1
14 июля 2022 г. в 22:19
Дни дробятся велосипедной звёздочкой — никакой защиты, она пережёвывает штанину, раскусывает широкие швы, — и опять, и опять, выгоревшие доски объявлений и горящие глаза голодного слизняка. Дружелюбный Форд: толстый ворот свитера, опоясывающий большой палец шрам, — Диппер и не думает, что так хочет вернуться к стучащему под мочкой сердцу, к щёлкающим пастями монстрам, к бассейнам, не думает, что так жаждет — Форд отодвигает рукава свитера, наспех, не закатывает, — манжета левой прожжена горелкой. Синее пламя вьется ввысь, до колбы с эмульсией, та наливается дешёвым блондом, некрасиво, нестерильно, Диппер пишет под диктовку: место сбора, дата сбора, подпись лаборанта — сдайте халат в прачечную и отправляйтесь на молчаливый чердак, пересчитывать потолочные перекладины и сновидческую дремоту, — Диппер следит за сбитыми руками, за щипцами, за собой. Выводит ровные строчки — эмульсию, спокойные зелёно-жёлтые разводы Форд смахивает с яркого дерева в глубине леса, обещает туда отвести: «и будем мы с тобой, дружок, бороздить неизвестные заросли, налаживать контакт с неизведанными обитателями».
Форд скармливает Дипперу частички загадок, как крошки печенья, — наслаждайся, дружок, только без меня никуда не ходи. Не ходи, не дыши, пугайся и жажди узнать, зачем осторожные ладони приоткрывают дверь каждую ночь, — луна точит клык, — петли натужно скрипят, Диппер слышит, как Форд озирается и уходит в темноту. Утром Стэн находит его одетым, спящим за утренней яичницей, — Мэйбл взбивает белки для кексов, режущая миксерная трель выдёргивает Форда и Диппера из снов, — Дипперу снится страшно-текучее, пахнет жжёной травой, смолой, и плащевкой, — непромокаемая выжженная охра, под левым плечом есть заплатка в полоску, — Диппера передёргивает. Форд не рассказывает, что видит, — огромные пустынные поля или криво склеенные лестницы, оно страшнее, вертлявей, краше, рассекает спину Форда до кости, — лопаточный скол, — завершает подпись закорючкой на пояснице.
Сны у Диппера сыпятся плоским бисером, стукаются кубическими гранями, рассыпаются в ржавый песок, — то смазанные, как акварель, то резкие, — продавленные в седой от пыли древесной коре два имени, — мы навеки вместе, Триксандра, сошьешь себе фатиновое платье, будем скакать в пышной сетке, — Диппер смеётся во сне. Тот перекрашивается, меняет шкуру, как демон из серного облака, — самая отвратная туалетная вода, душная, пряная, превращается в запах зверя, — Диппер опасается восьми лап и семи ряда зубов, — и боится, до стука в висках, когда зубы перемалывают шестой палец в костно-мясную муку. Вдох, и сон стекает, его разрезает прощальный писк петель, Форд выходит из хижины, выдох — на утро ручка снова чиркает по бумаге, чистые почти что не каракули. Диппер старается выводить «u», не суживая концы и «y», не задирая хвостик, — смотрит из-за блокнота за работой, слегка обморожен лабораторией.
Морозится в лабораторных кишках — ровно отсечённые кубы, у Форда тонкие мощные микроскопы, и чашки Петри вместо креманок — мороженное тает за щекой, Диппер тает от Форда — он не подобен господу богу, он ближе, осязаемее, чувственней — проводит по голове, нахваливая, выдувает из свистульки весёлый мотивчик. «Перерывы, дружок, в любой работе нужны перерывы», — в Диппере загорается светлячок, огромный, из синего перекатывающиеся в фиолетовый, такие почти не размножаются и медленно летают в заросших чащобах, Форд поднимает сиденье офисного кресла, — сетчатая чернота, — и болтает ногами, Диппер удивляется, что и ему нужно поднимать сидение.
