колёса вспарывают вены, пока адреналин гонит кровь к сердцу.

Хёнджин терпеть не мог, когда что-то шло не по плану. В моменты, когда жизнь подкидывала под ноги очередное дерьмо, ему хотелось избавиться от вони на ботинках как можно скорее. Вот и сейчас – посреди дороги, освещённой яркими фонарями и светом фар, Хёнджин смотрел, как к кедам медленно подползает липкая тёмная кровь шакала, и мечтал съебать на край света, лишь бы не разбираться со всем этим дерьмом. Мечтал и мысленно матерился, но продолжал смотреть, как Сынмин укачивает тело Чонина и ярко ощущал – его вой выгрызает очередную рваную рану на сердце. Ян Чонин мёртв. Хёнджин упал на колени – слишком много, слишком скоро. Они только попрощались с Бином. Холодная сталь полоснула по свежей ране, тонкие щупальца страха оплелись вокруг внутренностей, сдавливая их, поднимаясь к горлу, чтобы сорвать с губ скулёж. Зачем? Зачем, чёрт подери, он открыл то проклятое письмо, за каким дьяволом его глаза так отчаянно изучали написанные как в бреду строки? Он не верил ни единой букве, отрицал сознанием возможную правду, но подсознание тихими тяжёлыми шагами пробиралось внутрь и шептало – всё правда. Вера в стаю не позволяла окунаться в этот шёпот, но желание вправить мозги младшему за такую гнусную ложь, за эти нелепые обвинения сыграло с Хваном злую шутку. Он оседлал байк и кинулся в конуру мысли в голове трепыхались и роились, как бабочки, Хёнджин ловил и собирал их в стеклянную банку – пытаясь заглушить их, не дать разлететься по воспалённому мозгу. Ловил и смотрел на их попытки выбраться: на крылья, что медленно рассыпались, их попытки вырваться из лап смерти, бешеные метания – становилось тошно. Ещё более тошно, когда, подъехав ко входу, Хван успел выхватить только след Чонина – яркое блядски-розовое пятно его байка. Он рванул следом – цифры на спидометре неумолимо росли, но младший, словно не видя ничего, продолжал набирать скорость. Мгновение. Всего ебучее мгновение и мир совершил очередное сальто. Кишки скрутило, сердце подскочило в глотку и пульс, запнувшись на миг, рванул, как дикий зверь в погоне за добычей. Тело его друга взмыло ввысь в нелепой попытке почувствовать себя птицей и отлетело в сторону. Хван вдарил по тормозам, чтобы не столкнуться байком с чужим – того отбросило и протащило по земле ещё несколько метров. Мир превратился в вишневое варенье: густое, липкое, бордовое – ватные ноги отказывались плыть в этой приторно-сладкой гадости. Среди вязкой жижи глаза цепляли только шакала. Точнее двух. Голова отказывалась принимать решение. Спазм сжал желудок и непереваренный ужин, поднявшись по глотке, оказался на асфальте в крови младшего. Хёнджина рвало недолго, но сильно. И было легче чувствовать эту боль – физическую слабость, чем ощущать ту рвущую на части душевную, от которой не спасало уже ничего. Хван не был готов похоронить ещё одного члена стаи. Тем более, что в этот самый момент все черви в мозгу активизировались, заёрзали, закишили – всё было правдой. Чонин понял всё раньше каждого из шакалов, и оставил Хвану подсказку — витраж. Витраж, который предстояло собрать, подставляя стёклышко за стеклышком. О края этих стеклышек Хван, Минхо и Джисон будут резать пальцы, загонять стеклянную пыль в глубину сердца, будут медленно надрезать вены, пуская крупные капли крови на стыки, но докопаются до истины и отомстят. Обязательно отомстят. А сейчас Хёнджину нужно собрать себя в кучу и забрать Чонина из рук человека, которому тот в последние дни своей жизни перестал доверять. В то же время всем нутром Хёнджин понимал – не стоит сейчас светиться. Сквозь липкое сознание донёсся сигнал скорой – разрезал пространство, заставляя всех отскочить в стороны. Хёнджин не мог пошевелиться, но мозг вопил – сваливай. Шёпот, что всё это время подкрадывался к сознанию, обрёл плотность и силу, толкнулся в ушах криком – Сынмин не должен знать, что ты был здесь, нужно отыскать Хана и Ли, нужно действовать. Мысли рвались наружу, отбивались от костей черепа, как мячи от биты. Серое вещество послало ощутимый импульс по нервам, заставив Хвана дёрнуться телом, приводя его в действие. Тело встало, почувствовало твёрдую землю под кедами, которым не суждено быть обутыми вновь, село на байк и с визгом унеслось в темноту, что медленно жевала город. Каждое действие на автоматизме – мозг в это время по прежнему пытался связаться с реальностью. Безуспешно. Мрачно, сыро, ядовито, безнадежно. Мир рассыпался слишком стремительно. Спокойная жизнь утекала как песок сквозь пальцы, оставляя после себя яркие глубокие царапины – такие заживают чертовски долго, раздражая своим зудом и соблазняя желанием