Никакой грусти

Одолеваемый перевозбуждением, он не позволял никаких ласк, кроме прикосновений к местечку под копчиком, похотливо выгибал спину, как течная кошка, заслуживая исключительно низких сравнений, прижимался грудью и животом к каменеющему прессу брата, отвечающего на безудержный сексуальный натиск своим. Вадик надавил на холку и грубо ощупал промежность, Глеб сжался и откинулся к стене, с бесконтрольной силой увлекая брата за собой. От тяжести разгоряченного тела заныли ребра, в животе заблеял тоскливый трепет, облачко дыхания поднялось вверх и растворилось в пространстве, не найдя себе места между изнывающими братьями. В общажной комнате потихоньку светлело. Происходящее за окном все еще казалось игрой света и тени на занавеске, но невидимый художник добавлял картинке реалистичности. Предметы становились отчетливее, в коридоре что-то грохнуло на самом деле, и Вадик, выдернув руку, автоматически зажал Глебу рот, хотя тот и так не издал ни звука. — Я тебе табличку нарисую, как в гостинице: «Не входить!» — вывернувшись, прошипел младший, прикусил Вадькино запястье, оставив на нем метку в виде часов, и развратно прогулялся языком по внутренней стороне предплечья. — Лучше «Не входить — я ебу брата!» — похабное словечко пробудило ебливый смешок. Почти не отнимая губ от ручейков вен на сгибе локтя, Глеб продолжил вербальную перестрелку: — Ой ли? Как будто только бр-рата! — Вот сука… Вот не можешь, а! Лишив себя чертовски приятной ласки, из-за пошлых причмокиваний сопоставимой с минетом, Вадик навалился на растленного ангела с удвоенной силой, пошарил под животом и нырнул в пьянящее тепло. Вспотевшие, густеющие с каждым днем волоски пружинят под ладонью, как мыльная пена, член набирает возбуждение в связи с пережитыми эмоциями и шкалящим адреналином неспешно. — Вадя-а… Заору! — сорванно метнув угрозу, младший развел колени и ширкнул затылком по пожелтевшим обоям. — Тебе же хуже, — промурлыкал Вадик и сомкнул над розовато-лиловой головкой прохладную влажную крайнюю плоть. — Вадьк, — Глеб напрягся от прикосновений, доводящих до животного вожделения и усиливающих тяжкую истому, конкурирующую с мучительным желанием сгонять по-маленькому. — Вадечка, скажи… — Я люблю тебя, — прошептал Вадик с легкой вопросительной интонацией, и взлетевшая бровь лишь подчеркнула неуверенность. — Нет! — пожалуй, впервые младший вытягивал признания иного толка, — в смысле — да, и я тебя, но… Трусы опустились на стул рядом с пионерским галстуком. Нагой и манящий, Глеб раскинулся перед братом. Внутри развернулась нешуточная борьба: хотелось отдаться и особенно взять, причем, в рот — с оттягом и слюной, бегущей по подбородку, и чтобы крепкие пальцы путали растрепанные кудри, твердая головка малинового цвета упиралась в глотку, а губы сводило от яростного и страстного скольжения по стволу, кажущемуся слишком большим. — Скажи, — Глеб взирает на Вадика точно сквозь серебряные струи первого весеннего ливня, — ты трахал ее зде-есь? Ай! Цепкие пальцы впились в бедра, и Глеб проехался по матрасу, смяв спиной простыню. Вадик навис над объектом обожания, наполнив болтливый ротик дыханием, отдающим кислинкой табака и горечью «цейлонского». Объект вытянул шею в надежде выклянчить хотя бы один поцелуй и лизнул воздух кончиком языка, но старший лишь поводил носом по губам и вдавил младшего в кратеры пружин, не поддаваясь на уловки в качестве наказания за провокации. — Конечно, за всю озвученную хуйню я бы отодрал тебя насухую, — Вадик ловко вытащил из-под матраса знакомый белый тюбик с розовой полоской. — Но боюсь, вся общага с факелами сбежится на