Никакой грусти

Солнечный луч приласкал темно-зеленый влажный глянец спатифиллума, пощекотал алоэ с серыми полосками скопившейся пыли на сочных шипастых листах, скользнул по столу и отпрыгнул от металлической кнопки на синем футляре. Обложившись периодикой, Глеб сидел в читальном зале библиотеки, сокрушаясь, что вызвался подготовить доклад к завтрашнему уроку обществоведения. «Имена Михаила Афанасьевича Булгакова и Осипа Эмильевича Мандельштама зачастую противопоставляются, объявляются несовместимыми…» Это гораздо интереснее скучной сухой новостной повестки, которая и так навязла в зубах у народонаселения, от октябренка до пенсионера. С большим удовольствием Глеб подготовил бы выступление в рамках урока литературы, но любимая учительница с улыбкой кивнула, увидев поднятую руку, и назвала фамилии тех, чьи итоговые оценки вызывали вопросы. «Но есть одна грань в их творчестве, где они все же соприкасались. Это газетный бытовой городской очерк…» — читал Глеб в мартовском номере «Огонька», параллельно набрасывая мысли для доклада с обратной стороны общей тетради, также служившей рабочей тетрадью по физике и носившей ироничное название «для всех предметов». «Объявленная двадцать пятого февраля восемьдесят шестого политика гласности имела безусловные плюсы: с начала сего года стали публиковаться запрещенные прежде произведения, а из спецхранов в открытые фонды библиотек были возвращены книги и отменены ограничения по подписке на периодические издания…» Свойственная юности внутренняя свобода вдруг окрылила его настолько, что он зажмурился от восторга предвкушения и страха внезапной высоты, дернувшего невидимую струнку внизу живота. А может, всему виной настырный искрящийся луч, поцеловавший переносицу и запутавшийся в густых ресницах? Возможно — одно другому не мешает! Три дня до весенних каникул. А потом — последняя четверть, экзамены, пионы в хрустальной вазе на учительском столе, накрытом желтой накрахмаленной скатертью с заломами, огненная полоса рассвета над соснами. Все дороги, все пути, весь мир у ног! «Попробовать, что ли, на филфак?..» В разнеженной задумчивости Глеб слишком громко постучал ручкой по столу. — Молодой человек! — менторский тон молодой незнакомой библиотекарши, напялившей для солидности очки в роговой оправе, вспугнул робкую заблудившуюся мысль о филологическом и принудил открыть глаза. — Извините, — шепнул Глеб себе под нос и торопливо зашелестел бумагой, собирая журналы и газеты в стопку. Дождавшись черточки в последнем формуляре, он снял куртку с шаткой вешалки и выскочил на крыльцо, хватанув полной грудью свежего ветра с капелью пополам. «Соприкасались в творчестве…» ____________ — Здорово! Как дела? Глеб, заприметивший нечто белеющее в почтовом ящике, поспешил обойти Костика, но тот преградил ему путь. Да еще и Жулька, восторженно зафырчав, высунула язык и сделала стойку. — Привет. Нормально. — Глеб, трешки не будет? Понимаешь, меня мать наказала, а мне до зарезу… — А чего не чирик? — Глеб вывернул карманы брюк. — Вот! Рубль дам. До первого! — Да я раньше занесу! Спасибо, Самойлов! — Костик натянул поводок и утащил за собой собачонку, успевшую оставить на Глебкином ботинке следы мокрого носа. Убедившись, что сосед исчез из поля зрения, Глеб достал ключ и извлек из почтового ящика плотный конверт. «Привет, Глебушка! Так и тянет написать: «Юстас — Алексу» *без отрыва нарисованная рожица* К сожалению, я не смог выполнить обещание и набрать тебе — ужасная круговерть. Не обижайся, пожалуйста. Как я и говорил, ориентировочно 11.04 планируется очередная экспериментальная запись — список песен мы с ребятами обсудили и утвердили. Ты мне очень нужен! *трижды подчеркнуто*. Я позвоню в первых числах. Кстати, твою «Воду» я решил в альбом не включать — на мой взгляд, она не для «лабораторки». Ну, и хотелось бы в двух словах поделиться с тобой размышлениями относительно будущего. Нам необходима узнаваемость: яркие образы в текстах, свежие музыкальные ходы. Не стоит брезговать «плакатностью» — в конце концов, плакатность плакатности рознь. Я сам много пишу, но вижу, что тексты сырые и требуют доработки — сказывается острая нехватка времени. При встрече обязательно покажу все, заслуживающее внимания. Хотя, может быть, ты и не оценишь строчки вроде: *наверное, авторучка дала сбой, потому что далее — красными чернилами* «Испей мой стон, дай мне шанс». Закругляюсь, Глеб, т.