Гирлянда вины

— Перед всеми моими друзьями извинись. — Извиняюсь. — И перед стримерами. — Тоже извиняюсь. Но не перед всеми. Колю держат крепко, и мучают, хоть и в шутку. Коля тоже шутит. Очень много шутит. Но не всегда. А ведь перед ним извинялся. Не перед Жожо там, ни перед Бустером — нахуй надо. Но перед ним давно это сделал, 09.02, вообще-то. И что же не нравится? Почему не согласен прийти, простить? Да потому всё, что такое не прощают. Чуть не убил, не избил. Прости, что хотел разбить лицо и зубы. У него внутри эти слова, но нахуй этого не скажет, ведь сам обижен. И Лебедев не упоминает его никогда, ведь так несёт своё бремя. Никогда ни одной насмешки. Ни одного шага, чтобы быть ближе. Не простил — обидно, но что он сделал? Лишь хотел запугать. В своих действиях Коля уверен — всё правильно делает. Пускай чувствует свою неправоту. Но… если бы можно было встретить, перед ним он бы извинился, стоя на коленях. Хотя… Да никогда Николай Лебедев не опустится до такого, чтобы стоять перед Ромой Мокривским на коленях. Никогда. Тот в своей правоте мерзок: сделал дело, выложил разоблачение, сломал кому-то жизнь — а это прекрасно. Причём настолько, что счастлив до синих вен. Но у клоуна эти слова прости, прости, прости уже, нахуй, внутри. Извини меня, пожалуйста. Улыбнись мне, ну я же… — Не перед всеми. Перед одним человеком. Я уже извинялся. Но не извинялся за то, что с красными глазами в три часа ночи смотрел твой стрим и думал о том, как тебя, сука, полюбил. Пистолет и вся обойма красиво бы выглядела в голове Мокрицы. Тело бы прекрасно теплилось в лиловой луже ликёра. Вместе с его телом. Просто потому что если не выбьет это самое «прощаю» — убьёт нахуй. А чувство вины ломкое, оно ломает. Оно избивает в этом своём безжалостном извращении, превращается в маниакальную зависимость извиняться, чувствуя стыд. Позор. Позор, позор, позор. Как термиты разъедает кожу. Прости, ты мне нравишься. Уже довольно давно, кажется. Извинись, и я дам чувствам волю. — Я виноват перед ним так! Лбом в холодную дверь холодильника, головой в морозильную камеру, и Коля знает — его не слышат. Не потому, что дома один. Потому, что Рома не простил. Кажется, в этой квартире всё чужое и ему ничего не надо. Кажется — в этой жизни Некоглай счастлив. И только его яркая гирлянда на стенах спальни всё видит и знает — каждый вечер страдает потому, что внутри пустота. Парню с недо-синими волосами жутко хотелось бы её схватить и повеситься, и он бы стал яркой ёлкой с огоньками на шее, а в еловых лапах его была бы сигна с надписью: РОМА МОКРИВСКИЙ, ПРОСТИ. А потом бы его простили. Потом бы заплакали, ведя хоровод вокруг тела. И им бы было весело: мёртвому, но прощённому Лебедеву, и наконец простившему ему Мокривскому. Было бы неплохо, если бы Рома сам его хоронил. Ёлки же сжигают? Вот и Некоглая можно было бы… Они бы простили друг друга, ведь мёртвым всё всегда прощают. И сидя рядом с Жожо до стрима, Коля тихо-тихо ему отвечает, не обращая внимания, что говорит эти слова без контекста: — Извинюсь перед ним своей смертью. Яркая гирлянда висит на его поломанных руках и горит, виня в том, что тот так медлит. Но Коля пока не будет себя вешать. Пока не попросит прощения. И пусть даже во второй раз.