содрать тонкую корку, что защищает от заразы. Сил не было ни на что. Горло слиплось, не позволяя вздохнуть, кости ныли, суставы крутило, как в мясорубке. Слёзы жгли лицо, словно по нему сновали муравьи и, кусая, пускали под кожу свою кислоту – жаля и раня. Улицы сменяли одна другую, фонари гасли, кафе после ночной спячки распахивали двери перед сонными клиентами, а колёса байка все также рвались вперёд, в ведомое только им место – к семье порванной на клочки. Дверь автомастерской резко распахнулась, кровавые кеды переступили порог и две пары глаз устало, растерянно оторвались от машины – перескочили на наглеца, прервавшего таинство действа. Тот был бледен, руки его лихорадочно тряслись, одежда помечена грязью и кровью. Блеск глаз оказался остекленением – туман боли заволакивал их и отсекал от реальности. Минхо первый пришел в себя, окинув Хёнджина взглядом – пронзительно, с раздражающим вниманием: – Кто? – Чонин. – Су-у-ука. Снова вой. Вой, что входит в привычку. Проскользнула мысль, что скоро общаться будут только через вой, скулёж и рык – забудут человеческую речь, которая не может высказать всю адскую агонию, накрывающую с головой, заставляющую тонуть. Разводной ключ – близнецы как всегда что-то латали – со свистом пролетел рядом с плечом Хвана и впечатался в стену, оставляя там внушительную вмятину. Джисон, ставший твёрдой заледеневшей статуей, смог выплюнуть: – Как? – Авария. Односложные вопросы и ответы – всё, на что эти трое сейчас были способны. – Это не всё, что вам нужно знать. – Выкладывай. – Перед смертью младший написал мне письмо. В нём были его подозрения. – Подозрения? – Да. Чонин не был уверен в них на сто процентов. Много сомнений и предположений, фактов, которые он никак не мог свести. – Конкретней, Джинни. Джисон терял терпение: зажигалка выскочила из кармана и огонь между пальцами вспыхнул в одночасье. – Чонин считал, что Сынмин заказал убийство Чанбина. Обычно непробиваемый Минхо схватил монтировку, в звериной ярости набросился на машину. В стороны полетели куски: металла, синей краски, стекла, блятской жизни. Ли наносил удар за ударом, разбивая, калеча, высекая – будто избивал не только машину, но саму душу. Обезумев вконец – монтировка улетела в угол мастерской – Хо принялся кидаться на машину с кулаками и ногами: пустил кровь струиться по телу в надежде заместить душевную боль на физическую. Джисон смотрел тоскливо и, пару раз чиркнув зажигалкой, подлетел к Минхо и схватил его со спины, прижав к себе: – Всё, Минхо. Я здесь, рядом. Тише. Ярость и боль постепенно уступала место бессилию. Упав на колени, Минхо впервые со дня самоубийства матери разрыдался – надрывно, безумно. Отчаяние заскользило по стенам, полу, потолку мастерской. Джисон продолжал сжимать и шептать слова, желая привести Хо в чувства. Хёнджин упал в кресло, неотрывно следя за шакалами. Каждый из них был тварью. Тварью, которую породила улица – безжалостной, жестокой, яростной, не верящей ни в бога, ни в дьявола, питающейся кровью и слезами. Тварью, что убивала ради собственного существования. Святых среди них нет и не было. Уже никогда и не будет. Улица породила шакалов. Шакалов брошенных, одиноких, свирепых, с острыми клыками и свалявшейся шерстью. В глазах этих шакалов – боль и ярость. Хёнджин забыл об этом. Забыли и Минхо с Джисоном. Забыли благодаря теплу и заботе, которыми их окружил Чанбин. Теперь его нет. Теперь пришло время вспомнить. Вспомнить и отомстить. – Хватит. Холодный голос Хёнджина взлетел под потолок, отразился от стен и осел в ушных раковинах друзей. Минхо собрался быстро: слёзы были стёрты, тело поднято с колен, ошмётки загнаны в угол – сиамские близнецы опустились в кресла напротив. Первым заговорил Джисон: – Где письмо? – Здесь. Хёнджин протянул ладонь, в которой было смятое письмо. Минхо вцепился в него мёртвой хваткой, как за спасательный круг. Развернул и быстро пробежав глазами, протянул Джисону. – Слишком логично всё выходит. Почему младший не рассказал нам раньше? – Посмотри как он пишет, вчитайся, на почерк посмотри. Скачет и пляшет бешено – он боялся оказаться правым. Представь: человек, которого ты боготворишь оказывается предателем – побежишь рассказывать об этом всем и каждому? – Да, на его месте я поступил бы также. Сам бы начал рыть, чтобы подтвердить или опровергнуть. Молчание повисло лишь на мгновение – звонок мобильного не дал перевести дыхание. Минхо ответил: – Слушаю. Что? Искусственная наигранность подсказала Хану и Джинни, что звонили по поводу Чонина. – Сынмин, о чём ты? Какая авария? Нет, не надо, они со мной. Ты уверен, что нам не стоит приезжать сейчас? Да, да я понимаю. Хорошо, до