к пишу на чемоданах: через час уезжаю с командой в Москву. Сам знаешь, как мне это претит. Ничего страшного на самом деле нет, но раздражает череда смотров, замечаний и блуждание по коридорам цензуры. А это нервы, Глеб, сплошные нервы. Пока. До встречи. В.С.» Сначала Глеб бегло просмотрел текст по диагонали и с закатившимся сердцем выхватил все ключевые моменты. Потом вынул из конверта прилагающуюся к письму цветную групповую фотографию: среди незнакомых людей в серых и коричневых костюмах, загадочный В.С. полыхал алым пиджаком, как снегирь среди воробьев. От избытка чувств Глеб чмокнул фото и тут же пожалел о том, что опять позволил себе дать слабину. Приоткрыв дверцу своей души, он увидел на крыльце корзину с посапывающей новорожденной надеждой. Но эта маленькая хиленькая надежда на поверку вполне могла оказаться уродливым альрауном, вывязанным из коварства и лжи, и не оставляющим ничего, кроме опустошения. Выкурив на лестнице две сигареты подряд, Глеб заперся в комнате, достал письмо из секретного ящика и вдумчиво перечитал последний абзац. — Коридоры цензуры, бля… Зло сверкнув серебряными глазами, он отодвинул в сторону приготовленный для доклада альбомный лист вместе с трафаретом, порывисто хрустнул обложкой блокнота и потянулся за гитарой. «Эти гномы все видят, эти гномы все ловят, Эти гномы не спорят, они нас только давят! Они знают, что нам надо, даже если мы не знаем, Мы получим все, о чем не мечтаем! Каждый даст ответ: что делать, чего нет, Что думать, что не думать, что петь, что не петь, Каждый скажет, что надо хотеть, Потому, что сами ничего уже не хотят! Гномы, гномы-каннибалы Зарабатывают баллы!» ________________ Вскоре Глеб еще раз полюбовался красным пиджаком брата в показанной по первой программе ближайшей встрече Клуба Веселых и Находчивых. Сидя на диване рядом с мамой, не скрывающей гордости за старшего сына, вопреки щекотливому положению, он не сводил глаз с отросшей темной челки, вспоминая ее прикосновения к своему лицу, прерывистое дыхание, громкие сглатывания между жадными поцелуями, завершающие глубокие толчки и подбородок, до боли упершийся в ключицу. Вадик разбудил Глеба звонком в первый день каникул. — Алло. Ва-адь-ка-а! — выдал Глеб, расплывшись в улыбке, придавшей интонации такой изнуренной блядоватости, словно он лежал на огромной кровати, разведя колени в абсолютной готовности ко всему и наблюдая за Вадькой, дразняще вытягивающим ремень из брюк. — Ты чего там стонешь, как раненый медведь? — за бодрым, как «Пионерская зорька», тоном Вадик спрятал примерно такое же состояние, подслащенное муками томительного ожидания встречи. Глеб прищемил губу ногтями от смущения, и неловкий комплимент пробежался по пальцам, как по ступенькам: — По ящику тебя видел. Ты был… очень красивый! — Тих-тих, — ласковый шепот на том конце прозвучал предельно возбуждающе, — я с вахты! — …И кроссовки мои взял. Когда успел? — Схватил первое, что под руку подвернулось — девятого собирались, как ужаленные. Еще ты со своей дырочкой, — кашлянул Вадик и отвернулся от вахтерши, увлеченной кроссвордом. — Да я верну, не переживай. Письмо получил? — Да. — Значит, слушай мою команду: одиннадцатого апреля ты должен быть в Свердловске. Маме скажешь, что в универе день открытых дверей — как раз будет выходной, она точно поверит. Я отпросить тебя не могу, давай сам. Только спокойно. И чтоб… — … как шелковый! — Умница! Все, Глеб, до встречи. — А если не отпустит? — Тон поспокойнее, и все будет хорошо. И побольше обреченности в глазах. Лимон съешь, что ли, — засмеялся Вадик. — Угу. Вадьк? — Что? Глеб присел на краешек тумбочки, ощутив бедром острый угол, и чуть сдвинул кружевную салфетку. — Что, родной? — Ты… любишь меня? — Прошу тебя, Глеб… Да. Люблю. Больше всех на свете… Глеб услышал шорох и щелчок рычага, но сам не решился повесить трубку. «Све-те, све-те, све-те», — с легкой атональностью вторили короткие гудки, волнуя сердце и подстраивая его удары под свой рваный ритм. ______________ Проблем с мамой не возникло: Глеб нащупал для разговора самый удачный момент. Одиннадцатого апреля, в шестнадцать ноль-ноль он стоял на вокзале, близоруко щурясь и поминутно поправляя съезжающий с плеча ремешок дорожной сумки, нагруженной снедью — расчувствовавшяся мама решила подкормить не только голодного студента, вернувшегося из Москвы едва ли не в звездном статусе, но