Зима выла, пела за окном траурную колыбельную; в такой день даже она была готова смиренно склонить голову — соболезновать утрате, смерти своего дитя. Синьора таковой и была — пламенной алой ведьмой, хоть и не родной, но дочерью вьюги и её хозяйки вечной зимы.
Метель звучала сотнями голосов, монотонными молитвами, крича и хохоча. Высокие стены Снежного дворца были к ним глухи, пряча в своих отдаленных углах темноту. Она ласково хранила покой и скорбела вместе с остальными — ручной волк, переставший скалиться и рычать из полумрака на один единственный день.
В том зале, где стоял гроб восьмой Предвестницы, не горело свечей. Ничего из того, что могло бы хоть чуть-чуть согреть. Только лёд, инеем поросший на колоннах и длинных гобеленах и лунный свет.
Так странно наверное для той, что горела адским пламенем, что несла внутри своей пустоты тот огонь — упокоиться вот так. В вечном покое и недвижимости нетающих льдов. И в какой-то степени иронично-печально.
Ах, Синьора, Синьора.
Все таки, хоть твои слова и жалили раскаленным хлыстом, а молчание звучало ещё отвратительней.
В усыпальнице слышалось еле заметное потрескивание — мороз крепчал.
Тарталья поморщился и незаметно укутался глубже в плотный мех парадной формы. Отвык он что-то от холода, не иначе как размяк в теплом и влажном Ли Юэ. Там климат совсем иной, чем тут — щадящий, даже гостеприимный. Здесь же это сплошная проверка на прочность. И горячая кровь, гуляющая в его венах, не помогала.
Дыхание вырывалось облачком пара.
Он даже не слушал, что говорили другие Предвестники. Зачем? Что он может услышать такого, о чем не знал раньше? А отвечать на подколы и участвовать в склоках сегодня совершенно не хотелось.
Ему было скучно. И холодно.
Среди приглушённых голосов, словно из-под толщи мутного льда, чудилось, что раздался чеканный цокот острых каблуков — таких отличных от всех остальных звуков. Словно блеснули в полумраке равнодушные, но обжигающие взгляд чужие сапфиры; всколыхнулись в замершем от оцепенения воздухе белые волосы и скользнули по плечам тяжёлой косой.
Тарталья распахнул глаза в неверии.
Не чудилось.
Покой мраморных плит действительно нарушала дробь шагов и шелест ткани. Но не звук заставил теперь Десятого Предвестника замереть и синхронно с остальными сделать поклон. А то, что шло за ним — что свитой сопровождало этот звук.
Разве Царица должна была сейчас прийти сюда…?
То, что непонимание настигло не только его, успокаивало. На лицах Предвестников, спрятанных в полуночной темноте и строгом поклоне, отразилось мимолетное, смущенное смятение.
Тишина. Полная, абсолютная тишина заснеженных полей, укрощенной бури и многовековых ледников. И холод, который всегда следовал за ней посаженным на цепь — тоже изо льда — псом.
Взгляд Царицы —
посмотришь и замерзнешь заживо — медленно, почти что изучающе блуждал меж теней, с опасением останавливаясь на лицах Предвестников. И ему не показалось; именно что
опасение.
Он склонил голову, слыша, как сердце гулко бьется о ребра.
Среди трескучего мороза одиноко раздался краткий вздох — в нём совсем не было тепла. Шорох мантии, звонкий стук каблуков и хлопок дверей, закрытых слугами.
Вместе с собой Царица унесла и покой, вынуждая всех, кто почувствовал что-то странное обменяться взглядами; в глазах Арлекино, Дотторе, Панталоне и Пульчинелло отразилось если и не подозрение —
подозревать в чем-то Царицу? небо упаси! — то непонимание. Капитано может быть и присоединился бы к ним, но ввиду своей бесконечной преданности постарался не придавать очевидно непривычному поведению Царицы значения. Остальные молча сделали свои выводы.
Пьеро, до последнего смотрящий на фигуру Царицы — грациозная статуэтка из белого золота и льда — прервал застопоренное молчание:
— Пора закончить это представление — зрителей у вас все равно уже не осталось. Да запечатлятся благородные жертвы льда и пройдут со страной сквозь времена...
Тарталья обратил внимание на кое-что другое, прослеживающееся в движениях, взглядах, вздохах Царицы, заминку с которой все имели достаточный такт забыть. Заметил то, на что закрыли глаза остальные.
