Никакой грусти

К первым записям ВИА РТФ УПИ внутренний критик Самойлова-младшего относился скептически: иногда он находил стихи брата нарочито красивыми, а музыку — зефирно-романтической. Что не удивительно: в поисках собственного стиля группа обращалась к традициям классического рок-звучания, в песнях угадывались западные «побратимы», однако назвать это явление плагиатом было нельзя ни при каких раскладах: Вадим работал на совесть и рвал жилы, стремясь удивить всех и вся недюжинным талантом композитора, фантастически пронзительным вокалом, оттачивал мастерство звукоизвлечения и постигал нюансы записи, принимая извне только дельные советы и рекомендации. Да, по уже имеющимся композициям можно было безошибочно определить, на какой группе «сидят» в данный момент участники коллектива, но то, что будоражило Вадика, Глеба в последнее время не впечатляло. К слову, тут братья были в равных условиях: кто-то любит арбуз, кто-то — свиной хрящик, кто-то пытается развернуть бесконечно длинное мажорное полотнище в духе группы Yes, красит кудри в радикально черный и носит в ухе золотую сережку, а кому-то подавай бескомпромиссный тяжеляк, грубоватые запилы, булавки на куртке и алеющий на рукаве пионерский галстук, вызвавший, кстати, простецкий вопрос во время ночного перекура прямо в коридоре альма-матер: — А эта клоунада во имя чего? — Вадик ласково просунул палец под красный кусочек ткани и незаметно пощекотал плечо Глебушки сквозь мягкий трикотаж. — Детство кончилось, так что считай, что теперь это — траурная повязка. — Ни фига себе. Ты сам додумался? — пораженный воображением младшего Шутылев открыл окно настежь и затушил бычок о карниз. — На классном часе рассказали! — отбил Глеб, отодвинулся от Вадика на полшага, поправил галстук и последовал примеру Льва. — Да ладно, шучу! Легкая ирония в адрес не врубающихся в положение вещей, не более. — Борец с системой, блин, — своим плывущим взглядом и красноречивой улыбкой Вадик вынудил Глеба поклясться святыней советского школьника — ни одна девушка, включая Таню, не была удостоена подобного проявления собственнической нежности. — А какое, кстати, у нас положение? — Развал. Распад и разрушение, а мы верим в светлое завтра. — По-твоему, это плохо? — Это не хорошо, и не плохо — такова человеческая природа. К тому же, если помнишь, красные повязки на рукавах постоянно мелькали на похоронах генсеков. Отпечаталось, как символ грядущих перемен, которых не бывает без крови, — Глеб кашлянул, понимая, что распутывать до конца клубок собственных размышлений ему совершенно не хочется, но этого, к счастью, никто и не требовал. — Глубоко мыслишь! — Кузнецов забычковал последним и с усилием захлопнул окно. — На философский не планируешь? — На исторический, — рассеянно ответил Глеб и двинул за ребятами в сторону аудитории. По карнизу застучали крупные капли первого весеннего дождя, сливающиеся с доносящимися из-за двери бодрыми звуками ударных. Для достижения модного эффекта, который Глеб окрестил «звуком черных дыр в глубинах космоса», Вадик с Аликом усовершенствовали запись барабанов, а у самого Глеба появился малюсенький повод для гордости: будучи знакомым с многоступенчатым принципом работы синтезатора в заданных условиях только в теории, для общего сведения он решил подкрепить знания практикой, и под чутким руководством Кузнецова приладил микрофон к бочке. Также, перед самым началом рекорд-сессии, он притащил два осциллографа для юстировки магнитных головок, не переставая удивляться перфекционизму старшего брата. «Видимо, именно это и подразумевалось под многозначительным «очень нужен», — со вздохом подумал Глеб. Работа подмастерья внезапно вызвала противоречивые чувства, а мечта о собственном коллективе встрепенулась вновь, точно встревоженная раскатом грома ночная птица. — Давайте бас в инструменталку напоследок, — неожиданно распорядился Вадик. — Вадь, поздно уже. Оставь до завтра, — возразил Кузнецов. — Глеб завтра уедет, Сань. — Я? — вырвалось у младшего, подпирающего стеллаж и созерцающего телефонный аппарат — колыбель откровенных признаний, оплетенных одним дыханием на