Никакой грусти

Глава 1. — Глеб Рудольфович, вы на дачу не желаете? С недавних пор неукоснительно следуя новому правилу, мама постучала по косяку, вошла в комнату и застала его опустошенное величество восседающим за письменным столом и старательно рисующим на выдернутом из альбома бархатистом листе. Сухие прямоугольнички акварели трепетали и постукивали о ячейки коробочки, не покорялись силе искусства и уворачивались от кисти, отвыкшие от поглаживаний. — Вы еще и не разговариваете со мной, что ли? Глеб молчал, зная, что вибрация голоса приведет в действие шестеренки нудной обиды. К тому же на душе скребли кошки, выдергивая чувство вины и жалости к себе поочередно. — Никуда я не поеду. И от автобусов меня уже тошнит, — нехотя ответил он, терзая голубую краску и буквально превращая прямоугольник в подобие лунного кратера. За грудной клеткой, чуть ниже уровня сердца, зашуршала магнитная лента со старой тоскливой песней. — Как хочешь, — мама открыла шкаф и приподнялась на цыпочки. — Я вернусь послезавтра вечером, если не выдернут раньше… Помоги мне достать полотенца с верхней полки! Она могла бы прекрасно справиться с задачей сама — стоило только протянуть руку, но будничная просьба являлась единственным допустимым способом наладить контакт с упрямцем, зарубившим эпопею поступления в университет на корню и ретировавшимся от одного вида разложенных билетов. Но материнское сердце не копит зла. Сосуд его полнится лишь переживаниями, и когда они достигают критической отметки, из-за занавеса на авансцену выходят бытовые мелочи или банальная повседневная забота, в определенной степени играющие роль извинений. Так или иначе, дело уже было сделано, а взбучка, каких еще не видывал свет, устроена всем, без исключения. В один момент Глеб подумал, что достанется даже ресторанному лабуху-соседу, вышедшему курить на лестницу невовремя и попавшемуся под горячую руку разгневанной родительницы! Скандал достиг кульминации в телефонном разговоре с Вадиком. Схлопотавший от матери головомойку в удаленном режиме, Вадик не преминул переадресовать ее горе-абитуриенту, в панике избравшему своеобразную тактику и появляющемуся в Свердловске инкогнито. Глеб оторвался от своего увлекательного занятия и со вздохом принес с балкона маленькую скамеечку. Желание угодить породило нарочитую вовлеченность, и он вонзил взгляд в стопку стареньких выглаженных вещей, приготовленных для дачи. Ноздри пощекотал удушливо-пряный запах мыла «Красная Москва» — проверенное средство, на пушечный выстрел не подпускающее к шкафу не только моль, но и все живое. Этот запах, источаемый сухим растрескавшимся кусочком в надорванной красной обертке, будет ассоциироваться с домом. Потом. — Да, сынок, — привычное обращение упало в душу медовой каплей, — вон те, в синюю клетку, в самом низу. Глеб достал на свет жесткие махровые полотенца, передал их маме, случайно наступил на край скамейки, но удержал равновесие, почувствовав себя Енгибаровым. — Ай, ма-ам! — Осторожно, маленький! — мама подхватила сына под локоть и приобняла его, помогая слезть, — опять рисовать начал? — Ерунда, — буркнул Глеб, отстраняясь, — ладно, ладно, все в порядке… Он сжал зубы, решив промолчать об истинном своем призвании, понимая, что озвученные подробности взаимодействия и содружества Муз в данный момент могут выйти боком. Он убрал руки за спину, сцепив их в замок и не позволяя себе объятий, хотя сердце требовало материнской ласки больше всего на свете. — Может, и правда истфак не твое? — задумчиво произнесла мама. — Убей — не понимаю: неужели ты можешь чего-то не знать? — Я просто не смог, — молвил Глеб уже без горькой окраски и закрыл створку шкафа. — Не смог переступить через себя. Мы же просто пошли по пути наименьшего сопротивления! Я пытался объяснить, но ты так кричала на меня… — За год постарайся определиться. И не забывай о таком важном моменте, как армия. Конечно, я сделаю все возможное, но расслабляться не стоит. Мама присела на кровать и разгладила полотенца на коленях. — На следующей неделе пойдешь оформляться на работу. Я договорилась. На полставочки, не переживай. Это то, что тебе сейчас нужно — свободного времени будет много, как раз для усиленной подготовки к вступительным. Зато не будешь