завтра. Спрятав телефон в карман, Минхо перевёл пылающий взгляд на друзей: – Чонина сбила машина – он мёртв. Сынмин ждёт нас завтра в конуре. Факты, ничего больше – брошенные, словно в попытке избавиться от знания. – Что делать будем? – Если младший был прав, Сынмин не должен уйти от ответа. Две пары глаз устремились на Хана, который снова забавлялся с огнём. Любовь Джисона к этому живому яркому существу была непонятна ни Хёнджину, ни Хо. Они просто приняли этот факт – Хан един с огнём. Словно оранжево-красный жар был неотъемлемой частью его натуры, словно вместо крови в венах Джисона плескалась огненная лава, которой он непременно хотел сжечь всё дотла. Вот и сейчас шакалы отчётливо видели вспыхнувшее пламя на дне зрачков Хана – спалит всех к хуям и даже не оглянется посмотреть, не задел ли кого непричастного. Опасно. – Мы должны быть уверены в виновности Мина. Всё же он шакал, нельзя бросаться пустыми обвинениями. – Вряд ли они пустые. Чонин почти всё свел в кучу. – Почти. У нас нет права на ошибку. – Тогда у нас остаток дня и ночь, чтобы свести всё и понять, что же, блять, произошло. Минхо прошёл к шкафу, выудил оттуда стопки бумаг, папок, вырезок и фотографий – все стёклышки витража, которые шакалам удалось собрать. Стоило материалам с глухим стуком опуститься на низкий столик у кресел, как в голове у Хенджина так же глухо щёлкнуло: страшно, тошно, мерзко – как можно считать шакала предателем. Видя как глаза друзей покрылись легкой матовой пеленой, он понял: каждый погрузился в свои мысли – ядовитыми змеями они ползли по венам и, скрутившись клубком в самом сердце, отравляли душу. Секунды перетекали в минуты, минуты лениво скользили в часы. Шакалы, склонив головы изучали: исписанные листы, пометки красным тут и там, осколки стекла – Минхо, снова вспыхнув мимолетной яростью, запустил бутылку в стену. В мастерской пахло кровью, гнилью, разлагающейся плотью, с клыков шакалов стекали отравленные слюни и, капая на пол, разъедали чёрный ковёр. В голове у Хёнджина мешалась гадкая каша, в ушах – доводя до бешенства – шипел белый шум. Как раненый зверь, стремясь вырваться из капкана, он вскочил на ноги и принялся мерять мастерскую шагами. Кровавые следы смазанными отпечатками преследовали его неотрывно – будто насмехаясь над горем разодранной стаи. Минхо с Джисоном словно поменяли полюса. Всегда уравновешенный и непробиваемый Минхо вспыхивал, как спичка, по поводу и без, а вот взрывоопасный Хан был поразительно спокоен. Только игра его с зажигалкой и бумагой беспокоила – слишком он был похож на спящий вулкан. Утро подкрадывалось к шакалам медленно, но уверенно. Солнце яркими лучами скользнуло в приоткрытое окно, отразилось от металла и, пробежав по разбросанным в комнате телам, улеглось ленивой кошкой на собранном витраже – все стёклышки были установлены на свои места и шакалов выворачивало наизнанку от осознания предательства. – Выходит, нас наебали с самого начала. – Как, блять, мы могли не почувствовать подвоха? – Остается непонятным один момент: замешан ли Феликс во всё этом. Мешок с костями – вот как Хёнджин ощущал себя сейчас. Грудина вспорота, сломанные рёбра с каждым вздохом всё глубже протыкали лёгкие – всё нутро торчало снаружи и обдувалось поочерёдно то ледяным, то адски горячим ветром. Кожа с тела содрана кусками и вокруг распространилась вонь смерти. Нервы были оголены и по ним ежесекундно скакали импульсы, заставляя дёргаться, вскакивать и усаживаться на место, чтобы не начать действовать прямо сейчас. А в голове штиль. Не было сил даже на то, чтобы допустить причастность Феликса ко всему этому безумию. Феликса, что обогрел своим жаром, что показал как может быть хорошо. Феликса, глядя на которого кровь закипала в жилах. Он не может быть в этом замешан. Только не он. Хёнджин просто не вынесет этого. Лучше сразу в петлю и к чёрту всё. Собравшись, Хёнджин неимоверным усилием сел и, запустив руки в волосы, выпалил: – Я должен узнать правду или свихнусь. Нужно спросить у Ликса. – Похоже ты уже того. Голова Минхо оторвалась от пола, чтобы взгляд мог прожечь и исколоть иголками. – Собираешься прийти к нему и сказать: привет Феликс, ты случайно не убивал Чанбина вместе с Чаном? Хёнджин устремил тяжелый взгляд на друга. На душе было паршиво, кислород ярко отдавал в ноздрях резким запахом двуокиси азота – хотелось дёсна разодрать в кровь и ощутить на языке солоноватый привкус. Он совершенно не понимал, чего желает, абсолютно не понимал, что ему нужно. Уверен был лишь в одном – если не узнает правду, сдохнет от мыслей, что пожирают его плоть заживо. Вскочив на ноги, Хван бросился к выходу и, уже захлопывая