Никакой грусти

Вадик аккуратно вытер уголки Глебкиного рта носовым платком и подул на слипшиеся лучики ресниц. Высохшие слезы, невольно выкатившиеся несколько минут назад, добавили взгляду волшебной выразительности и сказочной отстраненности, вновь уподобив Глеба мальчику с лощеной книжной страницы, существующему лишь в воображении художника. Но он существует. Он нервно сглатывает вязкую слюну через слабую боль в горле, прижимается ближе и складывает пальцы в замок на пояснице брата, подставляя лицо с угасающими пятнами румянца под легкие прикосновения клетчатой ткани. — Вадьк, что я ей скажу? Теперь неугомонное дитя, руководимое потребностью осязать и впитывать каждый момент, играет металлическим зажимом на шнурке Вадькиной ветровки, перемещает его вверх и вниз, стягивая кулиску. Зажим теплеет в пальцах, куртка приятно шелестит. Становится жарко. Джемпер липнет к телу старшего и слегка покусывает горячую влажную кожу. Лениво, как бы между прочим, Вадик поочередно цепляет губами губы брата. Щекочет языком капризно изломанную верхнюю, прихватывает нижнюю, оттопыренную надменно. Из-за этой особенности многие считают Глеба высокомерным, что отчасти справедливо. — Ты ее не любишь? — спокойно и участливо спрашивает старший, поглаживая маленького по волосам. — Не-а, — хриплый полустон упирается в шею и стекает по ней подобно капельке пота, выкатившейся из-под копны волос. — Ну и все, — обрадовался Вадик, привыкший к расставаниям без лишних сантиментов, — в принципе, для понимания мне бы хватило твоего сегодняшнего «поцелуя» на прощание! — Может, и она поняла. Ничего ей не буду говорить. Я-то знаю, что не люблю, и того достаточно… Глеб невинно прильнул к груди брата, ощутив щекой ворсинки и узор вязки, но пальцы смело приподняли поскрипывающий джемпер, нащупали пуговицу с выбитой надписью, застегнутую только что. Прижавшись еще ближе, Глеб запустил руку в задний карман Вадькиных штанов и нахмурился от неудавшейся попытки сжать ягодицу: несмотря на все усилия, он не справился с поставленной задачей — джинса слишком плотная, в кармане тесно. Он оступился от смущения, безвольно сделал полшага назад, коснулся раковины, привлек Вадика к себе и подался навстречу. Внизу живота тяжелеет, член упирается в бедро — горячую пульсацию и наливающиеся кровью жгутики под кожей можно почувствовать даже сквозь три слоя одежды. — Стоп, стоп, — прошептал Вадик, — милый, сладкий, пора идти… Дома! Будет дома. Обещаю. — Дома сегодня нельзя! — Мы придумаем что-нибудь. Я же тоже не могу без тебя — капризного, тесного, узкого… В попытке сдержать отрывистые толчки, Вадик положил руки на талию младшего и, подстраиваясь под заданный ритм, продолжил осыпать его блядскими комплиментами. — Я сейчас кончу, Вадь, — выстонал Глеб, не оставляя ни капли сомнения — он не шутит и хочет этого больше всего на свете. Задрав влажную кофту, он обнял брата, вкладывая все имеющиеся силы. Темнеет в глазах, немеют мышцы. — Черт с тобой! Задев ширму локтем, Вадик сдернул с Глеба расстегнутые брюки, ширкнул по бедрам резинкой трусов, крепко сжал упруго качнувшийся член брата, обнажил и помассировал головку с остатками высохшей спермы, скатавшимися под пальцем. Красная щелочка уретры дразняще приоткрылась. Глеб запрокинул голову и мучительно сглотнул. «Большой… Интересно, он стал мужчиной?» — Сухо. Давай-ка, — произнес Вадик уже вслух, поднес ладонь ко рту и поймал горячее дыхание изнемогающего брата. Опираясь свободной рукой в шершавую бежевую стену, двигая кистью быстро и уверенно, сжимая член до натяжения кожи на лобке и яичках, Вадик довел касающегося ягодицами