Один из дней

Прошло совсем немного времени с тех пор, когда он сидел у себя, в своей постели, держа на руках новорождённого сына. Смотрел на него и думал: сколько осталось этому ребёнку? Сердце не оставляла мысль, что всё повторится вновь, и вот уже второй сын умрёт на его руках, несмотря на все старания. Мать умерла… как и в первый раз он был не дома, когда всё началось, и он даже ничего не понял в этот момент. Да, на этот раз он был не в степи, иначе, быть может, он всё же почувствовал бы, но в Горнах… там взор застилала тёмная взвесь – проявление сил Нины. И он не понял, что стоило бы поспешить, и дома необходима помощь. Да, всё случилось неожиданно рано, это нельзя было предугадать. Только вот чувству вины это знание не мешало. Ребёнок на руках не хныкал, не кричал, едва ощутимо шевелился. Но это было вовсе не от слабости, младенец был сыт и спокоен. Округлые мягкие щёки были румяными, а глаза блестели. Светлые глаза. Исидор гадал, потемнеют ли они со временем, если это время будет у мальчика, или останутся такими, как у его бедной матери? Но на протяжении дней, месяцев и лет на него смотрели всё такие же светлые глаза. В это утро он обнаружил, что умывальник почти опустел, вечером он не налил воды до самого края. Забылся. Исидор сложил бритву, отставил в сторону, полотенцем вытер обритую голову. Воздух показался ему холодным, но это пока, скоро привыкнет. Бурах не спешил. Раннее тихое утро позволяло ему собираться без спешки. Но вдруг, решив, что пора, он оставил сборы и пошёл в дальнюю небольшую комнатку. Пахла она не так, как другие комнаты дома. И это было странно. Это смягчало. И радовало. Чистый запах, запах ребёнка, тепла и молока. Исидор мягко потряс небольшое возвышение под одеялом и позвал: – Артемий. Артемий. И немедленно под его рукой ребёнок зашевелился. – Ну вставай, вставай, – голос негромкий, пожалуй, слишком мягкий для него, но… Исидор не мог по-другому. И не хотел. Из-под одеяла показалась светловолосая встрёпанная голова. Сын засопел, сел на кровати и потёр маленькими кулаками глаза. А потом, словно что-то поняв, их распахнул и посмотрел удивлённо. – Ну и что глядишь? – Исидор с улыбкой в голосе сел рядом с малышом. И тут же удивление на лице Артемия сменилось выражением чрезвычайного интереса. Такое выражение появлялось на его лице всё чаще. Наверное, так же часто, как и совсем новое, когда он вдруг начинал хмурить брови и смотреть из-подо лба. Артемий поднялся на постели и потрогал ладонью совсем безволосую отцовскую голову. Ничего не сказал. Продолжал сопеть. – Что думаешь? – спросил Исидор серьёзно и смотрел, пока в удивительно светлых для его рода глазах не появилось одобрение. – Хорошо. Давай одеваться, умываться. И сразу поедим. И он потрепал сына по волосам. Мягким, светлым, вьющимся волосам. С годами они станут темнее и жёстче, и это успокаивало его. Знание, что его ребёнку не грозит смерть, снимало с сердца невыносимый груз ожидания беды. Всё будет хорошо. С Артемием всё будет хорошо. Ему уже три года. Эршер умер очень маленьким. Он был темноволосым и темноглазым, казался хрупким. Таким он и был. Такими были все дети, напоминал себе Исидор. Но как не хотелось бы ему помочь Артемию, порой он себя останавливал. Наблюдал. С недетской деловитостью сын сам заправил кровать, постарался разгладить её как мог, насколько он справлялся со своим ещё маленьким ростом и такими же маленькими руками. А всё же, отмечал врач, он был крупнее и выше других детей, его ровесников. Здоровый и сильный. Сердце радовалось. Исидор вышел из комнаты, как