Ей, крио Архонту, царице Снежной, было
холодно.
***
В ледяных покоях главенствовала бездыханная тишина.
Царица — а если быть точнее, Ярослава, что занимала её тело уже как день — с омерзением сплюнула в тканевое подобие салфетки остатки рвоты, что так позорно настигла её, стоило массивным дверям комнаты закрыться. Желудок от нервов свело тугим спазмом, и она просто тихо радовалась тому, что смогла сдержаться до тех пор, пока не осталась наедине с собой.
Это было пиздец как страшно.
Сделай она что не так, скажи слово, и нет никаких сомнений — Предвестники бы насадили её на ледяной штык, как блеклую бабочку на иголку. Или отправили Дотторе на опыты — чтобы разобрался, что за самозванка поселилась в теле их госпожи и чьим шпионом является.
Тошнота снова подступила к горлу, и этот жгучий, царапающий глотку изнутри вкус желудочного сока был единственным, что хоть как-то согревало.
Чернильно-синяя мантия на плечах сменилась тяжёлой шубой из какого-то зверя. Белые, словно оголенная кость, тонкие пальцы прижали её ближе к телу.
Если Ярослава теперь крио Архонт, почему ей было так холодно? Или роль играет то, что она легко замерзала от рождения?…
Глупая черта, глупая смерть; спьяну с дуру решила ополоснуться в холодном озере, и все — простуда, ангина, осложнения, смерть в приступе горячки. Пахнущие лекарствами и лихорадочным потом простыни были последним, что она видела в своей короткой восемнадцатилетней жизни.
Носик глубже зарылся в густой мех, дернувшись в долго сдерживаемом всхлипе.
Какой же она была идиоткой…
Казалось, что в этом теле даже мышцы лица одеревенели от вечной мерзлоты, от того и так сильно болели, когда Ярослава скривила лицо в удушливых рыданиях.
Почему именно она, почему именно в Царицу? Разве Ярослава похожа на того, кто способен бросить вызов богам?
Разве она похожа на того, кто верит в них?
Разбитое в истерике зеркало все еще было раскидано рядом с ней осколками прозрачного зимнего неба и сотнями бриллиантовых крошек.
В е ч н о с т ь была дарована ей, а она смотрела на сей дар как на что-то мерзкое. На новый год Ярослава просила хоть какой-нибудь ноутбук, хорошую успеваемость в колледже, но никак не
это.
Она пытается пошевелить губами, изобразить подобие нервной улыбки, но не выходит. Возникло ощущение, что бывшая владелица тела, настоящая Царица, редко улыбалась. Если улыбалась вообще.
Сильнее кутаясь в шубу — что не грела от слова совсем — она жалобно чихнула.
А что дальше…?
Здесь, в Снежной, оставаться категорически нельзя. Архонты, Селестия, власть, гнозисы, ответственность? Это не её все, Ярославы, а
Царицы. Не её обязанность, а чужая, только вот кого волнует?
Что бы она сделала, не будь всего этого? Будь все проще?
С обескровленных губ сорвалось холодное дыхание. Взгляд упал на один из осколков разбитого стекла, отразивший в себе ледяной блеск сапфировых глаз.
Красивые глаза. Красивые настолько, что в них нет ничего человеческого. И это от-вра-ти-те-ль-но.
Раздался противный хруст. Подошва сапога раздавила стекло поразительно легко.
А что ей мешает отказаться от всего того, что ей не принадлежит?
Верно. Ничего.
***
В кабинете Пьеро, Первого Предвестника, царила безмятежная, непоколебимо-величественная тишина. Внушающая подсознательный трепет, как ледники Каэнриаха, недвижимая как его воля и слово.
В этом кабинете писалась история, здесь решались судьбы не людей, богов, и ничто не смело нарушить это гнетущую, мрачно-торжественную тишину.
И новость, принесенная бледным как саван слугой тоже потонула в этой тишине. Потонула, чтобы взорваться в ее глубине и сотрясти все до основания. Настолько невероятной и невозможной она была.
Тем не менее служка, выглядящий бледнее покойника, не был похож на шутника-смертника.
Старческое лицо дрогнуло, но стальная воля не позволила им исказиться в гримасе неверия и шока. Даже когда Пьеро повторил услышанное вслух, он все еще не мог поверить, и слова упали оледеневшими глыбами:
— Что значит «Царица пропала»?...
И тишина
р а з б и л а с ь.