Представляет себя лаборантом, его лаборантом, худым и вытянутым, как Фиддлфорд, только вместо жевательного табака электрический дым, а вместо банджо — тяжёлые гитарные удары. Форда бесит привычка отвлекаться, Диппера напрягает слишком сильная тяга к работе, — Форд проводит под воротником, у Диппера сгорают зрачки, — почти облизывается на свежий улов: бесхребетные слизни с пластиковыми глазами, не моргают, не едят петрушку. Слизни приходят во снах бесформенной кашицей, — месть за долгие смерти и «дружок, это не смерть, а просто спячка» — слова зажёвывает, кассетник трескается, из трещин вытекает чёрное, — кровь или ночь с медузами-звёздами? Сны приходят, когда в хижину пробирается холод, тревожа пыльные углы, натягивая тетиву внутри Диппера, — под толстым воротником Форда пахнет детским мылом, — инжир, а не ромашка, как странно, — и перламутровой солью.
Форд запускает радугу, принося с озера пустые ракушки, он щёлкает фисташки и сбрасывает в них скорлупки. Тетива источается до дешёвой ниточки, из таких двенадцатилетняя Мэйбл плетёт фенечки, из таких Диппер сшивает сны. Фантомный Форд строгает из медового дерева свистульку, пальцы быстрые-быстрые, Диппер оплетает их и держит, разглаживает морщинки у фаланг. Окно плачет разлетевшимся стеклом, и что-то бьющееся, как сердце, затекает внутрь, морщинки выскальзывают из ладоней, поочередно рвутся ниточки, тетива отпускает. Стрела впечатывается в потолок, Диппер из ледяного, недвижимого, обмороженного, неспешно подогревается до комнатной температуры, — под одеялом локоть бьёт барабанной дробью, судорога обгладывает кость. Холод заворачивает одеяло, тетива обвисает — сон и только, сон и только, сон и только.
Днём, когда сны не добираются, а зной сжигает загривок, Диппер видит чернильных дятлов, голова — самый кончик шариковой ручки, и ситцевых бабочек — аккуратные черные точки на округлых краях крылышек, бабочки совсем мелкие, суетятся, выбирая цветок. Диппер с Фордом ловят жаб — розовых, с пурпурной блестящей спинкой, и сетчатыми крылышками, рассматривают синие перепонки на лапках. Жабы безобидны и совсем недалеко, лес зелен и свеж, Диппер мнёт губы, Форд — мягкий, с ладонь листок, получает сок, — природный жгучий язык, слижет рану или ожог. Форд втирает коричневатую смесь в раскалённую кожицу, — Диппер тлеет, пересчитывая плавные пальцы — от второго к пятому, от пятого к второму. Форд показывает, как ловить жаб, это легко: резвый выпад влево, под ладонью скрипит резьба, и жаба закрывается крышкой с прорезями — запомнил, дружок, теперь сам, давай-давай. Диппер млеет от звонкого «дружок» — оно пахнет содранной с коленей кожицей, — яблочная кожура, — и смехом на двоих, Форд смеётся редко, потрескивает, как костёр поленьями.
Диппер загорается, — от холодных лабораторных колб до раскаленного огня — берег лесного озера, усталый Форд нарывает кору, синеватая плазма отражается в глазах. Диппера тянет — «Что ты видишь там, дядя? Кто ты там? Для кого? Делится ли мир по ту сторону портала на что и кто, или нет, или нет там никакого мира?». Форд почесывает кавычки-ёлочки, — его режет бритва или чьи-то когти? — розовый шрам блестит под щетиной, Диппер осекается. Костёр тушится из алюминиевых банок, озеро не перекатывается волнами, выпрямляет водную гладь, — стойка смирно, скоро что-то будет. Форд задирает нос и уши, «что-то» может быть небезопасно, Диппер спотыкается, Форд подтягивает его за плечо — а в ладонях защита лаборатория, такие же холодные. Ледяные, льняные, у Форда под свитером тонкая рубашка, он нервничает, когда нужно снимать плащ, — никакого купания, когда белокурые волны хлестают в нос, готовки у плиты, — Стэн включает вытяжку на максимум, когда устаёт — садится, его пост занимает Мэйбл.
Стэн расстроен старостью, — «как ржавый рояль, когда же это кончится!», — и растроган Мэйбл, она печет ему вишнёвые пироги, открывает жестяные банки, и выводит на крыльцо. У Стэна правый глаз заболачивает нежная дымка, у Форда очки тяжелеют в несколько раз, и привычная трещина сглаживается. Мэйбл может болтать без умолку, слова, — острые блёстки, — или молчать, пока Стэн не начнет говорить. Он называет себя сгущённым молоком и развалившейся печенюшкой, — самой сладкой печенюшкой, — Мэйбл хихикает. Стэн засыпает, поглощённый полуденным солнышком и свежим ветерком, Форд зовёт Мэйбл на прогулку, она соглашается, — быстрый кивок, и сотня «только» — недалеко и недолго, не быстро и немедленно, — Мэйбл крутится в вальсе с домашними заботами, окружает себя самыми нужными, скучными, теряется в губках для мытья посуды и половых тряпках.