дверь, услышал брошенное в спину: – Если он замешан, развей его на берегу моей реки. Лишь сев на байк, Хёнджин понял – одежда до сих пор воняет последним дыханием Чонина, а кеды приобрели стойкий пятнистый бордово-коричневый цвет. Остро захотелось смыть с себя становящийся плотным дух смерти. Выругавшись в голос, Хван рванул домой. Заходить через конуру не было сил, поэтому Хёнджин вошёл в квартиру с центрального входа. Переступая по две-три ступеньки бежал он к двери, но, открыв её, застыл – в кресле спал Феликс. Свернувшись, как кот, в мягкий клубок и уронив голову на руки, что держали сцепленные колени, он мирно урчал в вязаный плед. Милее картины Хёнджину видеть не доводилось. В этот краткий и такой тягучий момент Хван осознал – он полюбил Ли Феликса. Каждая частичка его тела и души жаждала принадлежать этому человеку. И мысли его горели желанием сделать Ликса счастливым – показать, каким удивительным может быть мир, если они останутся вдвоём. В Феликсе прекрасным было всё: его маленькие тонкие пальчики; веснушки, разбросанные по лицу и телу; яркие шоколадные глаза, которые заставляли тонуть в себе, обволакивая приятной сладостью; волосы, что шёлковыми прядями спадали на лицо. Характер, порой язвительный и резкий, что так умело сплетался с невероятной мягкостью и теплом. Феликс был его ангелом. Не желая его будить, Хёнджин тихо проскочил в душ. Вода была спасением – коротким, но спасением. Тугие струи отбивались от тела, горячие капли скользили вниз, смывая в водосток последние часы безумия. Вместе с кровью и грязью уходила неспособность мыслить. Надоедливые голодные тараканы вновь жрали мозг – солёные дорожки незаметно смешивались с проточной водой. Чанбин. Сынмин. Чонин. Чан. Сплетение судеб в такую тошнотворную реальность. Один неосторожный шаг забрал не одну жизнь – и заберёт ещё. Хёнджин отчаянно хотел понять – почему? Да, собрав витраж, шакалы чётко осознали жажду власти Сынмина, да и стая Бина знала об их противостоянии. Тем не менее, ни один пёс не смел даже предположить, что один сможет разодрать глотку другому. Это было так неправильно, выворачивающе, тухло и ядовито. Смрад от предательства, кажется, не просто проник под кожу, а въелся намертво, умертвлял каждую клетку. Мотив понятен, и все же глухо стучится о стенки отчаянное “почему”. Бан Чан, если верить инфе младшего – а Хёнджин не спешил подвергать её сомнению – был наёмным убийцей, и звали его Кристофер. Именно Кристофер много лет назад убрал парней, что точили зуб на младшего и едва его не порешили. Хёнджин помнит эту историю: громкое дело без малейшей зацепки, словно кто-то красиво обрубил и прижёг хвосты. Во всей этой поебени непонятным было только одно – кто такой Феликс? Хёнджин устало прикрыл глаза, упёрся ладонями в стену душа и прислушался к шелесту капель. Вода с успокаивающим шумом капала на пол и растекалась под ногами, проникала своим голосом в уши, обнимала тёплым одеялом. Неожиданно сквозь капли кожи коснулись горячие ладони. Прочертив дорожки от поясницы к животу, они сомкнулись в кольцо, стискивая. Хван вздрогнул, но не испугался. В ухо просочился хриплый голос, от которого тут же побежали мурашки по телу и осели внизу живота, щекоча и играясь. – Я ждал тебя всю ночь. – Прости, были дела. – Мне жаль, что ты потерял ещё одного друга. Хёнджин попытался развернуться, но руки держали крепко – не позволили. – Чан звонил. Он рассказал, что произошло. Знакомое имя резануло слух острее ножа. Стиснув кулаки, Хёнджин произнёс: – Он был хорошим другом. Мы мало знали о его прошлом, как и о прошлом каждого из стаи, но пока он был с нами… Голос сорвался и всхлип – надрывный, острый – пронзил воздух. Феликс прижал его ещё сильнее: защищая, утешая, забирая боль и проглатывая отчаяние. – Я так устал, Ликс. – Знаю, Джинни. Это скоро закончится и боль уйдёт. Она всегда уходит. – Феликс? Молчание расценено как ожидание вопроса. – Ты давно знаешь Чана? – С детства. Он помог мне. Так и познакомились. – Он кажется отличным парнем. Кончик чужого носа коснулся его шеи, ладони размеренно рисовали узоры пальцами на животе, иногда спускаясь ниже – дразня. – Он и есть отличный парень. – А почему вы прилетели в Сеул? – За тобой. Я прилетел за тобой. Хван решил, что ослышался и поспешил уточнить: – За мной? – Да, Джинни, за тобой. Слава о чемпионе, который обожает чупа-чупсы, бежит быстрее тебя. Хёнджина словно подбросило к облакам – Феликс приехал ради него. От осознания этого невероятно сладкого факта тело стало лёгким и ватным. Кожа приобрела безумную чувствительность и ненавязчивая ласка Феликса задевала каждый нерв, отвлекая от мерзких мыслей и затягивая в