болтаться без дела, ну, и какая-никакая, а своя копейка. Глеб уселся на стул верхом и уставился на маму, вспоминая слова Вадика, касающиеся работы. Почему все поперек! С другой стороны, демонстрировать открытое недовольство и тем самым нарываться на щедрые шлепки гиперболизированных эпитетов вроде «сидящего на шее здоровенного лба» по второму кругу было бы просто неприлично. — Куда? — В родную школу, помощником лаборанта. Перед глазами проплыл актовый зал, макушки одноклассников, завуч в шифоновом малиновом платье с воланами. Фамилия, прозвучавшая со сцены из уст директора, шарахнула по барабанным перепонкам. — Мама!.. Только не в школу! Пожалуйста! Бли-ин! — Хорошо, — мед в голосе растворился без остатка. — К примеру, на щебеночный остро требуются электрокарщики. Принимай решения сам, дорогой, формируй свое будущее. У тебя неплохо получается. — Да разве это — будущее?! Какие электрокарщики? Да, блин, при чем здесь?.. Я только на трехколесном велике умею! — разнервничавшись, затараторил Глеб, открывая следующую серию многосерийного скандала. — И вообще, у меня… зрение! — А там нечего разглядывать! — воскликнула мама. — Работать придется, статью за тунеядство еще никто не отменял, и я нашла тебе лучший вариант! Глеб увидел со стороны маленького мальчика, от которого взрослые требовали невозможного, невыполнимого; и как бы он не казнил себя за то, что добавил маме седых волос, а этого кудрявого ребенка в данный момент было жальче. Обида засвербила в носу, веки потяжелели, стало душно. Он тяжело выдохнул и осмотрел свою комнату, как фотографию, впервые оказавшуюся перед глазами. С тех пор, как уехал Вадик, в квартире не произошло ничего нового. За шесть лет не было ни ремонта, не перестановки. Кроме убранной подростковой кровати, комната не претерпела никаких изменений, но словно стала другой. Все стало другим. Глеб всегда интуитивно считал свой дом чем-то вроде места силы, еще не догадываясь о существовании этого определения, но по мере взросления все блекло и размывалось с каждым днем, оставляя противные приступы ностальгии по тому, что еще не ушло. — Мама, м-может, — робко начал он, физически ощутив себя детенышем, резко переставшим умещаться в колыбели, — в Свердловске поискать? — Ты уже поискал в Свердловске! Теперь поедешь, будучи полностью подготовленным. И никак иначе! — отрезала мама и с тяжелым сердцем покинула комнату несчастного сына, не понимающего, как бороться с враждебным миром и замаячившими тяготами обычной жизни простых людей. Теплый летний ветер, ворвавшийся в комнату из приоткрытого окна, взметнул стопку бумаги, лежащую на подоконнике и опрокинул пластмассовый стакан с водой на незаконченный рисунок. Неба синь смешалась с коричневыми голыми ветвями, с бликующей речной гладью, изображенной широкими серыми мазками, с бледно-желтыми точками кувшинок, превратилась в лужу и стекла на пол грязным водопадиком. ____________ Глеб сидел у балконного порожка с блокнотом на коленях. Дождь барабанил по перилам. Крупные капли, отскакивая, попадали на лицо, руки, шипели в пепельнице. Сигаретный дым тащило в комнату. Перелистывая страницы в поисках перечеркнутых четверостиший и заметок, сделанных еще в декабре, он прожег парусящий тюль в самом низу и резко сдвинул его, не вставая с места. Звякнули «крокодильчики», и край накрахмаленной ткани свернулся и повис, как флаг в день траура. «Если сделать все, что надо, И не вспоминать, Если спрятаться в подушку И не вспоминать, Если видеть небо серым И не вспоминать, Что небо Небо Было голу…» Он любит это небо, эту землю, дождь, запах прибитой пыли и герань на подоконнике. Он любит жизнь, хоть в последнее время она и не отвечает ему взаимностью, забрасывая бесконечными «надо», из которых только одно имеет смысл — надо продолжать любить. Любить так, как любит родного брата — мучительно, горько, но искренне и отчаянно, не имея ни малейшего представления, как можно любить кого-то еще. *** Давным-давно, когда сосны казались морем, а бескрайние луга — океаном, братья проводили вместе дни напролет. Глеб фонтанировал идеями, выдумывая игры, а Вадик беспрекословно воплощал его задумки: выпиливал лобзиком гитары, мастерил картонные мечи и шпаги из прутьев, раскрашивал погоны и даже