вопли. — Всегда наготове? — деланно поинтересовался Глеб. Субстанция с густым запахом, бережно распределяемая братом, временно охладила не только анус, но и любопытство. — Тебя ждал. Ч-ш-ш… Прислушиваясь к скрипу двери в коридоре и бешеному реву крана в душевой, Вадик уложил Глеба на бок, ввел указательный, согнул его внутри и с нажимом провел по окружности, что привело к призрачной маяте и непредолимому смущению. Палец проник глубже, исследуя нежные стенки, Глеб приподнялся на локте и выгнулся, словно пытаясь проконтролировать происходящее или хотя бы рассмотреть поближе. Добравшись до мягкой точки, отдаленно напоминающей на ощупь невызревший плод каштана, Вадик щекотнул ее, сменил указательный на средний и продолжил доставлять странное стыдливое наслаждение, от которого Глеб инстинктивно подтянул правую ногу к груди, не до конца понимая, что тем самым облегчает проникновение, обслюнявил колено в приступе смущения и схватился за тумбочку, находящуюся в непосредственной близости от кровати, оставив на полировке смачные отпечатки. — Я… я говорил… тебе так х-хочу… — Помечтай пока! — Вадик оставил в покое дырочку, с гордостью взвесил на ладони потяжелевшие яички, нанес смазку на половой орган и небрежно распластал брата, словно игрушку для утех. Головка толкнулась в анус, и Глеб, облегченно выдохнув, с готовностью расслабился. Язык проник в рот, член медленно растянул подготовленное отверстие. Глубокими опытными сокращениями мышц Глеб осознанно довел Вадика до восторженного стона в поцелуй и скрестил ноги на пояснице. — Умница, маленький… — Сильнее, пожалуйста! Спустя минуту активных фрикций, старший распрямился и продемонстрировал Глебу «офицерскую» позу во всей доступной прелести: потеревшись щеками об изящные щиколотки, беззащитно улегшиеся на плечи, он втолкнул член в мальчишку уже безбоязненно. А вот дальше… Дальше — бездна. Если бы мир не сузился до размеров набухшего бугорка и члена, ритмично соприкасающегося с ним, если бы у Глеба остались силы для фантазий, он бы, к примеру, нарисовал себе самый дерьмовый день в жизни известного канатоходца Филиппа Пети, которому ничего больше не осталось, кроме как поверить в ложное гостеприимство серых облаков и упасть в их объятия, напоследок поразив мир самым жутким, но неизгладимым впечатлением. «И ниже некуда, и выше невозможно!» Вадик сбавил темп, приподнял брата, немного разведя ягодицы, но самостоятельный мальчишка чересчур резво подался бедрами вперед. — Стой, стой! — Вадик с шумом вдохнул сквозь зубы. — Не торопись! Ты мне уздечку порвешь! Черт, эта херня сначала притупляет ощущения, потом сохнет. И скатывается. -… как гребаный клей ПВА. Блин, хочешь — отсосу, только не останавливайся больше! Вадик сбросил Глебкины ноги с плеч, по-звериному подмял его под себя и потерся об обиженный кончик носа своим, двигаясь чувственно и плавно. — Куда тебе сильнее? — Ты можешь… — Как завтра за партой сидеть будешь? — спрашивает Вадик и роняет челку на глаза вуалью, содрогаясь от заплясавшего в груди дьявольского пламени. — Пле… Вадь… А она просит? — Твою мать. Пластинку заело? Заткнешься, нет? — Просит?! Проверенное средство: мощный толчок, как удар под дых, следом — небрежный поцелуй в утешение. Если бы мир не сосредоточился вокруг гладких стенок и мышц, обхвативших член, если бы Вадик мог рассуждать в процессе (что, справедливости ради, неподвластно практически никому из ныне живущих), он бы прямо сейчас воспроизвел в фантазиях кадр из фильма про сыщиков: черно-белые фотографии, шаблонно падающие на зеленое сукно, и запечатленного на них дорого одетого с намеком на легкое эротическое