карамельную пучину наслаждения. Однако Хёнджину нужны были ответы. Ведь нужны? Правда? Пока мысли в голове пытались выстроиться в логическую цепочку, напоминая Хвану о необходимом, руки Ликса утаскивали, поглощали, затуманивали разум, словно нашептывая: забудь кто ты, забудь всё, будь только со мной, моим. Такие мягкие и тёплые руки окунали в негу с головой, топили в ней и растворяли, заставляя дыхание сбиваться, сконцентрировать все ощущения в одной точке. В момент, когда ладони Феликса уверенно сомкнулись на стоящем члене, с губ Хёнджина сорвался стон. И рваное дыхание выпустило тихие слова: – Ликс, постой. – Не говори, что не хочешь. Твоё тело кричит громко. – Хочу. Очень хочу, но не здесь. Глаза твои видеть хочу, прикасаться к тебе хочу. Феликс замер. Хёнджин испугался, что лишнего сказал, спугнул. Однако Феликс явно был не из пугливых – уверенно сплёл пальцы своей руки с пальцами Хвана и повёл его в спальню. Он уложил Хёнджина на кровать, а сам навис сверху и поцеловал: легко и нежно, почти невесомо, словно ненавязчиво обозначая своё. Хёнджин застонал и, вцепившись в шоколадные волосы, притянул Феликса к себе – жадно впиваясь в губы, кусая и царапая, словно желая выпить саму жизнь. Джин желал впитать Ликса целиком и полностью, оставив его глубоко под кожей навечно. – Я скучал. – Вижу, ты прекрасно это показываешь. Скажи мне, чего ты хочешь, и я позволю тебе сделать это. Всё позволю. – Хочу ощутить твой вкус. Прикасаться, хочу, чувствовать каждой клеткой тела. Хочу, чтобы ты взял меня так, как умеешь только ты. Феликс хитро улыбнулся, а Хёнджин затолкал все переживания на задворки подсознания – в старый сундук под тяжелую крышку, и замуровал большим железным замком. Он подумает обо все позже. – Ты ведь знаешь, что быть главным я тебе не позволю. – Не то чтобы я настаивал, но почему? – В отношениях со мной главным может быть только один. Последовал ещё один поцелуй – жаркий, жадный, испепеляющий. Язык Феликса обжигал, дразнил, утягивал за собой в бездну – то невинно касаясь мочек ушей, то влажно проходясь по шее. За короткий срок Феликс так хорошо изучил Хёнджина, словно тот всегда был в его власти. Каждое касание отзывалось в теле мгновенной реакцией: кожу плавило, кровь кипела, вены разъедало будто от кислоты – Хёнджин горел и ему это нравилось. Нравились резкие и местами грубые касания, укусы, которые оставались на теле тёмными подтёками, влажные касания языка в местах, где в пылу страсти это было необходимо как воздух. Феликс никогда не был ласков и сдержан – предпочитал брать всё, чего жаждал. А Хёнджину сносило башню от этого на раз. Феликс пьянил, проникал под кожу, утаскивал своими глубокими глазами в пучину, из которой не было выхода. Да Джин и не стремился его найти. Ему нужен был Феликс весь: его ладони, собирающие влажные капли от ладоней к коленям; колени, что умело разводили его бедра и скользили к паху; его глаза, касающиеся души. У Хёнджина голова кружилась от ощущений, желание почувствовать наполненность рвала на кусочки, и Феликс не медлил. Умело устроился между чужих бёдер и, добавив смазки, сделал первый толчок. По телу прошла волна удовольствия, но громкий стон утонул в новой волне. Не щадя, Ликс толкался бёдрами, вжимал его в кровать и целовал плечи. Словно хотел выбросить из головы Хёнджина все мысли, задержать его в моменте – моменте, когда до безумия хорошо. И Хёнджин выбросил – в голове без конца пульсировало лишь чужое имя, срывалось с губ вместе с очередным стоном. На его горле сомкнулась чужая ладонь, добавляя острых ощущений; горячий шёпот прошёлся по мочке уха и осел напряжением внизу живота. – У тебя очень красивая шея. И весь ты очень красивый. Порция новых мурашек по телу. Феликс хотел, чтобы Хёнджин кончил первым – ладонь его с шеи опустилась на член, плавно проходясь по всей длине. Хёнджин метался по кровати, насаживался бёдрами навстречу, и был безумно послушным. Поэтому стоило Феликсу шепнуть “кончай”, в карамельных омутах словно желая Хвана утопить, пока внимательно смотрел на него – и тот послушно испачкал чужую ладонь белёсой жидкостью. По телу разрядом тока прошли волны удовольствия, ударили по затылку и заставили задрожать. Феликс кончил следом и упал на подушки рядом. В этом моменте Хёнджин был счастлив. Голова его уютно устроилась на животе Феликса, пока ладонь второго мягко перебирала локоны. Феликс был молчалив и задумчив, а Джинни не спешил прерывать таинство спокойствия и тишины. Однако стоило страсти улечься, как голову прошили едкие воспоминания и мысли стали скрестись о череп. – Феликс? Шёпот всё же проник за толщу покоя и умиротворения, вцепившись клешнями в