и всю команду. — Привет! — Вадик возник из ниоткуда и хлопнул брата по плечу. — Так только ты умеешь! — протянул вздрогнувший от неожиданности Глеб и замешкался — отдать Вадику тяжеленную сумку почему-то показалось ему неприличным. — Идем сразу в институт, ребята чуть позже подтянутся, — Вадик без лишних разговоров снял сумку и перевесил на свое плечо. — Зачем я там, Вадьк? — Глеб размял затекшую спину и вытянул шею. Знакомый искрящийся луч солнца игриво тронул переносицу старшего, скользнул по векам, заставив хулигански прищурить один глаз, отыскал клипсу в ухе младшего и отбился от блестящей металлической поверхности, разложившись на спектр. — Как это «зачем»? — удивился Вадик, — тебе разве не интересно? — Меня смутило твое «очень нужен». Вадик жадно затянулся сигаретой и приставил ладонь ко лбу на манер козырька, разглядывая кожанку — оказавшись в безоговорочном владении младшим, она запестрела нашивками и значками. — Очень нужен. Идем. Знакомая аудитория с запахом пыли, мела и канифоли. Звук ключа, провернувшегося в замочной скважине дважды, щелчок выключателя и мерное гудение какого-то прибора — сразу не разобрать. Вадик задвинул сумку за стеллаж, попутно вводя Глеба в тонкости звукозаписи в рамках радиофака: — У нас, конечно, не «Мелодия». Пишем на катушку. Одна ошибка — и пиздец, перезапись целой песни… — А мне-то что делать? — Глеб привычно засунул руки в брюки и прислушался к гомону в коридоре. Вадик отряхнул руки, приблизился к Глебу, привалившемуся к стеллажу, и слегка оттянул большим пальцем нижнюю губу, не скрывая намерений. — Тебе?.. Быть рядом со мной, конечно… Мальчишка вжал голову в плечи и застыл в янтаре взгляда, прощаясь с внутренним спокойствием, на которое настраивал себя, как мог, и прощая Вадику все. Кожанка упала на пол, ласковые пальцы нырнули в шелк отчаянно закрутившихся от влажности и пота кудрей, похозяйничали там и, словно не снискав настоящего наслаждения, бесцеремонно влезли под зеленый джемпер «в елочку», норовя вытянуть майку, старательно заправленную в трусы. Путая волосы брата, обретшие цвет «воронова крыла», Глеб заострил внимание на колечке, плотно сидящем в левом ухе, и не отказал себе в удовольствии легонько задеть его языком. — Больно? — прошептал он, сплетая дыхание с дыханием брата в единое горячее полотно. — Приятно, — не препятствуя нежному, но настойчивому давлению ладоней, Вадик опустился вниз. Максимально задрав выпрыгнувшую из-под брюк майку, он осыпал живот градом поцелуев и упал на колено, бесшумно расстегивая ремень, не имеющий грохочущих и бряцающих пряжек, порою гремящих на полрайона. — Вадя, Вадя, — Глеб поводил рукой над головой в безуспешной попытке схватиться за что-нибудь и наткнулся на бахрому вымпела и острую шляпку гвоздя, — Вадька, сделай… Подмигнув, Вадик сдернул брюки вместе с бельем и коснулся губами бедер, игнорируя сокровенное. Измученный ожиданием мальчик притянул брата к своему животу и ощутил под яичками крепкую ладонь. — Помнишь, в подъезде… отсоси мне. Я хочу тебя! — мягкая «ч», как призыв к тишине. Приглушенно-розовый цвет, сладковатый запах пополам с животным, описываемым в книгах по-разному — от мускусного до пачули — все это дурманило Вадика, и разгоняло кровь с бешеной, до гула в ушах, скоростью. Глеб откинулся назад, выгнувшись лямбдой — за пальцами, обхватившими член, потянулись длинные сверкающие ниточки слюны. — Вадь, быстрее, быстрее, — тихо выстанывал Глеб и в ту же секунду получал желаемое, — обхвати сильнее… Еще! Блять! Действуя, как по нотам, Вадик изредка бросал на изнемогающего брата не соответствующие положению покровительственные взгляды, повторял движения его рук, пожалуй, слишком сильно оттягивая член, будучи не в силах пришпорить рвущуюся изнутри ласку. Он мял и тискал напряженные ягодицы, забирая на всю длину, оставлял бисер слюны на волосках и не остановился даже тогда, когда Глеб, утробно заскулив волчонком, почти выскочил из горячего рта. Вадик вытер рот носовым платком, поднял кожанку с пыльного пола и кинул на спинку стула. — Ничего, что я… так? — Глеб снова старательно заправил майку в трусы и вжикнул молнией брюк. — Как? — Ну… кончил. — Можно было иначе? — улыбнулся Вадик и щелкнул языком, незаметно поморщившись от всколыхнувшегося и осевшего на слизистой горько-вяжущего послевкусия. «Перед ним нужно постоянно заглаживать вину. Даже если ни в чем не виноват…»