двоих. — Ты другого Глеба здесь видишь? Давай, давай, не стесняйся. Саш, не втыкай только — пусть сам, — обратился Вадик к Кузнецову. — Вадь, стройотрядовская привычка, что ли? Из автобуса — на лютый строяк! — засмеялся Лева. — А чего тянуть? Он, вроде, пообвыкся. Я и так ему фору дал! — Глеб, ты же в курсе, что работаем без дублей? — счел необходимым напомнить Саша. — В курсе… Ширкнув вспотевшими ладонями по брюкам, Глеб принял инструмент, перекинул ремень через плечо, дернул струну и завис. — Готов? Находясь под прицелом внимательных глаз, Глеб подкрутил колки, кивнул, обхватил пальцами гриф, но вместо шпаргалки с нотами вдруг уставился на яркую красную точку. Светодиод на микшерном пульте вздрагивал и переливался в глазах, как стереокартинка, сбивая с внутреннего метронома. «Ка-рат», — без единой мысли в голове Глеб дважды прочел название на корпусе, написанное дурацким шрифтом. — Порепетируй пока, — Вадик временно отключил укравший внимание младшего пульт. Глеб подтянул струну еще немного и напрягся. — Все с ней нормально, — Саша дополнительно приободрил начинающего музыканта жестом. — Чего заскромничал? — Экспериментировали бы с чем-нибудь более легким по темпу, — Алик, уже было решивший, что программа максимум выполнена и расположившийся на первом откидном кресле из трех в отдельно стоящем ряду, зевнул и закинул руки за голову, — если уж сегодня нам не суждено разойтись. — Это же моя вещь, Алик, — произнес Глеб самым непринужденным тоном, но не смог удержать его, — я не ожидал просто! — Стоп, ребята. Глеб, забей на все и делай свое дело. Нас тут нет. И струны ребром глуши, маленький, — безобидным кодовым словечком Вадик набросил на Глеба лассо и ментально притянул к себе. И он сыграл. Сыграл без запинки, как играл в школьном ансамбле, ощущая себя не просто «мальчиком с гитарой», а настоящим музыкантом, тонко чувствующим магию звука и выплетающим основу полотна; как играл на самопальном басу на домашних репетициях — пылко, страстно, с полной самоотдачей. Рядом действительно не было никого, кроме Вадика — вспотевшего и измотанного, горящего и настоящего, пропахшего кофе и табаком, ведущего за собой, развеявшего сомнения и наконец-то унявшего жгучую боль ревности неуловимой нежностью, олицетворяющего силу и вселяющего уверенность. »…даже без привязки к нашим отношениям, выворачивающим швами наружу… Мой Вадька! Мой сильный старший брат!» _________________ — Все, не прощаемся. Вадик набросил капюшон, а Глеб спрятал руки в рукава куртки. Повисшая в предрассветном воздухе изморось превратила город в подводное царство и заполняла легкие с каждым вдохом. Легкий стук по «аквариуму» разбудил вахтершу. Выглянув из-за спины брата, Глеб заметил краем глаза плитку шоколада, увидел, как она скользнула в верхний ящик стола, и снова спрятался, рассматривая кляксы на Вадькиной куртке, оставленные крупными каплями, сорвавшимися с ветвей деревьев. — В тумбочке банка и кипятильник, — сказал Вадик и отдал Глебу ключ от комнаты, — я метнусь в бытовку… Терзаемый скрежетом карусели мыслей, Глеб не проронил ни звука. В голове царил полный бардак, а перевозбуждение от ночной рекорд-сессии перекрикивало даже то, что ей предшествовало. Войдя в серую прохладу комнаты, Глеб, привалившись к стене, стянул ботинки, бросил на кровать тяжелую куртку, гремящую от обилия значков и булавок, ослабил зубами узел на пионерском галстуке, снял его и аккуратно положил на стул. Тело требовало свободы, но Глеб нерешительно одернул джемпер и повернулся к двери. Вадик вошел в комнату с двумя кружками, заваркой и новостью, которую можно было растолковать на свое усмотрение: — Представь: нет свободных раскладушек… Извлекши кипятильник из шумно клокочущей дрожащей банки, Вадик бездумно схватился за горячее стекло и по привычке сжал мочку обожженными пальцами. — Я могу спать на полу, — Глеб отреагировал на полученную информацию со странной и будто чужой ноткой в голосе. — Матрас-то есть. Но зачем? И Глеб не нашелся, что ответить. Возиться с разогреванием домашней еды не хотелось, поэтому братья ограничились парой пирожков и крепким чаем. Глеб пил из Вадькиной