Мэйбл нравится лес, сочная, отросшая от звания приличного газона трава, и перелетающие у самых носов сосен птицы, — крылья бьются, путаются о шишки, слышен перестук дятла. Форд садится на лысоватую поляну, он рад запаху земли, косить траву, прозрачным гелям от комариных укусов и боли в спине. К ремню пристроено мачете в замшевом чехле, пахнет анисом и спелым виноградом, оно давнее: «Дядя, откуда оно? Из кабака?» — Форд уклончиво кивает двенадцатилетней Мэйбл, а Диппер видит карточные рубашки, нелакированные столы с лохмотьями коры и сучками, Форда, сидящего среди лыбящихся гиен и вытянутых ехидн. Или нет там земляного, с подпалинами шерсти, есть резкая графика, — повсюду огненные квадраты пьют огненный ром, а Форд кормится славой бездомного скитальца, — он подставляет плечо и варит целебный люминесцентный отвар, помогает заблудшим душам вновь гореть и светить.
Мачете редко достается из ножен, — чем ближе к острию, тем шире нож, ржавчина облизывает выпирающий край, Диппер тянется спросить, — мачете и там такое, или ржавеет здесь, но Форд отрезает, закрывая глаза. Слушает бабочек. Много слушает, когда возвращается, — хруст тостов и мягко ломающегося пористого пирога, свист диковинной птички, ворчащего в печи огня, — и так же много слышит. Хоть сейчас вскачет и запустит мачете, как копьё в нос ожившей тени, — слышит, как она ступает, садится на корточки, давит грибы пальцами ног и совсем не дышит. Слушает птиц, а Диппер пересчитывает заплатки на плаще, их много, и в каждой таится зверь, — восемь или шесть лап, не считай, беги! — или охотник в растянутой тунике со сплющенным носом, или пустоглазые девочки, — синяки спеют черникой и тянутся на всю скулу, — хищные девочки рвут платья и марципановые миры, заплатка розовая в белых волнах.
И влажные прохладные кошмары сменяются тёплыми образами, — розовые кавычки-ёлочки, белые восклицательные знаки, у Форда вся спина в них. Расцелована, коронована, — то Форд хозяин леса, спит в ложбинке у корней огромного дуба, деревья протягивают к нему листья, — играет солнцем дождевая вода, — дуб переплетается с тонкой липой, цветочные грозди серебрятся, — счастливые слёзы. То разрисованных игровых картонок, — в выходные играет с Диппером, пластик с тридцатью восьмью гранями царапает поле, а Форд смеётся, — лисица-плутовка, — Дипперу снится поверхностный и игривый смех. Форд близко-близко, в ванильном мареве, как взбитые сливки или хорошее мороженое, Дипперу сладко, Дипперу запретно, — лодыжки в воде, мятый плащ на траве, и широкие листья клёна.
Просыпается раньше рассветных лучей, до шортиков красный, тянет «бабочку» — колени к матрасу, есть только натяжная боль в бёдрах, нет щекочущих шестых пальцев, нет снятого и брошенного свитера. Вечером Диппер жуёт пряник одеяла и цедит сны, — вдох, всё хорошо, и холод елозит по щекам, выдох — и жара заползает под лоб, отравляет, выворачивает любимое «дружок», — слишком близко, слишком низко, ты такой взрослый и рослый мальчик, — Диппер вскакивает и выходит на улицу, — ночная мерзлота лупит по раскрасневшимся щекам. Форд не возвращается, Диппер ждёт розоватого рассветного румянца, уходит досыпать, — лаборатория целый день спит вместе с Фордом, он возвращается к полудню.