только убедился, что с застиланием кровати покончено. Он не вмешивался в процесс и не поправлял результат, так, чтобы не осталось складок, а покрывало лежало ровно. Он не хотел мешать Артемию проявлять себя и уж тем более не хотел покачнуть его уверенность в собственных возможностях. Сейчас было такое время – сын хотел делать как можно больше сам. Он понемногу взрослел. И Исидор никогда бы не отнял бы у него это право. Он налил в умывальник воды, той, что осталась с вечера, сел за стол. Снова наблюдал. Артемий пришёл, он хорошо справлялся с одеждой, его небольшие руки с ней справлялось. Сам пододвинул табуретку к умывальнику, взобрался на неё и потянулся к коробочке с зубным порошком. – Тебе помочь? – спросил, но не встал с места. Сын в ответ покачал головой: дотянулся сам и сам начал умываться. Как себя ведут дети трёх лет? Бурах признался себе, что не знает. Болезни, травмы, аномалии в развитии тела – это он видел много раз и исправлял там, где это было возможно. Но вот поведение, мышление детей… этих знаний он был лишён. Не спеша, не упуская сына из виду, он положил в тарелку горячей каши, туда же опустил кусок масла. Артемий любил, чтобы золотистая лужица была побольше, и Исидор не скупился. Вскоре Артемий перестал греметь умывальником и залез на ближайший стул. Смотрел на плавящийся кусочек, не вытерев лица. Капельки застыли на слипшихся светлых ресницах. – Посиди спокойно, – попросил Исидор, пусть в этом и не было особой нужды. Мягко вытер полотенцем лицо сына. – Помочь причесаться? Артемий помолчал, сложив губы в подобие улыбки. – Пожалосто, – сказал немного невнятно, но зато после этого заулыбался по-настоящему. Так странно, прошло уже три года, а до сих пор не было ощущения рутины, усталости от распорядка… быть может, потому что тот сменялся почти каждые полгода? Сперва Исидор мог держать сына одной рукой, тогда он мало спал, просыпался от малейшего звука, чтобы накормить уязвимое, хрупкое создание, за чью жизнь он боялся больше, чем за собственную. Конечно, ему приходилось отдавать малыша степнячкам и соседкам, чтобы не оставить врачебную практику, но всякий раз его сердце сжималось: он слышал тонкие, тихие и жалобные звуки, голос сына звучал расстроено, даже обижено. Или так казалось. Но расставания, необходимые и неминуемые, давались Исидору тяжело. Потом становилось легче, сын рос, учился говорить, понимать. Ему можно было объяснить, куда уходит отец и почему. Он становился всё подвижнее, и вот теперь даже спал отдельно, в своей собственной комнате. Но он всё же был ещё совсем маленьким. Исидор расчёсывал костяным гребнем его мягкие светлые волосы. – Не торопись только, – сказал он, и Артемий, прежде чем начать есть кашу, старательно на неё подул. – Спасиба. – Не за что, сынок. Пора было самому поесть. Скоро стало жарко – солнце нагревало стены, светило в окна. К полудню оно превратится в раскалённый белый шар в небе. Будет тяжело. Но в выжженной траве останется полная соков юная твирь. Лучше было собрать её сейчас, запастись. Нужно быть готовым ко всему, в любой день его могут позвать в Горны. Срок подходит, Нина скоро родит. Дочь, как она сама себе предсказала с торжеством: у её соперницы Виктории первенцем стал сын. – Папа? Исидор взглянул на сына. Тот сидел перед пустой тарелкой. – Что такое? Будешь ещё? Артемий смотрел очень серьёзно и даже встревожено. Покачал головой. – Ты не ешь. Задумчивость отпугивала аппетит, но чтобы не расстроить Артемия ещё больше, Исидор продолжил есть. Это была связь, её естественное проявление. От родителя – к ребёнку