***
Мне и ранее приходилось ощущать на себе способность Главы, но после самых ужасных из его приказов без права и возможности невыполнения мне не было настолько гадко внутри. Я знал, что его повеления, подкрепленного силой Дара, нельзя ослушаться. Но сегодня я больше всего на свете мечтал, чтобы его способность дала сбой хоть раз. Страх, мольба и пустота во взгляде лучшей подруги и самого дорогого в жизни человека убивали душу. Но тело, подвластное черным желаниям Главы не могло сбросить оков, не могло остановить насилие, безумие, которое совершало. Я хотел уничтожить эту жестокую тварь и ранее, а сейчас хотел причинить ему как можно больше боли, больше, чем пережила Рьяна. Приказ окончательно спал только когда я засунул голову под струи ледяной воды. Я не мог исправить того, что натворил путь и не по своему желанию. Утешало только то, что больше такой приказ мне отдать не смогут из-за ограничений, предусмотренных Даром гада, восседавшего на метафорическом троне гнилой империи. Рьяна смотрела в потолок потерянным взглядом. Хотелось обнять ее и утешить. Но она стала такой из-за меня. Сердце рвалось от боли, исходящей от нее. Я не стал препятствовать, когда она пошла в душ. Не стал и помогать, заранее зная, что меня скорее оттолкнут. Дождался, пока она включит воду, и принес вещи, которые купил днем, потому что она забыла что-нибудь с собой взять, а унижать ее ещё больше я не собирался. Я не надеялся, что она придет ко мне, но прислушивался к любому шороху за дверью. Тихий шум шагов затих внизу. Она всегда была сильной. Не знаю, что пережила за эти годы, но даже это не сломало ее волю к жизни. Было бы страшно снова лишиться Рьяны, но теперь уже знать, что она никогда больше не встретится на моем жизненном пути.***
Все последующие дни Рьяна старательно меня избегала. Впрочем, как и я ее. Приказ спал, и я не смел напоминать ей о пережитом. Чего я хотел этим добиться? Я не думал, в моих действиях не было никаких целей кроме одной — ни при каких обстоятельствах больше не причинять вред своей подруге. Единственное наше взаимодействие случилось, когда я сказал, что она может занять свободную комнату, а после выбора [уточнить, какой дом я ему прописывала] предложил сделать щеколду. Хотелось, чтобы она чувствовала себя защищенной, даже если это чувство будет подкрепляться изоляцией от меня самого. Я не мог сказать, что чувствую и знаю, потому что боялся втягивать в опасную игру любимого человека, потому что Рьяна три года жила в кошмаре, который был обязан закончиться хоть когда-то. Я пропадал на заданиях, но ни одно по своей жестокости не могло сравниться с той ночью. Уходил рано, оставляя завтрак для Рьяны, возвращался поздно, но неизменно находил на столе ужин, ставший ответом на мою заботу. Не видел ее неделю — девушка запиралась в комнате и не выходила, когда я присутствовал в доме. Только остывающая еда по вечерам заставляла унять беспокойство, служа напоминанием о том, что она все еще жива. Как-то вернулся раньше, из-за усталости отказавшись от брожения по вечерним улицам. Рьяна читала в гостиной, забравшись на диван с ногами. Это было так неожиданно, что я застыл в дверном проеме, глядя в ее настороженные глаза. Я ушел на кухню. Она осталась на диване. Это можно было назвать большим шагом к доверию в наших недоотношениях. Больше по городу вечерами я не гулял. Я пытался найти потерянную три года назад в пожаре нагрянувшей войны семью. Не только свою. Но ни Пятого, ни родителей, ни семей своих друзей отыскать мне все никак не удавалось. Возможно, информация о них намеренно скрывалась от меня прислужниками Главы или не существовала в принципе, как сведения о пребывании Рьяны в лагере. Эти твари даже не вели поименного учета на своих которжных работах, считали людей словно скот, присваивая им номера или другие обозначения. Я так и не смог узнать, как именно Рьяна оказалась в доме Главы тогда, почему выглядела такой разбитой, в чем был смысл замечаний этого гада в ее сторону, которых она будто не слышала. Спросить лично я опасался. Мы только начали иногда садиться за стол вместе и перекидываться нейтральными фразами. Вопрос мог разрушить это хрупкое равновесие. Две недели спустя Рьяна впервые сбежала. Я не знал, что думать. Наши отношения только начали налаживаться, мы даже разговаривали за ужином на нейтральные темы. Я видел, что ее что-то тревожит, ловил отрешенные взгляды вникуда, но не мог понять причины. В тот день она не готовила, не спустилась на ужин, когда его сделал я, не отзывалась на мои стуки в дверь. Тогда я вошел к ней без разрешения впервые с того рокового дня. В комнате было пусто. У кровати лежала газета месячной давности, которая непонятным образом оказалась в доме. Всю ночь я бегал по городу, но не желал привлекать поисковиков. Они искали беглых, но любили сразу же наказывать так, что многие возвращались к хозяину или в лагерь едва живыми, если возвращались вообще. Рьяна нашлась на скамейке, скрытой кустами, забором и глухой стеной дома, в небольшом сквере. Она лежала и смотрела в небо, на щеках виднелись высохшие дорожки от слез. Повернула голову на мои шаги, посмотрев невидящим взглядом. Она никак не отреагировала, когда я поднял ее ледяное тело на руки и понес домой. Хотелось спросить столько всего, но я не мог, не мог и боялся чего-то. Хотя что могло быть хуже? Мы вернулись в полном молчании. В нем же я мыл и переодевал совсем убитую подругу (наверное, я не имел права называть ее так после всего). Укутав в несколько теплых одеял, я налил в грелку горячей воды, потому что меня пугало ее состояние и то, сколько времени она провела на холоде. Вскоре поймал себя на том, что стою истуканом у двери, не решаясь уйти. Единственное, что он услышал, закрывая дверь, это тихий вопрос: — А ты знаешь, как живут дети в ваших лагерях?