походной кружки, изредка клацая по ней зубами, поддерживал вялый разговор и думал, думал о своем, пряча глаза от нарастающего глупого стыда. — Сложно у вас там все, — выдавил он и снял прилипшую противную чаинку с языка. — О-о… сложно было, когда не отлажено. Сейчас уже по накатанной… Вадик сладко и мучительно потянулся, хрустнув какой-то косточкой, пригладил волны на висках и заложил за ухо сигарету. — Пойдешь курить? — Нет. Я очень устал. Принеси матрас. — Ложись в кровать, не мудри. «Через час-полтора в коридоре начнется движение. Из-за двери будут слышны приглушенные разговоры, кто-то взорвется смехом, что-то громко грохнет в хозблоке. Вокруг — жизнь. Обычная жизнь обычных людей. Скоро она будет расписана по минутам, эмоции поблекнут, беседы закрутятся вокруг простых бытовых вещей… Почему от этих бесхитростных открытий так плохо и больно? Как не стать таким? И насколько я честен с собой? А с Вадиком?..» Наручные часы мягко опустились на красный галстук, лежащий на стуле у кровати. Вадик лег рядом с Глебом, без эротизма положил руку на его талию и прижался к изящной спине. На носу и над верхней губой выступили капельки пота. — Вадя-а, — Глеб прикусил уголок одеяла, — я мудак, Вадьк? — Началось. Акт самобичевания, — Вадик покружил пальцем вокруг пупка и легонечко похлопал Глеба по животу, как в детстве. — Нет, правда! Это вот то самое начало большого пути? — Глеб вытащил изо рта мокрый угол пододеяльника и накрыл широкую ладонь своей. — Надеюсь… Пальцы нырнули под резинку Глебкиных трусов, спустились с выпирающей косточки, как с горки, и улеглись в ложбинку под ней — уставший организм продолжил отстаивать право на отдых. — Я не справляюсь с элементарными вещами. Ругаю твои стихи, а сам… От волнения нужные слова никак не могли преодолеть барьер и вырваться из глотки. Глеб ненавидел себя в такие моменты, и даже ненавязчивая ласка, направленная на успокоение, не убаюкивала и не возбуждала его. — Маленьки-и-й… Обсудим все завтра. Спи. — Завтра я уеду! — Глеб завозился, случайно заехал коленкой Вадику между ног, мгновенно получил тычок кулаком под ребро от отрезвленного брата, но не обиделся. Вадик сел на кровати и посмотрел на любимого мальчишку — часть его лица была скрыта тенью оконной рамы. Разговору — быть. — Ты слишком много думаешь, Глеб. Сейчас нужно просто выдохнуть. Мы уже говорили: процентов на восемьдесят творчество состоит из монотонной работы. Представь, например, фрезеровщика у станка, который шлифует деталь, чтобы она стала идеальной и соответствующей чертежам. — А оставшиеся двадцать? — Их оставь на вдохновение, именины сердца и восторг предвкушения славы. Что ты сейчас хочешь услышать? Да, сегодня ты разволновался, но в итоге справился. Закончишь школу, будешь приезжать чаще, начнешь, как ты выражаешься, врубаться во все лучше, а там уже можно будет говорить о большом пути… Откинув одеяло, Вадик поцеловал брата в живот, приподнялся на локте, тронул пальцем нахально вздернутый кончик носа и положил голову на вздрагивающую от сердцебиения грудь. Заботливо, словно перышки, Глеб перебрал волосы, отросшие почти до плеч, оттянул прядь. Холодок серьги на горячей коже подтолкнул к откровенности. Глеб осмелел. — Ва-адьк… Мне сегодня стало страшно. Страшно в аудитории… ну, днем, когда ты сделал мне минет, потом — от твоего взгляда, когда курили у окна… Ты назвал меня так! При всех! Меня захватило чувство неправильного. Понимаешь? Толкающиеся пружины снова намекнули на смену положения. Глеб пошевелился, уперся в Вадькины плечи, отстраняясь, перевернулся на бок, сложил руки под подбородком и продолжил: — А еще, Вадь… Наверное, ты был прав. Когда ты приехал со своей девушкой, я психанул, потому что обломался. А что, если и правда нет никаких отношений, нет любви, все это только секс? «Глеб… невозможное сочетание меда и яда. Что творится в твоей душе?» — Опять я ранил тебя неосторожной фразой, — Вадик запустил ладонь в белье гораздо увереннее, крепко сжал ягодицу и помассировал под копчиком, наслаждаясь участившимся дыханием мальчика, — похоже, вечно будем ебать друг другу мозги… Любовь моя… »… и боль.»