и от ребёнка – к родителю. С первого вздоха мальчика свобода Исидора была ограничена, он уже не мог распоряжаться собой так, как делал это раньше. Но это, вопреки всему, было в радость. Пусть он зависел от сына так же, как и Артемий от него, это было правильно. Уж не менху ли не видеть этой линии? Значит, всё хорошо. Так, как этому и должно быть. Уже будучи готовым идти, перемыв посуду, и убрав не без помощи сына всё на свои места, Исидор пошёл вслед за Артемием. Казалось, ребёнок что-то забыл. И верно, врач смотрел, стоя на пороге, за тем, как Артемий поспешно открыл сундук на полу. С видимым усилием достал куклу шабнак-адыг и сказал, обращаясь явно не к отцу: – Намда бү гомдыт, – а потом посадил её на кровать. Исидор не сводил взгляда с маски, оставляющей глаза куклы скрытыми в тени. Предчувствие тревожило сердце. Однажды он уже слышал, как Артемий разговаривает с куклой. Исидор знал, как другие дети ценят свои игрушки, говорят с ними, носят за собой повсюду. Но у Артемия была не просто игрушка. Не Исидору ли не знать? И самым настораживающим было то, что он слышал тогда, отчётливо слышал, как сыну отвечал другой голос, тихий, но до мурашек узнаваемый. Он подошёл тогда к комнате сына, прислушиваясь. Артемий спросил: "почему?" Помолчал, затем повторил вопрос. Но кукла больше не говорила. Утро пока сохраняло свежесть. Исидор закрыл дверь и взял Артемия за руку. По двору они шли молча, но как только оказались на изгибающейся улице и дошли до строящегося дома по соседству, Исидор заговорил. – Ты извинился перед ней. Потому что убрал в сундук? – и взглянул вниз, на светлую макушку, золотящуюся на солнце. – Да. – Зачем же тогда было её убирать? – Мешает спать, – пожаловался Артемий. – Может, оставлять её в другой комнате? Сын замедлил шаг, задумался. Покивал. Невысказанные слова встали в горле. О чём Артемий говорил с шабнак? Что нашёптывала эта кукла по ночам его маленькому сыну? Исидор сжал мягкую маленькую руку крепче. В последнее время его мучили смутные ощущения, и вновь стала так сильно сдавливать грудь вина. И Артемий молчал, что было непривычно и странно. Это беспокоило. Бурах многому учился у сына. Такому, чему на первый взгляд и невозможно было научиться, и всё же ни одну крупицу знания Исидор не упускал. Ребёнок… как прозрачное, чистое стёклышко. Его взгляд на всё вокруг был свежим, ничем не затуманенным, только такие глаза могли действительно видеть суть, даже если неокрепшие разум ещё не мог этого осознать. Наблюдая за сыном, Исидор чувствовал себя ужасно древним, жёстким, закостенелым, глаза его не видели и половины того, что должны были видеть, будто зрачки стягивало бельмом. Он слишком много лет варился в этом котле, слишком много видел и слышал и утратил чуткость, которая была дана ему при рождении. И всё же иногда он мог её вернуть. Благодаря Артемию. Но сын замкнулся в себе. Какие мысли не отпускали его? Исидор хотел узнать, но любое вмешательство в его раздумья казались недопустимыми. Они вместе шли ближе к Бойням, минуя достраивающийся квартал, понемногу оживающий и наполняющийся шумом, жаром и строительной пылью. Перешли железную дорогу. Не подходили близко к кладбищу. Их ждали хатанге. Исидор отпустил маленькую руку, присел на колени перед сыном. – Я пойду за твирью. Береги себя, не находись слишком долго на солнце. У тебя ведь есть, чем закрыть голову? Артемий тут же показал косынку, спрятанную в кармане. Выглядел он всё таким же задумчивым и замкнутым. Исидор обнял его,скрывая тревогу глубоко в сердце. – Хорошо проведи время, сынок. Степь была