Он переливается золотистым припоем и умеет паять, строгать, ошкуривать, мастерит скейты — Мэйбл виснет на шее, толстая шерсть открывает зазубринки шрамов, — Диппер отчеканивает «спасибо» — хочет повиснуть так же, но не уверен, что выживет. Задохнётся, зависнет, задумается, — под воротником пахнет тиной, — это Диппер с Фордом ловят рогатых зайцев, те стучат лапками о болотистую муть, сверкают хитиновым глазами, рога — орешки кешью, — грызи, разгрызай, дружок, — стирай зубы в попытках понять, что это — тянущее к шрамам, захватывающее, пленящее. Оно обрубает дыхание и слова, а рогатые обнажают жёлтые пластинки, — совсем не заячьи зубки, — Форд ослепляет их вспышкой фоторужья. И инжир приятно щекочет нос, Форд отпускает ленивый смешок, — Диппер не слушает музыку, слушает смешки, — перекатывающиеся на тонких губах комочки хорошего настроения и «дружок, принеси-ка...» или «Диппер, не висни, пойдём!».
Это первое ночное «пойдём», — Диппер наэлектризован и чувствует, что ближе к аду, чем зайцы, — вот-вот провалится в раскалённую глину, лицом вниз, останутся тлеть незашнурованные кеды. Диппер слышит клацанье в кустах и звериный страх, у Форда куча ловушек, самодельных и частично покупных, он не доверяет пластиковым этикеткам и чекам, режет темноту фонарём. Неподалеку чавкает и киснет болото, где плавают розовые жабы, Диппер слышит, как лопаются пузыри у них в животе, а слушает Форда, — гитарные переливы дыхания, аккуратный свист флейты, — движение руки, — Форд приподнимает еловую лапу, Диппер просачивается под.
Форд крадётся по синеватым кустам пластикой ниндзя, резво, немножко борзо, вставая в пол оборота — складка на плаще между лопаток, — Форд что-то слышит. Диппер знает, что жабы не опасны, пока не найдешь их гнездо — тогда не спрячешься в жёстком фатине, не укроешься в сгоревшей траве, не скроешься на берегу быстрой реки, не скинешь свитер, тогда и очков не останется. Жабы бесхребетные, расслабляются, растекаются в руках, дёргают задней ножкой, — отпусти, чего надо-то? Форд слушает Диппера — походку, дыхание, иногда оглядывается и «ступай осторожнее».
Диппер чувствует натянутую струну, — желтоватые клавиши пианино, пугающе-детские колыбельные, Форд сейчас кинется, ринется, прямо в пасть, — или что там у этих, новеньких, вместо пастей, — и вылезет с зубом в руке. С растянутым ртом, а Диппер захлопает в ладоши, Форд рассмотрит зуб под микроскопом, а Диппер выведет красивейшие буквы про структуру и слои. Диппер почти не видит Форда, почти не видит носа, на землю стекает чёрное небо — и звёзды-присоски мерцают близко-близко. Форд отрезает дыхание при подозрительном стрекотании, в следующей тишине шепчет: «И на кого мы с тобой забрели?». Стрекотание превращается в треск и шёпот, их окружает палочно-шипящее — Диппер не видит, но представляет его: волк с шестью лапами, лисица с девятью хвостами, глаза зелёные, цвета неспелого овоща, нальются красным, если отведают мяса.
Оно сшито из лесоповала и гниющих веток, или из лесных свалок — хвосты синеватые пластиковые бутылки, глаза — пачки сигарет. Смытые, скалящиеся на мир чёрным «smoking kills», оно отсыпает секунды, — прыгнуть или нет, прыгнуть или нет, — а если прыгнет, то брызнет кровь, черная, как мазут, — и нет газолиновой радуги, — Форд будет ежечасно проклинать себя, а Диппер отделается царапиной. Он осматривает дерево, — один прыжок, правильно поставить ногу, и у него есть примерно полминуты, а это среди ядовитых ягод и насупленных лесов целая вечность. Диппер слышит, как скоблит зубами таящиеся за кустами, слушает, как приближается Форд, невесомо, педантично, это, наверное, не обязательно, — оно ведь даже не рычит, молчит, но напрягает мышцы из хвоща для длинного прыжка. Форд встаёт сзади, — Диппер ждёт шёпота, но Форд хватает его за запястья, — и молочная ночь затекает под ногти, по вены, под веки, Диппер краснеет до них, марионеточно улыбается. Улыбка бегает ящерицей, таращится, сейчас Форд глянет вниз и прибьет её одним махом, только не отпускай рук, не отпускай рук, Диппер замечает маленький ожог на большом пальце — поцелуй шипящей капли.