распиздяйство Глеба, полностью соответствующего в воображении слову «любовник». Более того, он бы дал этой кинематографичной картинке вполне разумное объяснение, ведь точное самоидентифицирующее определение, выбранное Глебом и брошенное козырной картой во время затихающего новогоднего скандала, засело занозой и не могло не подвергнуться визуализации. «Ниже некуда. И выше невозможно…» Желание подыграть мальчишке, филигранно доводящему себя до отчаяния даже во время минета в аудитории и с членом в заднице, сверкнуло молнией и материализовалось в виде звонкого шлепка по бедру. — О чем просит-то? — Трахать ее сильнее! — Вот так, что ли? — приглушенный стук каретки о стену. — Бл-лять, Вадя-а! — салюты перед глазами разлетелись пестрящими красными звездами. — Еще сильнее? — надавив на шею покрасневшего братца и сомкнув пальцы под подбородком, Вадик выполнил просьбу. — Ау… Ты… ты не ответил! — пересохшими губами вышептал Глеб. — Я не хочу трахаться втроем… Здесь только ты и я! — Я же не единственный у тебя! — Единственный! Такой единственный! Шепот блуждает с ушка на ушко, подобно звуку тестовой пластинки для настройки проигрывателя, с языка на язык по натянутой хрустальной паутинке соскальзывают полустоны, перетекающие в разгоряченные откровения. — Я ведь ждал, я так ждал, — Глеб прижался щекой к Вадькиной щеке и обнажил душу, не имея сил держать в себе накопившееся, — я же думал, мы больше никогда… — Даже не надейся — ты мой! Глеб безвольно водит пальцами по плечам и спине, царапает взмокшую кожу старшего острым заусенцем, добирается до соблазнительно упругих ягодиц и замирает, смущенно положив на них горячие ладошки, сомневаясь, что Вадик оценит подобные проявления ответной нежности. — Мне нужен твой голос! »… звучащий ночами в темноте моей комнаты. Нашей комнаты. То ли бархат, то ли велюр. Можно подставить ладони, и слова усядутся на них, точно мягкие птицы…» — Голос или комплименты? — Всё! — Ты — другой, — вышептывает Вадик с осторожностью, ведь сравнения из чужих уст могут обидеть Глеба, несмотря на требования и миллион наводящих вопросов, — ты узкий и сладкий, ты — мой родной, мой маленький… — Тебе хорошо? — Мне нравится твое блядское поведение, — ритм выбивает дыхание, похожее на смех. — Правда? — Правда. Блядь со школьной скамьи. — Твоя блядь! Пер-со-наль-на-я! Глеб бросил в сердце брата свои зерна, твердо надеясь увидеть стопроцентные всходы. И они не заставляют себя долго ждать: Вадик плавит Глеба взглядом, смотрит жарко и ненасытно, но вдруг теплый янтарь глаз его омывается волною — неожиданной, обжигающей, щемящей, — и он прячет его за шторками темных ресниц, не позволяя тягучим каплям поползти по щекам. — У меня самый красивый мальчик, — Вадик притянул Глеба за плечи, точно желая остаться в нем навсегда. Если бы на планете не замигала красная лампочка, обозначившая общажную кровать со сползшим матрасом, если бы младший не чувствовал слабеющие сокращения члена внутри, а желание сбегать в уборную не нарастало с каждой минутой; если бы Вадика настойчиво не манил в свое царство Морфей; если бы братья не ощущали одинаковой стянутости кожи в паху из-за спутавшихся жестких волос, то могли бы нарисовать одну картину на двоих: любовь пронзает обиду десятком лучей, рвется наружу, уничтожая ее, и все неосторожные фразы трещат и сгорают неудачными рукописями, а их пепел относит ветром все дальше, дальше и дальше. — Любимый, — буркнул Вадик в наволочку, пахнущую ромашковым шампунем, отголосками сладких духов, терпким смешавшимся потом, неприкрытой похотью и чистотой одновременно. Может, так пахнут слезы? Или предвкушение «большого пути»? Нет, нет. Тогда бы запах отдавал горчинкой, как остатки крепко заваренного цейлонского чая, давно остывшего в алюминиевых кружках. _________ Вадик сел на кровати и размял затекшие плечи. — Сегодня воскресенье, душ открыт с утра, — напомнил он. — Можешь воспользоваться, если нужно. Глеб улыбнулся. Не нужен ему никакой душ! Вода лишит его зацелованности и вернет в сегодняшний день, который придется завершить в своей постели, сжимая коленями свернутое одеяло. — Не хочу, — пророкотал он сонным баском и поморщился, — терпеть не могу общественные душевые. Загостившийся песчаный человечек не позволил широко распахнуть глаза. Глеб потер их тыльной стороной ладони, от души зевнул и мешком навалился на брата сзади, вытянув руки. Вадик резко качнулся для игривой острастки, наклонился вперед и потянул за собой Глеба. — Вставай! В Асбесте отоспишься! — Блин! — Глеб попробовал удержать равновесие, но твердая пружина пребольно угодила под коленную чашечку, — что за фигня постоянно! Кайфануть нельзя! Обязательно какая-нибудь мелочь… — Бля, мелкий, такова селяви! — Вадик развернулся, схватил Глеба за талию и повалил на кровать, пытая ласковой щекоткой от избытка чувств. — Пере… перестань! Вадьк! — Глеб предпринял безрезультатную попытку избавиться от вездесущих прикосновений неугомонных пальцев, но вскинул руки, умирая со смеху. — Сдаешься? — старший уткнулся в Глебову подмышку с тоненькими светлыми волосками и ущипнул за бок. — Не надо сильнее? — Все, все, хор-рош! Ну, Вадя-а! Ай! Да прекрати-и же! — Глеб сорвался на ребячливый визг и выдернул кусочек одеяла из-под Вадика, намереваясь соорудить укрытие, совсем как в детстве, во время игры «в бомбоубежище». — Помнишь, у Высоцкого: «Защекочут до икоты и на дно уволокут!» — разошелся было Вадик, но все же сжалился над задыхающимся братом и сбавил обороты. — Помню, — выдохнул Глеб, обессиленно откинулся назад и утер проступившие от смеха слезы. — Раньше часто слушали, все вместе. С папой. — Видишь — нельзя просто кайфануть. Вот тебе еще один пример, — Вадик дотронулся губами уголков Глебкиного рта, потянулся к настенному календарю и оторвал листок, чтобы замять ситуацию и вытряхнуть зачатки грусти из кудрявой головы. — О! Самойлов, с днем космонавтики тебя! — Тебя так же, Самойлов, — отозвался Глеб, незаметно усмиряя член, намекающий на продолжение братской возни. — Нас, кстати, можно каждый день поздравлять. С недавних пор космос так и несется навстречу. Можно даже сказать, падает. — Напишешь об этом? — придерживая ногой перекошенную дверцу шкафа с мерзко ржущими петлями, Вадик полюбовался своим отражением в зеркале, отметил восхитительно ровные круги под глазами от недосыпа, аккуратно причесал шевелюру гребнем и пару раз прокрутил серьгу в почти зажившей мочке уха. — Пф, легко. О нас с тобой, как есть. А ты споешь. Только непременно шепотом, чтобы никто ни о чем не догадался, — усмехнулся Глеб, лениво напялил трусы и мазнул взглядом по комнате, выискивая майку. — Да уж. Ты умеешь. Одна «Неживая вода» чего стоит. — Ты же был в восторге! — Я и сейчас в восторге. Просто слишком откровенно, не находишь? — На фоне маршевых манифестов и вычурного романтизма она, скорее всего, останется незамеченной. Может, ты вообще не захочешь включать ее в ал-льбом, — Глеб привычно задержал язык у неба и задумчиво растянул «м». — Или никакого альбома не будет вовсе. А что касается твоих опасений… В курсе ведь только ты и я. Полагаешь, среднестатистическому слушателю придет это в голову? — Что именно? — Не совсем нормальные отношения родных братьев! — Если кое-кто будет виснуть на