тихой и спокойной, чем дальше уходили его следы, тем тише становится Город, и тем отчётливее было это ощущение единения с иным, большим и древним, что всегда было здесь. Мысли отступили, ненадолго. Пока он вглядывался в травы степи, прислушивался к шёпоту стеблей, пока срывал те ростки, что можно было сорвать, Исидор забыл о противоречиях, беспокоящих его сердце. Но образы возвращались: Симон, смотрящий в окно; встреча на улице двух Хозяек; Ольгимский, считающий прибыль; лица хатанге, освещённые факелами. За этими образами возвращались и мысли. И вот Артемий сегодня был тише обычного, что он чувствовал своим маленьким сердцем? Исидор прервался, выпрямился с ростком кровавой твири. Завязал новый пучок. Солнце припекало, и он взял светлой лёгкой ткани – закрыть голову. Тяжесть неразрешённого дела давила на плечи. Он помнил каждое неблагополучное столкновение степняков и горожан, всегда помнил, как они отличаются. И всё никак их маленький мир не придёт к согласию… День пролетел незаметно. Запас воды опустел, в сумке лежали бережно перевязанные стебли. Этого должно хватить на какое-то время. Он возвращался в Шэхэн. Вспомнилось вдруг, как он стал свидетелем нехорошей сцены. Дети прямо перед его домом задирали пришлого мальчика: темноволосого, с раскосыми глазами, облачённого в степные одежды. Это тогда действительно обеспокоило его, но что напугало – так это то, что Артемий, по сравнению с ними ещё совсем кроха, вцепился одному из обидчиков в руку. Зубами. Сколько было крику… Исидор скорее сбежал с крыльца, чтобы вмешаться, и потом ещё долго сидел, прижимая сына к груди. Он слышал рычание, нечеловеческое. Так рычали звери. Артемий был пока мал, чтобы серьёзно навредить задире, но эта вспышка гнева окатила сердце отца страхом. Но сын в его руках успокоился быстро, не дрался, не вырывался, а просто угрюмо молчал. Исидор не мог его осудить: он заступился за жертву как мог. Но это очередной раз напомнило, как близок Уклад к зверям. Было бы хорошо, если бы Артемий сдружился с ребятами горожан… вот у Равеля-вдовца была маленькая дочка, ровесница Артемия, они даже как-то играли вместе, и сын был очень внимателен и аккуратен с малышкой. Всё же у него было тёплое, доброе сердечко. Думая об этом, Исидор всегда успокаивался. Хатанге уже собирались зажигать костры на ночь. Но светлое небо смотрело на землю россыпью маленьких звёзд. Где Артемий, где его сын? Ему сказали: он захотел идти дальше в Степь, с одонгами, сказали, сын менху хотел провожать быков к вратам Скорби. Когда они говорили, горели их тёмные глаза. Время торопило пастухов, и Исидор ждал, глядя на горизонт, пока не увидел стадо. Оно медленно оно приближалось и росло. Теперь он не знал, что за чувства вызывало в нём это ещё очень юное, хрупкое, родное существо. Хрупкое – как он полагал, как должно было быть. И что оказалось не таким уж и верным. Он ведь не брал его с собой, боясь, что ребёнок не сможет так долго идти, не выдержит палящих лучей солнца. Но… Артемий шёл за одонгами, и хотя было видно, что ему тяжело, что он устал, он лишь хмурил светлые, почти незаметные брови и с завидным упрямством продолжал путь. Его не пугали быки-громадины, что иногда приостанавливались, смотрели на него и хотели обнюхать лоб или макушку. Казалось, они не видели разницы между ребёнком и телёнком, и поэтому двигались так, чтобы не потерять его из виду. Это тормозило стадо. Одонги не решались подгонять быков, хотя опаздывали и боялись: Толстый Влад не терпел задержек, а быков нужно было пригнать к сроку. Исидор же думал о том, сколько