холодного края раковины мальчишку до беззвучного крика. Задыхаясь, Глеб накрыл ладонью перепачканные спермой пальцы, медленно скользящие по члену и растягивающие последние мгновения кайфа, поднял отяжелевшие колючие ресницы и явил миру две опустевшие планеты — мутные, бесцветные, как бутылочное стекло. — Дожили, Вадьк. Кружок рисования! — молвил Глеб, впрочем, без тени упрека. Покрутив в руках зонт, он оперся на него, как на трость, но Вадик купировал приступ аристократизма, вручив брату кофр с гитарой. — Ну кружок, ну рисования. Вон, рядом танцевальная студия, какая разница. Разве что дверь крепче. — Но танцами я не занимался! И она тоже. Ты ведь это нарочно. Да, Вадя? Скажи! Вадик плотно прикрыл дверь кабинета и приложил палец к губам, прислушиваясь к металлическому лязганию — сторож выдвинулся на обход. — Все, цыц. Уйдем через центральный. Оставшись незамеченными, братья отошли от дворца культуры на безопасное расстояние. В опустевшей аллее темнели мокрые лавочки. Майский ветер, напоминающий осенний, играл с вырвавшимся на свободу воздушным шариком. Хотя это вряд ли можно было назвать свободой: находясь в полном подчинении, шарик то зависал в воздухе, то ускорялся, то норовил упасть в грязь, то набирал высоту, рискуя зацепиться за кусты. ________________ За ужином Глеб не проронил ни слова. В задумчивости расправившись со своей порцией, он бросил взгляд на часы, встал из-за стола, убрал тарелки в раковину и, поблагодарив маму, протиснулся к выходу. — Сынок, ты чай пить не будешь? Мама разлила по чашкам душистую заварку, поставила на стол плетеную корзинку с курабье и «суворовским». Глеб неопределенно кивнул и потянулся за десертом. — Я у себя попью. Неожиданно и властно Вадик обвил пальцами тонкое запястье, не подпуская Глеба к корзинке. — Посиди за столом, — в тихой торопливой просьбе явно прозвенела приказная нотка. — Потом пообщаемся, — Глеб настойчиво попытался вытянуть руку, — позже! — Вадик, ну что ты его дразнишь? Иди, милый, только не кроши, будь аккуратнее, — мама протянула Глебу печенье на десертной тарелочке. — Как в детском са-адике! — Вадик кашлянул, чтобы скрыть не соответствующую ситуации самодовольную усмешку, отпустил брата, придвинул к себе чашку и выглянул в коридор. Глеб замешкался у телефонного аппарата, но почувствовав спиной жгучий взгляд, подхватил тарелку и удалился в свою комнату. — Да уж, как в садике, — вздохнула мама, как только Глеб хлопнул дверью. — Что-то случилось? Чай еще не остыл. Вадик сделал слишком большой глоток и поводил по ошпаренному нёбу кончиком языка. Мама открыла шкафчик, переставила пузырьки и чашки, извлекла из-за керамического чайника в виде жар-птицы бутылку коньяку и плеснула в чай столовую ложку янтарного напитка. — Будешь? — Ну давай пять капель, — согласился Вадик, с удивлением наблюдающий за манипуляциями, — нас ждет настолько серьезный разговор? — Да, сынок, я хотела поговорить с тобой, — мама отмерила еще одну порцию коньяку, и Вадик с сожалением подумал, что лучше бы махнуть рюмку чистоганом, но не решился озвучить пожелание. Маленькую кухню окутал теплый маслянистый аромат. Мама убрала бутылку на место и села напротив старшего сына, позвякивая ложечкой. — Видишь ли, с определенного возраста обсуждать с сыновьями фазы взросления мамам бывает непросто. Даже таким железобетонным, как я. — И со мной никто не проводил бесед, — уронил Вадик слегка уязвленно. — Ты не доставлял особых хлопот. И все было по-другому. Был отец… Большую часть времени Глеб предоставлен сам себе. Я сутками на работе. Чем он занимается в мое отсутствие? Ты, наверное, в курсе: он