нутро. – Спрашивай уже, что хотел. – Бан Чан правда убил Чанбина? Вопрос дался Хёнджину с таким трудом, как ничто в этой блядской жизни: слова проталкивались наружу с такой неохотой и раздирали стенки глотки в мясо. В голове молотком стучало: “пожалуйста, молю, скажи, что ты не понимаешь о чём я, скажи, что я рехнулся, если способен такое предположить.” Вот только ещё до того, как Феликс смог ответить, Хёнджин понял. Понял, что всё правда – и человек, которого он так безумно полюбил, всё знал. – Да. Простое слово. Слово, что вспороло нутро похлеще кинжала. Дыхание перехватило и тело будто онемело – перед глазами на мгновение возникла всепоглощающая тьма. Хёнджин мечтал в ней утонуть, но дьявольский голос на пару с тонкими пальцами в волосах вытащили на поверхность. – Сынмин позвонил несколько месяцев назад. Описал проблему и просил помочь. Чан взял заказ. – Заказ? – На убийство. Феликс так легко говорил об этом – просто констатация факта. Для Феликса это был просто факт. Джина замутило, скрученные внутренности не давали вдохнуть. Боль накатила волной, вонзая острые раскалённые иглы в каждое нервное окончание. Пальцы резко сжали простыню, ноги, устремившись к груди, прижались плотно и сильно. Словно зародыш – слизкий, мокрый, кровавый, не имеющий право на рождение, но появившийся на свет. Хёнджин завыл. Завыл, разрывая пространство, выплёскивая отраву, что за последние недели накопилась в душе, не зная выхода. Внутренности рвались на части, тлели как угли в адском пламени, охватившем плоть. Когда жизнь совершила очередной кувырок? В какой момент опрокинула Хёнджина на лопатки? В какой ебучий отрезок времени эта ядовитая тварь решила, что может поставить его на колени? Голова звенела, будто превратилась в сталь, которую кузнец, окунув в раскалённое масло, направил охлаждаться в воду – закаляя, чтобы затем, придавая нужную форму, хуярить молотом. – Ты знал. Хёнджин не ждал ответа. Боясь своего же вопроса, он зажмурился и прижался ухом к чужому животу. Затаил дыхание. – Ты помогал ему? – Чан всегда работает один. Выдох. Одна сторона медали стала поблескивать, пока вторая окончательно окрашивалась в тёмно-красный. – Ты позволил ему убить Чанбина. Не остановил, не помешал. Почему? – Это просто работа, Джинни. – Просто работа? Вскрик. Попытка поднять голову не увенчалась успехом – Феликс сильнее прижал её к животу и продолжил перебирать волосы. Уже спокойнее: – Просто работа? Человеческая жизнь не может быть работой. – Что за чушь? На человеческих жизнях веками зарабатывали миллионы, и не только убийцы. Впрочем это всё значения не имеет. – А Чонин? – Чонин погиб по своей неосторожности. – Как ты можешь спокойно спать зная, что твой друг убийца? – Не думал, что ты лицемер, Джинни. – О чём ты? Хёнджин на миг завис в пространстве – мозг старался подсунуть ответ из вороха мыслей, но разум упорно задвигал его на задворки, не желая признаваться даже самому себе. - Мир, в котором вы живете, вывернул вас наизнанку. Жизнь выпотрошила и содрала кожу живьём. Не смей говорить мне, что после этого вы остались нормальными. Вы, шакалы, рвали глотки и за меньшее. А мы просто заработали на этом и жизнь свою построили, не рыщем по углам в поисках еды. Хёнджин хотел возразить. Правда хотел. Очень. Но, чёрт возьми, он прекрасно понимал – Феликс прав. Всего пару часов назад Хван сам думал над этим – был готов идти убивать Сынмина и Чана. Их тройка побитых псов с местами выпавшей и выдранной шерстью, со следами от укусов таких же безродных псов, убивала и не раз. Единственное отличие от Чана – им за это не платили. Шакалы лишь бросали крысиной смерти подачки в надежде, что их она обойдёт стороной, вцепившись за добычу покрупнее. Лицемерием было спрашивать, как может Феликс спать спокойно, когда он сам, пряча за спиной трупы, спал словно младенец в тёплых и нежных объятиях матери. Разум признал поражение – факт был принят и нервный выдох сорвался с губ. Вой и скрежет зубов стал сходить на нет, но сердце гнило в груди. Хван так ярко и ослепляюще чувствовал, как в нем копошатся и терзают черви, как отравляющий яд смерти расползается по венам, гонимый ударами умирающего куска мяса и мышц. – Чанбин был мне, как отец. Я любил его. – Мне жаль, что ты потерял семью. Тёплая, ласковая ладонь легла на плечо и сжала – такая нужная поддержка. Пусть и от человека, которого Джинни лучше было бы не знать. Хёнджин чувствовал, любовь к Феликсу разлилась по его венам вместе с ядом. И он уже никак не мог остановить их распространение. Единственное, что оставалось для него тайной, так это вопрос – что убьёт его раньше? – Феликс, я понимаю зачем сюда приехал Чан, но так