нужно было идти до их стоянки в степи, туда, где паслось это стадо, потом умножил расстояние вдвое. Прикидывал и время… Артемий, значит, дошёл до стоянки, а потом, не отдохнув толком, должен был возвращаться. Путь немалый. Особенно для маленького мальчика. Тут Артемий поднял голову и увидел отца. Зашагал бодрее, и сердце Бураха сжалось в каком-то чистейшем, поразившем его самого силе умиления. И он пошёл скорее встречать сына, а как только оказался в шаге от него, то сел на колени, положил ладони на узкие плечи. Пока ещё узкие. В лице ребёнка, покрасневшем от приложенных усилий и солнца, хмурое выражение сменялось радостью. Кожа у переносицы разгладилась, брови поднялись. Сын улыбался. – Тяжело? Давай я понесу тебя до дома. Артемий издал короткий звук, восклицание, и замотал головой. – Ты устал, – Исидор не спрашивал, он утверждал. Но не настаивал на своём: ему было интересно, он был захвачен наблюдением за Артемием. Откуда такая сила? И почему это он был так упрям и решителен? Артемий кивнул, но и только. Схватился за ладонь отца, как если бы приготовился идти. Что ж, может, он и передумает, когда они войдут в город. Стадо провожало их протяжным мычанием, одонги гнали быков к вратам Скорби. Исидор заметил, что дыхание сына изменилось. А прислушавшись, понял, что тот почти плачет, оглядываясь назад. И он не нашёлся со словами. Да и что ему было сказать? Он просто чувствовал, что Артемий понимает, куда и зачем ведут быков, знает и поэтому, возможно… Возможно, именно поэтому он шёл сам, отказываясь от помощи взрослых, терпел неудобства и, вполне возможно, боль. Это был его способ проводить этих существ. Но как это мог видеть ребёнок? И как он мог это понять? Исидор терялся, тут его ум и интуиция никак не могли помочь. Как узнать, что лежит на сердце ребёнка, покуда он взрослеет и лучше понимает мир? Бурах ощутил укол вины за то, что не сразу понял его. Как он ни старался, а всё же не мог полностью перебороть в себе ту странную родительскую уверенность в знании о собственном ребёнке. А он… он вот, переживал горе. Столкнулся со смертью, которой было пронизано ремесло менху и жизнь Уклада. Исидор остановился, остановился и Артемий. – Ты хочешь поговорить об этом? – спросил Бурах и опустился на колени. Не отпускал руки Артемия. Светлые глаза блестели от непролитых слёз. – Так надо, – проговорил сын тихо. – Да… так надо. Иногда, чтобы жили одни, другие должны умереть. Оюн тебе объяснил? Надо было раньше… раньше и самому заговорить об этом. Как говорил с Артемием Оюн, что он сказал ему? Время уже было упущено… – Да, – сказал сын коротко, и от его печального взгляда сердце обливалось кровью. – Это происходит не всегда, Артемий. Далеко не всегда. Ты знаешь, как много быков и коров ходят по степи прямо сейчас. И они будут жить долго. А потом… потом будет смерть. Она будет в любом случае – всегда. Это завершение пути. И это – одно из завершений. Все они войдут обратно в землю, из которой и вышли. – Как я. И ты. Исидор сжал маленькую руку крепче. – Но в этом есть утешение, – и он в эту самую минуту не знал, кому из них оно требуется больше, утешение это… как объяснить ребёнку, что такое смерть? Как врачу объяснить ребёнку, что такое смерть? Как… как может объяснить менху наследнику своему, что такое смерть? Артемий был частью рода Бурахов. Он был обречён. – Папа? – Прости меня, сынок. Прости. Маленькое тело, мягкое. Разум… такой же? Как можно было его уберечь? Исидор обнимал сына и чувствовал, как одна из мягких ладошек гладит его по голове. – Юундэ? Потому что целительство – не простое ремесло. И раскрывать живое перстом, и видеть смерть перед собой, не в силах ей воспрепятствовать… Потому что груз ответственности на их плечах иногда был слишком тяжёл. Потому что… потому что Артемий слышал голоса странных созданий. Слышал ли их сам Исидор в таком юном возрасте?.. он не помнил. Как будто он всегда был зрел. Даже лицо своего отца помнил лишь в общих чертах. – Я просто не хочу принести тебе горе. Знай… всегда знай, что какой бы ты выбор ни сделал, я поддержу его. Ладонь сына всё так же гладила по голове. – Угу. – Давай договоримся: если тебя что-то будет терзать, скажи мне. Я бы хотел объяснить тебе лучше, чем… – чем попытался объяснить, чем объяснил Оюн. – Хорошо. Я скажу. – Спасибо, Артемий. – Ты не гхустишь больше, папа? – Сейчас уже нет. Дашь мне немного времени? Я подберу нужные слова. И мы поговорим обстоятельнее. Исидор взглянул в лицо в его лицо. Артемий смотрел не по-детски серьёзно, и закончив высматривать в глазах отца душу, улыбнулся. – Хоошо. Дома, да? – Да. Может, завтра? Пока будем готовить из твири основы. Поможешь мне? Артемий закивал, улыбка освещала его лицо. Исидор сам улыбался, и напомнил: – Но ты устал. Давай я понесу тебя хотя бы до города? Артемий забавно шевельнул бровью и снова стал серьёзен. Раздумывал. Потом спросил: – До домов? – Да, до жилых домов. Было тяжело нести его, но радостно. Тёплой мягкой щекой сын прижимался к щеке отца. Он очень скоро заснул, обнимая Исидора за шею. Устал. Что сказала бы его мать, если бы увидела сейчас, как крепко и глубоко он уснул? Если бы только Исидор смог её спасти… В Укладе говорили, она была обречена. Не принимали. Она и не хотела этого, просто искала, казалось, укрытия в этом отдалённом городе. А, пожалуй… упрямство досталось Артемию от неё. Исидор огибал стройки широкой дугой. Шёл, всё больше распространяя вокруг себя резкий запах твири, это пучки в сумке, их сок густел в стеблях и пах так, что начинала кружиться голова. Но Бурахам этот запах привычен. Даже маленьким. У черты он замер. Обещал же, что будет нести только до жилых домов, но Артемий спал, и будить его было жестоко. Только ведь Исидор пообещал. Рабочие возвращались по домам, их голоса поднимались в воздух гулом и резкими выкриками. От одного из них Артемий проснулся, засопел, поднял голову. – Будешь ещё спать? Я могу нести тебя дальше. – Нет. – Нет? Хорошо, отпускаю. Артемий, едва встав на ноги, оглянулся и схватил его за руку. Потом шумно вдохнул и сказал: – Ямар амтатайб! – Вкусно? Это твирь вкусная? – усмехнулся Исидор. – Сазу есть хочется. – Да. Сейчас придём, и ты поешь. – И ты! – И я. Они вместе шли по темнеющим улицам, и чем ближе подходили к пустырю, тем темнее становилось. По обе стороны стройки, расширялась ночлежка для степняков. Странное чувство обуревало Исидора, когда он смотрел на всё это. – Почему же ты не хотел ещё поспать? — спросил он, заметив, что и сын тоже замедлил шаг. – Ты устал, – просто ответил Артемий, а затем вдруг отпустил руку врача и пробежал вперёд, к ограде, ставящейся вокруг пустыря. Пришлось приглядеться, чтобы увидеть, как Артемий садится на землю и приподнимает стебель, на котором едва держались цветы. Живокость. Цветок придавили к земле: на ней отпечатались грубые подошвы ботинок. Стебель закачался и снова начал заваливаться, но пальцы ребёнка, неуклюжие, как могло показаться, осторожно перехватили, не дали упасть. Поставили прямо. И Артемий замер, не шевелясь, удерживая цветок. Предчувствие вернулось и скрутило так сильно, что нельзя было вздохнуть. Исидор поднял голову