встречается с девочкой. Это не плохо, я знаю Одинцовых. Прекрасная семья. Отец начальник конструкторского бюро, мать бухгалтер… — Они сватались, что ли? — усмехнулся Вадик. — Да бог с тобой! Главное, Глеб нашел общий язык с их дочерью! Но у меня складывается впечатление, что у них все слишком серьезно для подростков, и очень беспокоит один момент, Вадим. Как ты считаешь, не рано ли? Ему надо думать о будущем. — Насколько мне известно, они просто гуляют за ручку под соснами. Мамуль, Глеб — взрослый парень, к тому же, излишне требовательный ко всему окружающему миру и, полагаю, женскому полу, как его неотъемлемой части. — И это я тоже хотела подчеркнуть. Он ни с кем не дружил так близко. А на днях я наводила порядок в его шкафу и нашла в белье средства контрацепции. Вадик побарабанил пальцами по столу и пригладил задравшийся край новой клеенки. Скорее всего, Глеб бездумно засунул початую упаковку презервативов в белье, а после и не вспомнил о ней. — Меня трудно смутить, — продолжила мама, в конце концов, я не прятала от него брошюру «Половое воспитание», но не думала, что это произойдет так быстро. Они дети! Да! Несовершеннолетние дети! Последняя фраза прозвучала чуть громче допустимого. Невыразимое чувство сковало Вадькино сердце. В его основе лежала жалость, но жалость внезапная и противная, включающая в себя детское беспомощное отчаяние, толику стыда и умиления одновременно. Именно это чувство распяло его, когда Глеб, поглядывая снизу и вонзая в грудь тысячи ледяных осколков, постигал азы безопасности интимной жизни под аккомпанемент собственного сосредоточенного сопения. — Вадюш, а с тобой он делится? — Да ему сейчас проще на бумагу, в стихи. Захочет — покажет, возможно, что-то пояснит. Вадик потер переносицу, отпил немного из чашки с шахматами и покатал во рту чай с привкусом коньяка, собираясь с мыслями. «Мама переживает сложный период в жизни. Старший сын, как говорят в народе, «отрезанный ломоть», без пяти минут инженер, находящийся на пороге создания своей ячейки общества. Если бы не увлечение музыкой, путающее все карты, одной головной болью было бы меньше. Младший — лезвие ножа. Тихоня с манией величия и перманентными истериками, случающимися аккурат во время наездов старшего. И дело снова в несерьезном увлечении, сбивающем с толку! Возможно, случись появление Кати на полгодика раньше, подобной реакции на этом фоне бы не последовало, но теперь, перед выпускными экзаменами и поступлением в вуз, оно лишь мешало и не могло принести мальчику с неутихшими гормональными бурями ничего кроме общей расхлябанности.» — Вокруг столько соблазнов, — горько произнесла мама, — не натворил бы дел. Это все не то, что ему сейчас нужно. — Хочешь, чтобы я с ним поговорил? Поговорю. Но уверяю тебя, ничего серьезного там нет. Возможно, он идеализировал эту девчонку, и совсем скоро ему станет с ней скучно. Выдохнув, Вадик вновь занял привычный неопьяняемый островок, омываемый водами океана, шелестящими изредка: «лукавишь! лукавишь!», отбежал подальше от пены, норовящей дотянуться, поддразнить, спровоцировать; погладил мягкую мамину руку и добавил: — Мне тоже сложно обсуждать с тобой столь деликатную тему, но раз уж так… Это моя упаковка. Тебе не о чем переживать. А Глеб не любит Катю и планирует с ней расстаться — это я знаю абсолютно точно. … Похожий разговор впервые состоялся шесть лет назад. Мама не может его не помнить. Вступив в период полового созревания, дворовые ребята втихушку обменивались перефотографированными черно-белыми мутными карточками с изображением обнаженных девушек во фривольных позах, а некоторые даже находили