их недостаточно!), подстегивать его к вербальному выражению эмоций, но он просто выплевывает «блять!» на каждый толчок и щедро расписывает любимое вульгарное словечко придыханиями, когда член достигает заветной точки, чувствительной до рези. От этого встает, как ростральная колонна, но щекотка возбуждения в груди ненадолго прекращается, обламывая удовольствие. — Не глубоко-о-ау! Ва-адь… Вадик прихватывает Глеба за шею и, запустив большой палец в волосы, одобрительно поглаживает — здесь была бы очень кстати та самая фраза, которую Глеб счел оскорбительной, но сегодня — никаких провокаций, тем более, желание выдрать мальчика в качестве условного наказания за нервотрепку чересчур велико. — Так? — Вадик почти вытаскивает и ласкается у входа — мышцы обхватывают головку тугим кольцом и возвращают трепетную остроту первого проникновения. Глебу не очень приятно, но Вадик, сорвавшийся на пошлый стон, взвинчивает его выше возможного. Тело требует разрядки, для получения которой не нужно прикладывать никаких усилий — Глеб сжал член левой рукой, дернул плечом, и полупрозрачная сперма брызнула одновременно со звякнувшей о край ванны клипсой, соскользнувшей с полыхающего уха.