мне во время выступления — обязательно придет, — засмеялся Вадик. — Если бы у бабушки был хер, она была бы дедушкой, — неожиданно обиделся Глеб. — Опять начинаешь? — Блин, ничего я не начинаю! Тьфу, из-за тебя нить потерял… Короче, я абсолютно уверен, что писать нужно порывом. Обо всем, что тревожит. Выплескивать все, что проживается — от самого низкого до недостижимо прекрасного. Искусство и есть откровенность! Ну, я понимаю это так. Для себя. Мне становится капельку легче. А слушатель… ну что — слушатель? Скажи спасибо, если нас не будут путать. — Высокого же ты мнения о публике, — хмыкнул Вадик, толкнул плечом дверь и повернул ключ. «Он обладает уникальным умением укрощать кометы, прятать их в спичечные коробки и преподносить зрителю, выдавая за светлячков. Он говорит просто о сложном, потому что сложные вещи для него очевидны, в отличие от меня, например… Только бы он не разменял свое восприятие мира и пережил фазу взросления без потерь!» — Мое мнение всегда при мне, — несколько пренебрежительным тоном уронил Глеб, что успокоило Вадика и навело на еще одну приятную мысль: вчерашняя заминка младшего на рекорд-сессии не особенно повлияла на бодрость духа. — Оставим народу простор для фантазий, — продолжил Глеб, — лишь бы меня в это не втягивали. Нет ничего хуже вопросов «о чем твоя песня-а» и «про что твои стихи?» Толковать об этом так же нелепо, как разжевывать анекдот! Пусть лучше пропускают все через свою призму, чем ищут смыслы, которых не закладывалось. Правда, я и сам иногда этим грешу, но у меня больше выстроено на ассоциациях… — И у меня на ассоциациях, — поддакнул Вадик, — даже с твоими стихами иногда. — А я — про забугорные шлягеры. Хотя… Не только. На днях у Катиного отца взял журнал «Кругозор». Ну тот, с музыка-альным приложением… Галочка напротив правила «запомнить разговор о предполагаемых Глебкиных барышнях и никогда к нему не возвращаться», самоликвидировавшаяся с появлением Тани, неожиданно возникла вновь, на сей раз отметив женское имя, ранее не звучавшее. — И что тебя поразило? Уже пару минут Глеб никак не мог справиться с волнением и пионерским галстуком. Устав наблюдать за «надругательством над святыней», Вадик цыкнул, вытянул галстук из непослушных Глебовых пальцев, расправил кумачовую ткань и крепко завязал концы на плече. — Вертинский, — торопливо выдохнул Глеб. — Не слушал, — честно признался Вадик, не сводя с брата заинтересованных глаз. — На пластинке была всего одна песня, — Глеб присел на краешек кровати и неловко сложил руки на коленях. — Блин, я текст переписал, но не взял с собой… Приедешь — покажу. Это вихрь образов и отличная иллюстрация к нашему разговору об ассоциациях. Кстати, когда приедешь? — Не знаю, милый. Первого хотел… Не знаю. У меня диплом горит. Иди ко мне? Но Глеб, минуя объятия, подошел к окну и побарабанил пальцами по подоконнику. Он бы с удовольствием продолжил свой монолог, свою мини-лекцию только для Вадика, но сам все испортил вечным глупым вопросом. Обволакивающая атмосфера эстетства начала размываться, разговор в прежнее русло уже не вернуть. Изучив плотные облака, похожие на упитанных вомбатов с серыми брюшками, он достал из кармана маленький фиолетовый кошелек на липучке и несколько раз пересчитал монетки. — Только без Татьяны, лады? — резко повернувшись, он прошил Вадика взглядом. Камень, привязанный к душе, раскололся надвое, и части его грохнули о металлические чаши весов. — Мы и так редко видимся. А она… переживет, — добавил Глеб и неумело похлопал Вадика по плечу, покосившись на портрет Гагарина, слепящего улыбкой даже с маленького листка отрывного