где-то страницы журналов с порнографическими рассказами без начала и конца. Собираясь вечерами, мальчишки, взрываясь несдержанным гоготом, обсуждали животрепещущие вопросы, самые беспринципные хвастались сомнительными достижениями в области отношений с противоположным полом, но каждый из них, вернувшись домой и нырнув под одеяло с фонариком, доставал из тайника черно-белую карточку и предавался фантазиям о недоступном и запретном. У Вадика тоже была пара откровенных снимков — он выменял их у Саши на что-то, имеющее для него гораздо большую ценность, а Саше, в свою очередь, они достались от Пети, вернувшегося от волгоградских родственников и заполучившего их от двоюродного брата. Вадик спрятал фотографии в тот самый нижний ящик письменного стола, никому особо не показывал, рассматривая в минуты душевных невзгод и физических метаний. Меж тем, Глебу стукнуло одиннадцать. К щекотливым вопросам он еще не проявлял открытого интереса. В соответствии с возрастом, его знания ограничивались не так давно сделанным открытием: «если подергать — приятно». Правда, после сеансов самопознания ему было стыдно и неловко, и он пил воду стаканами, пытаясь проглотить странное чувство, но, несмотря на детское смущение, он снова и снова стягивал трусы под одеялом, ложился на живот и терся о простыню, ощущая ягодицами легкое касание пододеяльника. О чем он думал в эти моменты? Ни о чем конкретном. В воображении ребенка вспыхивали образы и сюжеты, чаще героического содержания. Он мог представить себя солдатом великой отечественной, мужественно отбивающим яростную вражескую атаку; или принцем, спасающим прекрасную принцессу из заточения. Кстати, со временем принцесса обрела вполне узнаваемые черты. В мае восемьдесят второго Глеб увидел фильм «Там, на неведомых дорожках». Во время просмотра ему пришлось положить на колени диванную подушку, ибо сцена с Василисой Афанасьевной, едущей на велосипеде вдоль речки, заставила организм отреагировать весьма однозначно. С этого момента возникло острое любопытство. Нет, Глеб был знаком с устройством женского тела и раньше: он рассматривал картинки в медицинских фолиантах и монографиях, в большом количестве находящихся в доме, и пару раз заглянул под юбку девочке в детском саду, но все это было бездумно и не вызывало эмоций. Апогеем всколыхнувшегося интереса стало появление кустарной колоды игральных карт с югославскими немками в кружевных чулках, корсетах и полностью обнаженных. Заполучить их было непросто. Как это удалось одиннадцатилетке, по сей день остается тайной покрытой мраком — Глеб, будучи знатоком не только детских сказок, но и фильмов про партизан, не признался даже тогда, когда Вадик заподозрил его в краже колоды. В общем, Глеб спокойно продолжал бы наслаждаться неэпилированными прелестями заграничных дам легкого поведения, если бы не природная рассеянность и злая ирония судьбы: однажды он оставил их под подушкой, а мама, как это часто бывает, именно в этот день запланировала грандиозную стирку. Закрывшись в дальней комнате с младшим сыном, готовым провалиться сквозь землю, мама долго что-то внушала ему и подбирала слова до тех пор, пока Вадику не показалось, что разговор затянулся. Деликатно постучавшись, он вошел в пыточную, цыкнул на пунцового зареванного брата, втянувшего голову в плечи и боящегося поднять глаза, и взял вину на себя. Злополучную колоду больше никто не видел, фотографии из секретного ящика тоже исчезли, Глеб получил урок на всю жизнь и вскоре возобновил ерзание под одеялом, с восторженной благодарностью вспоминая уже о Вадькином героическом поступке. … «В нашей комнате