оборудовал на мансарде бабушкиного дома «звездолет», снабдив его «приборной панелью» в виде доски с прорезанными отверстиями и вставленными в них двумя половинками резинового мячика — красной и синей. Наигравшись за день, налопавшись за ужином жареной картошки со свежими огурцами, братья смотрели на звезды, прижавшись друг к другу, пока Оле Лукойе не брызгал молоком на их уставшие веки. Тогда Вадик отдавал экипажу команду переходить в режим автопилота, Глеб отклонял от себя «штурвал», в роли которого выступал ржавый руль от велосипеда «Кама», и нажимал на синюю «кнопку». Через пять минут мансарду окутывало тихое детское посапывание. Где-то работал трансформатор, и, если бы не поющий сверчок, создавалось бы полное впечатление, что это крадется летательный аппарат, плутая в фиолетовых недрах космоса и стараясь не пугать звезды. Иногда Вадика звали в свою компанию деревенские ребята. Глеб уходил в луга один, ложился на траву, гладил теплые бока земли и смотрел на бегущие облака, как на слайды, щурясь от слепящей небесной синевы. Дни сливались в нескончаемый праздник свободы и безмятежности. Не происходило ничего значимого или сверхъестественного, кроме, пожалуй, одного случая, ставшего притчей во языцех: одна из выдуманных игр «в Штирлица», которая непременно должна была включать в себя погоню, закончилась для зачинщика плачевно. Разогнавшись на воображаемом двести тридцатом Мерседесе, Глеб зацепился сандаликом за ковыль. Завизжав на ультразвуке, напрочь позабыв, как нужно группироваться, он выставил руки вперед и упал лицом в теплое и мягкое, одномоментно заглушившее визг. Уделанным оказалось все, включая нарисованные погоны и почему-то шорты, причем, сзади. — Штирлиц никогда не был так близок к провалу! — сдерживая смех, Вадик отковырял маленького и потащил к реке. — Нам туда нельзя! — утеревшись лопухом и отплевавшись, запротестовал пострадавший, с мясом оторвал оскверненный погон от футболки и со злостью швырнул его, как бумеранг. — Нельзя предъявлять тебя в таком виде бабушке! — твердо сказал Вадик, не сбиваясь с намеченного курса. — Надеюсь, там никого нет! — Глеб с омерзением размазал по щекам горячие слезы и вытер руку о шорты. — Даже если и есть — сразу разбегутся, — тут Вадик понял, что переборщил. — Ничего, товарищ Исаев, сейчас приведем вас в порядок, а вечером выдадим новые погоны и даже присвоим внеочередное звание! Наученный горьким опытом, Глеб пристально смотрел под ноги, обреченно брел за Вадиком, страдал от унижения и дышал через раз. Полной грудью он вздохнул только добравшись до цели и увидев пустой берег. Вадик присел на корточки и проверил воду. — Прохладная, но, в общем, пойдет. Раздевайся. — Совсем? — Ты же весь уделался, значит, совсем! Забравшись в камыши, Глеб стащил с себя изгвазданную одежку, осторожно дотопал по сырой траве до кромки воды и с брезгливостью протянул ее Вадику, забравшемуся в речку по пояс. — Это потом, брось пока, — Вадик кивнул в сторону зарослей, — давай руку. Холод лизнул ноги, низ живота и поясницу. Покрывшийся гусиной кожей, Глеб вцепился в плечи брата, нащупал дно кончиками пальцев и застучал зубами. Над водой жужжали шмели, замирали стрекозы. Пахло тиной и свежестью. — Я держу, держу тебя, не бойся, — плавно, чтобы не наткнуться на острый камень, Вадик переступил по дну и подхватил Глеба под живот, — умой лицо хорошенько! Особенно глаза, а то будут болеть. — Нет, не так! Мне неудобно, — Глеб неловко пошлепал руками по воде, точно выискивая точку опоры. — Тогда давай по-другому… Вадик развернул Глеба лицом к себе, и тот, следуя инстинкту самосохранения, крепко обхватил его ногами. Зачерпывая воду пригоршнями, маленький возил ладошками по щекам и ресницам, оттягивал кончики кудрей, смывая грязь, боязливо пытался нырнуть, зажав нос, и потряхивал головой, когда в ушах начинало бунить. Рядом шныряли маленькие рыбки, бесстрашно подплывая совсем близко, издалека доносился кукушечий стон, сливался с плеском воды и дарил спокойствие и умиротворение. Глеб привык к речной прохладе и не захотел вылезать. — «Подводная лодка в Атлантическом океане»! — объявил он, выпустил изо рта фонтанчик и восторженно обдал Вадика каскадом хрустальных брызг. Вадик увернулся и разжал руки. — Отпускаю в