и оглядел всё вокруг себя: дома, тропинки, камни, Бойни. И он не мог сойти с места. Всё Это время Артемий держал стебель цветка, сосредоточенно и тихо. Хотя руки у него подрагивали. Исидор сглотнул горечь и подошёл ближе. – Ты не сможешь держать его вечно, Артемий. Только… если он сам сможет стоять. Ребёнок вздохнул. – Знаю. Пгосто помогу. Бурах не торопил. И когда уже совсем стемнело, Артемий отпустил стебелёк. Живокость покосилась, но осталась стоять. Может быть, скоро упадёт и погибнет. А может… забота маленького, неравнодушного ребёнка исправит то, что было сделано неосмотрительным рабочим. А мысли уходили частью своей в следующий день, ему нужно будет поговорить с Симоном. А пока… к нему обратились блестящие в темноте глаза Артемия. – Пойдём? И сын взял его за руку. Может, это из-за резкого запаха сока твириновых стеблей, может, сегодня он чересчур долго пробыл на солнце, но эта сцена с прибитым к земле цветком никак не выходила из головы. Тревожила. В самом деле… стоило ли удержать то, что не могло существовать самостоятельно? Каин, вероятно, будет недоволен его вопросами. Он делает всё, чтобы создать систему, влить одну часть города в другую, оттого и расширялась ночлежка. От того и строились здесь, в Земле, новые дома. Будет ли это иметь смысл? На пороге дома стало легче. Артемий кинулся за свечами, Исидор оставил в коридоре сумку с твирью. Пока все разговоры и планы на грядущий день отступали перед светом, теплом и едой. Горел огонь, в стёклах окон отражались огоньки свечей. После мытья волосы Артемия были темнее, но сильнее вились, Исидор намазывал его обгоревший нос мазью. – Он может выжить? – светлые, чистые глаза смотрели на Исидора. – Возможно. Если его снова не придавят, шанс есть. – Пойдём завтра? – К цветку? Пойдём. – Ведь если можно помочь, надо помочь, – рассудил Артемий. – Это очень хорошие слова, сынок. И снова сердце тронуло едва ощутимым веянием скорых перемен. Оно сжалось, забилось неровно. Исидор отставил баночку с мазью. Соединить две столь разные культуры… да если бы дело было только в этом. Та, что была здесь задолго до теорий Симона, сохраняла свою силу. Верил он или нет, Она была. Хозяйки Её чувствуют, оттого порой им снятся кровавые кошмары. Артемий тоже молчал. Смотрел, наблюдал. Понимал ли он?.. или правда понимает? И от того его взгляд становился таким пронзительным. Наследник жреца. Какой сложится его судьба? В этом месте, в этом городе… Исидор привёл в мир эту жизнь, его волей было воспитать наследника или наследницу. И хорошо, что наследник… в Укладе у девочек была сложная судьба. А обрекать своё дитя на страдания… кто же этого захочет. Но он совсем не был уверен, что не обрёк Артемия на очень непростую жизнь… – Папа? Светлые глаза сверкнули мыслью, и вдруг сын сел прямее и взгляд его горел воодушевлением, как будто он пришёл к решению загадки. – Что, мой мальчик? – Я тебя люблю. Какие простые слова… и как глубоко они пронзали его насквозь. – Я тоже люблю тебя, Артемий, – он обнял сына, тёплого, пахнущего молоком. И хрупкого, и сильного. – Знай, сынок, я всегда буду любить тебя и гордиться тобой. – И я. – Спасибо. Спасибо… Ночь гасила в окнах свет, и только поднявшийся ветер свистел в трубах, бил в окна. Артемий лёг спать рядом, продолжая утешать и ободрять своим участием. Завтра… все заботы завтра. Все они будут скрашены добротой его сына, так крепко уснувшего рядом. Исидор поправил на нём одеяло. В эту ночь сын не будет слышать шёпота шабнак, не будет вслушиваться и Исидор. Пока у них было время, детство ещё не кончилось.