календаря. _______ Вадик шагал по черно-белой, но уже по-весеннему одуревшей улице мимо исчезающих холмиков грязного снега и луж, сверкающих черными агатами. Над головой с писком шныряли воробьи, и грачи деловито несли прутья, чтобы укрепить прошлогодние гнезда. Весна распахнула глаза. Он жил в каком-то своем измерении, порою и сам не понимая, как успевает везде и всюду, выматываясь к концу дня, но чудом восстанавливая силы буквально за пару часов. Несмотря на существование в бешеном ритме, он до кучи рискнул нырнуть в серьезные отношения, но уделял избраннице гораздо меньше времени, чем хотелось бы, будучи счастливо влюбленным в далеко идущие творческие планы. К слову, Глеб видел ситуацию по-своему. Во-первых, его чудовищно расстраивало Вадькино подчинение системе, не выведшей более ни единой формулы, кроме: «школа-институт-работа-семья-угасшие надежды». Желание «не быть таким», помноженное на юношеский максимализм, еще тешило самолюбие, но нормальная жизнь простых людей с каждым днем вызывала все большее отторжение и загоняла выпускника в угол, заставляя рефлексировать и подолгу смотреть на звезды, размышляя без особой конкретики о расплывчатом будущем. Во-вторых, он ревновал, хоть в последний месяц и развернул честную борьбу с мерзким сверлящим чувством и сопутствующими истериками. Правда, за неимением альтернативы пришлось действовать по все той же формуле: он начал присматриваться к девчонкам в школе, обделив вниманием одноклассниц, порядком намозоливших глаза. Но кто виноват, что до последнего момента сердце, привыкшее отзываться встревоженным стуком только на любимое имя, издевательски молчало? В конце концов, Глеб то ли доконал себя, то ли действительно перестал быть равнодушным к девочке из параллельного «Б». И пусть внизу живота не екало от томного взгляда жгучих карих глаз, зато метод переключения сработал — ревность на самом деле отползла на задний план, но, как оказалось, временно: в предрассветной полутьме Вадькиной комнаты она бабахнула с новой силой, разрушив возведенную кое-как песчаную крепость. Надо сказать, Вадика оглушило не меньше. И ему было даже тяжелее, ведь он только открывал для себя всю гамму собственнических терзаний, смахивающую на грызущие и высасывающие муки безответной любви. Он знал об этом явлении не много — классе в восьмом его едва задело осколком на фоне гормонального взрыва, а уже через год он начал активно общаться с противоположным полом и даже однажды выписал шариковой ручкой на стене в чужом подъезде: «Девушка, как трамвай — одна уехала, жди другую». О таких вещах, конечно, глупо вспоминать, но все же отчасти Вадик считал настенную мудрость справедливой, предпочитая в вопросах взаимоотношений полов не придерживаться строгих правил, храня верность только музыке. Мысленно прокручивая разговоры с Глебом снова и снова, копаясь в ощущениях «неправильного», анализируя отношения, давно вывалившиеся за рамки братских, Вадик дошел до оживленного перекрестка. Заметив издалека белый Танин плащ, он быстро докурил, затушил окурок о край урны и прибавил ходу, торопясь заключить подругу в объятия. — Проводил? — спросила Таня и смахнула соринку с Вадькиной куртки. — Да. Чуть не опоздали на автобус. Вот, — порывшись в кармане джинсов, Вадик достал записку, — мама просила краску для волос купить, название записала, говорит, в универмаге выбросили. А он забыл, растяпа, и вспомнил за пять минут до отправления. Забежим в магазин? — Конечно. А как передать? Это срочно? — Я сам отвезу. Первого числа, — отрезал Вадик и облизнул стянутые ветром и табачным дымом губы, хранящие вкус Глебкиных поцелуев.