свободное плавание! Оставшись без страховки, Глеб фыркнул, задрал подбородок и по-собачьи подплыл чуть ближе к берегу. — Внимание! Сейчас будет погружение. Засекай! — Как я тебе засеку? — Вадик не сводил глаз с разыгравшегося младшего брата, слегка опасаясь. — Считай! — Глеб набрал в легкие воздуха, но снова рассмеялся. — Погоди, блин, еще раз! Давай! Ну, давай, Вадька! Вадик состроил рожицу, и Глеб опять прыснул. — Перестань! — Хорош. Вылезай, — Вадик ухватился за упругие стебли камыша, подтянулся и вышел на залитый ласковым солнцем берег. — «У тебя уже губы синие!» — кривляясь, Глеб передразнил суетливую многодетную соседку, послушно вскарабкался по скользкой траве и беззащитно съежился на песчаном пятачке, скрестив ноги. Веселье вдруг куда-то пропало, уступив место смущению. Пока Вадик полоскал детское бельишко, смывая следы неудавшейся военной операции, Глеб сидел на теплой гнилой дощечке, прикрывая наготу лопухом и грызя травинку. Он то млел от защищенности, рассматривая деловитого старшего брата, то блаженно прикрывал один глаз, подмигивая яркому солнечному диску, то полосовал себя изнутри, вспоминая глупое происшествие. Но больше всего его удивляло новое странное чувство. Что-то зарождалось и порхало внизу живота, поднималось вверх, достигало диафрагмы, и он с усилием сглатывал вязкую, сладковатую от сока травинки слюну, шмыгал носом и загадочно улыбался лишь уголком губ. Маленькое сердечко его трепетало, вертелось и вырывалось из груди, как пойманный лесной зверек. Ему хотелось подбежать к Вадику, обнять и послушать, как бьется его сердце, но он не мог сдвинуться с места, сжимал ноги сильнее и мысленно следил за капельками пота, выскальзывающими из-под теплого листа и медленно ползущими по икрам. Закинув выстиранные вещи на ветку дерева, Вадик на минутку скрылся в камышах и вернулся к Глебу, размахивая кувшинкой. — Смотри, — таинственно произнес он, словно посвящая младшего в великую тайну, — я никогда так близко их не видел. Мне Женька показал, когда в прошлый раз на рыбалку ходили. Называется «кубышка». Взволнованно, точно надеясь увидеть Дюймовочку, Глеб заглянул в серединку желтого цветка. — Кувшинка же, — прошептал он. — А научное название — кубышка. Возьми для гербария, — Вадик коснулся прохладным бутоном Глебкиного загорелого плеча, покрытого белыми поблескивающими пушинками. — Щекотно! Чего ты? — Глеб с недоумением посмотрел на брата и отодвинулся. Вадик положил поникшую красавицу на дощечку. — Загрустила, видишь? — Глеб погладил мягкий влажный лепесток. — Обиделась. Она не знала, что так ужасно называется. По-научному… *** Битый час Глеб копался в книжном шкафу. Он разобрал даже нижний ящик с литературой для младшего школьного возраста, но все без толку. Книги лежали на всех поверхностях, а на полу возле кресла возвышалась стопка отложенных произведений писателей-фронтовиков, к удивлению, ранее не изученных. Поколебавшись, Глеб подошел к телефону, набрал Свердловск, дождался соединения и нежно перекатил во рту «пр-ривет», услышав родной голос. — Здорово, Глеб. — Как дела, Вадь? — Пойдет. Думаю, остаться на кафедре. Буду работать со студентами. — Я в каком-то смысле тоже, — нервно хохотнул Глеб и накрутил провод на палец. — Послушай. Как сказать… У меня странный и очень личный вопрос. Не удивляйся! — Я уже ничему не удивляюсь. — В общем… Когда мы были мелкие и отдыхали в деревне, ты сорвал мне для гербария кувшинку. После того случая… Я положил ее в книжку и не могу вспомнить, в какую. Ты, случайно, не помнишь? Я понимаю, это было о-очень давно… Руководствуясь острой необходимостью просто услышать голос брата и вытянуть пару ласковых слов, Глеб заговорил первым, выбрав совсем неожиданную тему. Разумеется, никакого ответа не последует — кто держит в голове такие мелочи? — но тогда можно будет изловчиться, замять разговор и, как минимум, подтолкнуть Вадика к извинениям за вспыльчивость. — Помню, — сказал Вадик, и Глеб округлил глаза. — Она в книжке про Урфина Джюса. Тем летом я тебе читал ее на ночь. — А где она, Вадька? Я все перерыл! — Она у меня, маленький, — судя по приглушенному звуку, Вадик прикрыл трубку ладонью, — я взял ее с собой, еще перед отъездом в Свердловск. Вместе с нашей загрустившей кувшинкой.