и не смог понять, зачем здесь ты? – Я уже говорил, ради тебя. – Да, я помню, но что это значит? – Ты мне правда нравишься, Джинни, но у каждого своя работа. И моя работа – это ты. До сознания Хёнджина ещё не успел дойти его ответ, как на шее появилась удавка. На этот раз Джин стал задыхаться не от переполнявших его эмоций, а от вполне реального недостатка кислорода. Удавка держала крепко и крыса-смерть уже учуяла свою добычу. Перебирая маленькими лапками, она вскарабкалась по ногам, которые начинали стремительно неметь, к животу, что скрутило спазмом боли, и осела на рёбрах – внимательно изучая чёрными блестящими глазками, принюхиваясь и выжидая, когда жертва испустит дух. Хёнджин знал, что умирает. Тело его слабело, руки уже были не в состоянии оторвать от шеи петлю, перед глазами плясали звёзды. Только в голове стало ясно и чисто. Будто другого исхода его жизнь, судьба, рок, фатум – не предполагали никогда. Душу скребло предательство человека, которого он полюбил. Впервые за свою недолгую жизнь Хёнджин желал разделить с кем-то каждое мгновение. Еда, которую они могли бы готовить вместе – вернее, готовил бы Феликс, потому что делал это очень искусно, а Хёнджин бы отвлекал его и постоянно пытался стащить вкусняшки со сковороды. Вечера, посвящённые просмотру фильмов или прогулкам по городу. Дождливые дни, которые они могли бы проводить в постели, окутав себя собственным запахом и теплом тел. Радость, горе, уют, боль, понимание, желание защитить и обогреть – они могли разделить это на двоих, став одним целым. Хёнджин желал этого. Феликс просто выполнял свою работу. В какой-то момент Хёнджин решил не сопротивляться. Разум его вопил: ты не выдержишь боли, если останешься в живых, и рано или поздно сам полезешь в петлю. Так почему бы не сейчас. Почему бы не сейчас? Хёнджин решил, что смерть станет лучшим выходом и расслабил руки, позволив удавке сжаться до предела. Впрочем, он не смог бы сопротивляться даже будь у него желание. Угасающим сознанием он услышал такой любимый, блядски-сексуальный глубокий голос. – Как я и говорил, это скоро закончится и боль уйдёт. Теперь ты сможешь отдохнуть. Феликс выждал несколько секунд и убрал удавку. Хван Хёнджин умер. Феликс осторожно переложил его голову с себя на кровать и, окинув последним взглядом, с потаённой тоской отметил: он был не так уж плох. Ли оделся, утонул головой в глубоком капюшоне длинного пальто и, выйдя из квартиры, двинулся в сторону аэропорта – навстречу человеку, которого любил больше своей жизни. На выходе из конуры столкнулся с кем-то плечом, но предпочёл, не обратив внимание, уносить ноги. Второй пострадавший не преминул бросить в спину: – Смотри куда прёшь, мудила. – Остынь, Джисон. – Проще сказать, чем сделать. Спустя лестничный пролёт двое шакалов переступили порог конуры. Шерсть на загривке встала дыбом, лапы начало покалывать отнюдь не от холода, носы сморщились, учуяв запах смерти. Их тонкий нюх никогда не ошибался. Резко метнувшись к лестнице, Минхо бросил: – Я к Сынмину, а ты проверь Хёнджина. Дверь кабинета распахнулась и Минхо, стоящий в проёме, громко выругался. На полу, устланным серым ковром, лежало тело Сымина. Горло его было проткнуто ножом для вскрытия писем. Ножом этим Сынмин очень гордился, и в отличие от типичных канцелярских ножей этот был чертовски острым – Минхо сам не раз затачивал его по просьбе владельца. Шальная мысль – снова убийство – была сожрана зажатым в ладони письмом. Скачущие строчки кричали о том, насколько сильным было чувство вины Сынмина за смерть Чонина. За смерть Чанбина. Ли было пиздецки трудно понять, что он ощущает по этому поводу: удовлетворение, тоску, боль, скорбь, радость. Казалось, что за последнее время все эти эмоции слились в одну хуйпоймическую гамму чувств, что отдавалась лишь вспышками на поверхности сознания. И всё же. Ким Сынмин умер. Но Минхо потерял его не сегодня. Шакалы потеряли его не сегодня. Сынмина не стало в тот момент, когда Чанбина зарезали, как тварь, в коридоре дома. Закрыв напоследок глаза человеку, бывшему ему другом на протяжении долгих лет, Ли поднялся и, устало обведя кабинет взглядом тёмных глаз, покинул удушающее место. Минхо никогда не ждал от жизни приятных подарков, не просил у судьбы богатства и власти. Всё и все, кто был ему нужен для жизни, всегда были рядом. Хан шёл с ним нога в ногу с самого детства. Полные противоположности с одинаковым виденьем мира – загадка, как свела их судьба, но это был дар. Именно у Ли всегда были запасная зажигалка или спички, чтобы успокоить Джисона, когда тому сносило крышу. Именно Хан поддерживал любой кипиш Минхо, даже если знал, что получит пизды – особенно, если знал, что получит. Сумасбродные, резкие и острые на язык, умеющие и любящие помахать кулаками – они действовали, как единый организм, и были единым организмом. Отсюда и получили кличку сиамских близнецов. Хёнджин с его мягкостью был удачным дополнением. Умеющий вовремя разрядить обстановку или навалять зазнавшимся Хван никогда не был третьим лишним. Всегда готовый прийти на выручку, открытый, несмотря на всю поеботу, что случилась в его жизни, он был необходимостью близнецов. Чанбин… Мысли о нём отзывались такой яростной болью, что не спасало уже ничего. Хотелось ломать, крушить, рвать зубами и когтями всё, что попадалось на глаза. Минхо был готов отгрызть себе конечности, лишь бы избавиться от этой давящей безысходности. Погрузившись в мысли, он не заметил как спустился Джисон. Стоило им встретиться глазами, как оба поняли – случилось непоправимое. – Сынмин покончил с собой. – Хёнджина задушили. Два факта. Факта, так тесно связанных тонкими нитями судьбы, что переплелись и встретились в одном месте, разорвав на части мир оставшихся в живых. Джисон смотрел на Минхо, Минхо не отводил взгляда от Джисона. Момент застыл, плясали только языки пламени в их зрачках. Больно, отчаянно, самозабвенно, яростно они искали ответ в глазах друг друга. Надеялись, что беспросветность рассеется и чудовищная боль от потери друга, что шагал с ними с момента перерождения в безродных шакалов, исчезнет. Покроется пылью или развеется прахом над землёй. Отыскав ответ в глазах Хана, Минхо проследовал к бару. Налил два стакана виски: один уместился в ладони Джисона, второй в его собственной. Осушили их в полной тишине. Затем, не теряя времени даром, Ли разбил бутылку о барную стойку и тихо произнёс: – Поджигай. Хан, не мешкая, вытащил зажигалку – яркое пламя лизнуло столешницу. Взмылось острыми всплохами вверх, озаряя всё вокруг теплом и светом. Джисон смотрел, как загипнотизированный, а Минхо осел на пол и, глядя в одну точку, обречённо опустил голову на колени. Хан сел рядом – сжал чужие плечи в стальных объятиях. Минхо ответил мгновенно, будто это могло всё изменить и спасти их жизни. Может, со стороны это было глупо и нелепо – нужно было сваливать как можно скорее, ведь пламя разносилось по конуре молниеносно. Однако для этих двоих мира не существовало. Сваливать было некуда. Всё, что осталось от их жизней было разорвано на куски и месть перестала иметь вес – она не принесёт покоя, а лишние метания ни к чему не приведут, только могут отнять их друг у друга. Так они и сидели, в объятиях друг друга – нужных, родных, понимающих и принимающих. Так и задохнулись, впустив в лёгкие угарный газ и позволив огню, который Джисон так любил, сожрать их тела. Ли Минхо уснул спокойным сном, положив голову на грудь Хан Джисона, который опустил свою на макушку сиамского близнеца. Огонь полакомился телами зверей и, облизав стены здания, стремился перекинуться на другие, но пожарные уже выехали на место происшествия. Смерть огня была лишь делом времени. Вой сирен и мигалки отвлекли двух парней в переулке. Однако не заметив ничего подозрительного, они продолжили разговор. – С тобой приятно иметь дело. – Не могу сказать того же. – Всё, как договаривались. Проверяй. Экран телефона осветил серость и, сверившись с данными на экране, парень кивнул. – Всё верно. – Не думал, что ты убьёшь Сынмина, Кристофер. – Не думал, что ты закажешь его, Ёнджун. – Это просто бизнес. Он перешёл мне дорогу. – Мне поебать. К тому же я никогда не говорил, что убрал его. – В смысле? Недоумение скользнуло тёмной маской по лицу. – Я сказал, что Сынмин мёртв. – Но если не ты, то кто? – Он сам. – Постой, но ведь тогда выходит, что деньги ты получил ни за что. – Считай это моей компенсацией за потраченной время на такую падаль как ты. – Многоходовка. Ты получил деньги за убийство Чанбина и согласился убрать Сынмина только после того, как Чонин умер. Знал, что Мин захочет сдохнуть и тебе не придётся ничего делать. – Какая ж это многоходовка. Так, пара фигур на доске. – Что ж, в любом случае дело сделано, а как – не столь важно. Бывай, Кристофер Бан. Ёнджун удалился, а Чан вытащил из кармана телефон, который нервировал своей вибрацией уже пару минут: – Говори. Слушал он недолго, на другом конце провода мысли излагали быстро и лаконично. – Вылечу сегодня, не ной. Быстро осмотревшись и убедившись, что вокруг ни души, Чан уверенно зашагал по дороге. Сеульский аэропорт сменился Сиднейским. Бан Чан снова был не один – рядом вышагивал Феликс. Он рассказывал о каких-то грандиозных планах на выходные, а Чан просто любовался им и благодарил жизнь за каждый миг своего существования.