И сердце — нежный бисквит — расплющивается, растекается, мажет воздушным кремом накрахмаленную лесную подстилку, Диппер возносится, — выше херувимов и серафимов, одни отдыхают, обмахиваясь тройкой крыльев, другие наставляют первых священников и монахинь — как надевать рясу и каким тоном воспевать слова божьи, священники пахнут толстой бумажной корой и чернилами, монахини — колючей осанкой и строгими мыслями, они ещё не грешат на алтарях под томные пения товарищей, бедра не обжигает раскалённый воск. Диппер летит сквозь время и режет курносым носом пространство, его никто не замечает, ни цвета рясы, ни креста, монахини бегут в запретные объятья, серафимы на секунду приостанавливают огромные крылья. Диппер обнажён, как всё небесное, даже больше, чем просто голый, заворачивается в облако, как тогу, — четыре или шесть невидимых, но осязаемых крыльев? — стукается о небесную крышку — его руки, его ледяные перемолотые измерениями руки, его шестые пальцы, его лазурные глаза. Форд наклоняется, уводя ладони за спину: «Оно реагирует эмоции. На твои эмоции».
И небесная крышка маячит в сотнях тысячах световых лет, Диппер расшибается, растекается, переломанный рыбный хребет, распадается на розовые атомы, гаснет хитиновый перламутр, никаких крыльев, никакой тоги, — только блаженное лицо и закусанная губа, Диппер впивается ногтями в ладонь. Диппер скрывается, размазывается по всем асфальтовым щелям, это не содранная кожица, это расчёсанное граблями мясо, Диппер не может вздохнуть, — удивлен, что у него ещё есть чем дышать. Палочно-шипящее пугается сильнее, чем Диппер, только не его бессловесного признания, а вознесения, — улепётывает, поскальзываясь в дождевой грязи, даже пятки, — или что у него вместо пят? — не успевают сверкать. Форд не хмыкает «любопытно», скребком убирает улыбку, привычную для конца «охоты», смотрит настороженно и сдержанно кивает, — «спасибо».
Спасибо выкорчевывает корни, Диппер пускает их слишком далеко и глубоко, — в хижину, под толстый воротник красного свитера, — и шпателем срезает слои с сердца. Диппер не запоминает дороги обратно, — какой-то лес, голубые грибы, барабаном кричащий пульс в ушах, он не слышит, не слушает обеспокоенное «всё хорошо?». Да, прекрасно, только не гони, не запирай лабораторных дверей, Диппера душит молчание, но и любые слова тоже. На что оно реагирует, — на сладостное, скатывающееся под резинку шорт, на то, от чего Диппер краснеет после сна и случайных касаний? Или на испуг, — хлёсткий удар, как оголённый провод в рот, как проворачивать в спине ножи или скатываться от чистого, светлого ангельского, — мальчик любит загадки, рыжих девчонок и гольф, — до темного, дьявольского, — мальчик любит дядю, — не хватает обуглившиеся крыльев, жёлтых глаз и узких зрачков.
Диппер сидит спиной к двери, массирует стопы, — вдох, и он вспоминает, как свистит воздух, когда возносится, когда не видно ничего — ни зеленоватого сияния огромных сверчков, не поджарого тельца, хотящего их съесть, — выдох, и как разбивается, как лес схлопывается над макушкой и гулкое «спасибо» — Форд понимает, но что понимает, но как, Диппер сжимает палец. Стопы гудят громче труб, гулче того «спасибо», Диппер не засыпает, — мечется, задыхается на раскаленной постели, у палочно-шипящего глаза раскалённы не так сильно, как сбитая простынь. Диппер представляет, как по нему скользят пальцы, — шестой щекочет, первый поглаживает, в фантомах тепло и шапка седых волос близко-близко, Диппер опускает ладонь, проводя по седым вискам.
«Форд, ты амбидекстр? До портала или после, какой рукой владеешь лучше по ту сторону, или там только звенящие атомы, не склеивающийся в студёный мозг? Форд, ты слышишь змей, мнущих папоротники, за метр, — что делает тебя таким, что оттачивает как гранит?», Диппер закусывает губу, скрипит не дверь, а лестница. Широкий чердак суживается, сжимается до прозрачных искр, склеивается клин крыши, и Диппер еле держится, чтобы не отправится снова ввысь, — серафимы чувствуют неладное, — Форд садится сзади, прижимается к спине, пятью пальцами проводит по подошве, шестым очерчивает косточку. Диппер утыкается в объемный ворот — инжир и просолённые канаты, — и тает в тепле.