полумрак. За окном — очертания леса. Если вглядеться, можно увидеть огоньки. Они появляются и исчезают, словно огромный волк, хрипло и душно вздыхая, просыпается, смотрит в темноту, стряхивает с жесткой шерсти осколки солнца, упавшего за горизонт. В безлунные ночи я чувствовал влажный холодный страх, ползущий по спине, как слизень по розовому лепестку, и даже сердце мое билось медленнее, ухая, точно филин… Ты сказал мне однажды: «Не стоит бояться того, что существует лишь в твоей голове.» И я впервые тебе не поверил.» Вадик сидел за фортепиано, наигрывая что-то минорное. Глеб, восстановивший силы после очередной эмоциональной встряски, сидел рядом, положив ноги на перекладину стула. Время от времени он откидывался на спинку, толкая Вадика, принимал прежнее положение и тоже трогал клавиши, внося в сочинительство свою лепту. Тягучие капли рождающейся мелодии падали в пространство комнаты. Резкий щелчок выдернул обоих из атмосферы единения душ, свет погас, и воцарилась полная тишина. — Ну надо же! Вадик, проверь щиток — может, пробки выбило? — мама вышла из комнаты. Мальчикам казалось, что она давно спит — из-за двери не доносилось даже шелеста книжных страниц. — Нет, мам, похоже, во всем районе отключили. Вадик постоял у окна, вглядываясь в темноту. Мама на ощупь достала две восковых свечи, чиркнула спичкой, вставила их в бронзовый подсвечник и поставила его на фортепиано. — Долго не засиживайтесь, ребята. Доброй ночи. Бесовские огоньки отразились в глазах младшего. Он передвинул подсвечник дальше, пламя таинственно всколыхнулось. — Вадьк, помнишь, я маленьким с фоно на диван прыгал? — улыбнулся Глеб. — Получал и все равно прыгал, — Вадик убрал руки с клавиш и посмотрел на брата с неподдельным интересом, словно изучая его заново в приглушенном рыжем полумраке на фоне теней, скользящих по стенам. — Интересно, сейчас оно меня выдержит? — с этими словами он взгромоздился на краешек инструмента и закинул ногу на ногу. — Куда тебя понесло? Но не могу не отметить — выглядит красиво, — Вадик погладил изящную щиколотку брата, тот прыснул от щекотки, чуть не свалился, ойкнув, но вовремя удержался, схватившись за стену и заерзал на полированной поверхности, устраиваясь поудобнее. — Помнишь, я тебе рассказывал о Вертинском? — угнездившись, Глеб поводил пальцем над пламенем. Полумрак расслабил его и настроил на интимную беседу. — Да. Ты обещал текст какой-то показать. — Я его наизусть помню. Называется «Снежная колыбельная». Глеб кашлянул и начал дрожащим шепотом сквозь легкий спазм, сковавший горло: «Спи, мой мальчик милый, за окошком стужа, Намело сугробы у нашего крыльца. Я любовник мамин, а она у мужа Старого, седого — твоего отца. Так сказали люди, я любовник мамин, Но не знают люди о моей любви. Не смотри ж, мой мальчик, синими глазами, И в темноте напрасно маму не зови. Мама не вернется — мама любит мужа, Старого, седого — твоего отца. За окошком нашим тихо стонет стужа И намело сугробы у нашего крыльца.» Закончив, он выжидательно посмотрел на Вадика, скрестившего руки на груди. — Как думаешь, о чем это? Вадик пожал плечами: — Странно у них там все. О любовнике, наверное. Или гувернере каком-нибудь. — Вадь, если бы все было так просто, меня бы не зацепило. Я тоже сначала подумал о гувернере. Ну, знаешь, ходит вокруг дома возлюбленной, по совместительству — хозяйки, заглядывает в окна, видит детскую… Но меня пробрало до костей. Эта песня невероятно жуткая. И, мне кажется, в ней о запретном и… — Глеб замялся, выискивая подходящие слова, — близком нам с тобой. Понимаешь? — Так, — Вадик задумчиво почесал подбородок, — что нам с тобой близко? Ты сказал про окна, и я живо себе представил картинку — темнота, керосиновая лампа, сугробы… Если он заглядывает в окна, значит, следит? — Ну, я понял ход твоих мыслей. И, возможно, ты прав. Мне кажется, по поводу смысла этой песни еще тогда ломались копья, и это понятно: в ней все немного иначе, чем кажется на первый взгляд. Кстати, про заглядывание в окна там нет ни слова! Это первая ассоциация. Человек, от лица которого поется романс, скорее всего находится в помещении. — Не томи, любитель шарад! — Вадик погладил икры брата, добрался до колена, но не задержался на нем — ладонь устремилась вверх по приводящей мышце бедра, и Глеб развел ноги, брякнув пальцами по клавишам. — Ай, блин, — шикнул он в темноту, — вот об этом я и говорю… Вадь, там открытым текстом: «я любовник мамин»! — Пиздец, — искренне изумился Вадик, — близкое нам… Инцест, что ли? — Угу. Во мне словно что-то щелкнуло: лирический герой поет эту песню себе. Себя называет мальчиком. Жалеет себя, исповедуется. Может, даже перед самоубийством. Вадик прекратил развратные действия по отношению к мальчишке и немигающе уставился на него. Глеб тоже сверлил брата взглядом, но он смотрел торжествующе, задрав подбородок и приняв горделивую позу причастного к некой тайне. — Ты меня удивляешь. Слушай, а там же образ отца? «Я любовник мамин, а она — у мужа», так ведь? — Ну, можно погрузиться в чернуху еще глубже и предположить, что отец давно умер, а лирический герой, перед так называемой исповедью, грохнул маму, не выдержав семейного позора. Отправил ее, так сказать, к мужу, — блудливая улыбка потянула вверх уголок Глебкиного рта. — Ты улыбаешься, а теперь и мне жутко, — поежился Вадик, — и даже кажется, что все сходится. Послушать бы. — Да я Кате журнал отдал с пластинкой… Теперь уже не смогу попросить, — Глеб кокетливо покачал ногой и с облегчением выдохнул, точно сбросил с души тяжелый груз. Братья замолкли на минуту, но перестрелка продолжилась, приняв бессловесную форму. — Вадьк, я попытался уместить свои впечатления в песню, — громкий шепот нарушил тишину, — но получилось чересчур пышно и опереточно, а нужно ироничнее и злее. — А мне нравится, кстати, тема шпионажа. Недавно Высоцкого вспоминал, даже играл ребятам на пьянке… — Пьешь там без меня, — пользуясь положением, Глеб шутливо толкнул Вадика ногой в плечо. — Да, да, и трахаюсь буквально со всеми в своем Свердловске! — язвительно поддакнул Вадик. — Кстати, ты обещал что-нибудь придумать. — Глеб, ну не сейчас же! Даже холодильник не создает белого шума, — Вадик приподнялся и ласково боднул Глеба в живот. — Ладно, вытерплю. А что с Высоцким? «А я сомневаюсь, что смогу вытерпеть…» — У него все прямо. Помнишь песню про Пинкертона? Можно было бы сделать что-то вроде ироничного посвящения. — Я понял тебя, — Глеб почесал затылок и завел за ухо выбившийся вихор, — а зачем? Вы все-таки материал для нового альбома собираете? — Вроде того. Осталось защититься, и начнем, я думаю. Ты чего скис? — Да ничего, — Глеб и в самом деле надул губы, — через месяц ты будешь свободен, а у меня все только начнется. Я хочу писать песни, ездить на репы, выступать с тобой… — Глеб, свистопляска с экзаменами пролетит быстро, маленький. Поверь мне. Втянешься в учебный процесс, поймешь, как распоряжаться временем, будешь репетировать с нами и даже выступать. Концерты не каждый день, родной, — утешил брата Вадик, не веря ни единому собственному слову. — Поцелуй меня! В комнате вспыхнул свет, на кухне заработал холодильник, и братья, от неожиданности зажмурившиеся, как новорожденные котята, отпрянули друг от друга.