Четыре всадника Темного Лорда

Уже почти неделю Нотт с небольшими перерывами посещал Гермиону минимум на три-четыре часа, за полночь возвращаясь в собственную спальню. Они много говорили, очень много. Её ханжеские взгляды на мир остались далеко позади, лишь тени печального прошлого и потерь периодически проскальзывали на лице. Про их общие воспоминания за время войны и столкновения упоминаний не было. Грейнджер не стремилась его в чём-то обвинить. Это удивляло, оставляя на задворках сознания немой вопрос. Она была спокойной, умной и уже не пыталась никого воспитывать. Теодору всё больше казалось, что ей вообще не упёрлось всё это противостояние света и тьмы. Всё геройство, отчаянные и смелые решения, построение планов по саботажу власти уже порядком ей опостылело. Гермиона владела обширными знаниями: как нужными, так и абсолютно бесполезными, но любопытными. Оказалось, что чёрный перец горошком — это отдельный сорт растения. Прям куст. И на нём действительно растут круглые маленькие зелёные плоды. Зачем была нужна эта информация в её голове? А главное, как она вообще об этом задумалась, Нотт не понимал. Но это приводило его внутреннего ребёнка в восторг. Всё было бы весело и чудесно, если ли бы не его второе «я». С каждым днём становилось всё тяжелее находиться рядом с Гермионой. Эффект зелья-спокойствия таял с каждым случайным касанием, продолжительность действия стала значительно меньше двенадцати часов. Очередной раз вернувшись к себе от Грейнджер, Теодор чувствовал, как острые когти уже не просто царапают изнутри, а почти кромсают позвоночник. Даже дышать с ней рядом становилось трудно. Такой спокойный снаружи, он был растерзан внутри. Мысли заглушали друг друга, истошный нечеловеческий голос разрывал барабанные перепонки, а тело изнемогало. Острое густое возбуждение расползалось по организму вместе с кислородом. Насколько всё стало бы легче, если бы он наверняка знал, что желания его внутреннего «я» безопасны для неё. Но это упрямое крикливое подсознание лишь требовало и ничего не разъясняло. Будто испытывало жажду. Стало настолько сложно успокоиться, что Нотт почти проклял тот день, когда обрёл своё клеймо. Как только закончилась война, Теодор с ярым фанатизмом взялся обучаться необычному навыку. Ему хотелось показать себя, обуздать силу, которой не каждый мог управлять. Конечно, когда Нотт это делал, то даже не представлял, куда именно его это приведёт. Минерва была неплохим учителем, но хотелось больше. Желание быть лучшим сыграло злую шутку, и собственными руками он лишил себя возможности развиваться дальше. Из доступных анимагов на горизонте осталась только Скитер, которая не вызывала ничего, кроме рвотных позывов. Жук барсу не товарищ. Долгое время о деревушке анимагов гуляли лишь легенды, а её выходцы не стремились идти на контакты. Сотни сплетников, десятки волшебников, которые что-то слышали или видели — и лишь пара найденных свидетелей. Однако спустя почти два месяца Нотт нашёл то, что искал. Неподалеку от границы с Норвегией расположилась гора Ковдоскаиси. Местность здесь достаточно дикая, а потому привлекала лишь любителей экстремального спорта. Редкие населённые пункты и турбазы не имели большого потока туристов. А из-за сурового климата и отдалённости от крупных городов проходимость здесь была минимальная. Именно здесь, среди снегов и холода, расположилась маленькая деревушка Пето. Нельзя сказать, что местные жители вели совсем скрытный образ жизни, в такой обстановке это было и не нужно. Они не отличались приветливостью и почти каждый носил на теле клеймо. Это первое, что привлекло внимание Теодора. Никогда прежде он не встречал ничего подобного. Хотя анимаги не считались редкостью и встретить их в волшебном мире было вполне обычным явлением, здесь к этому относились совершенно иначе. Это приравнивалось скорее к таланту, нежели к навыку. Нотту философия их показалась ересью чистой воды, ровно до тех пор, пока он впервые не увидел превращение. Первым и самым явным отличием было то, что волшебник не использовал палочку от слова совсем. К тому же для подобного превращения тело оголялось полностью. Выглядело малоприятно, однако занимало впечатляющие доли секунд. Каждый из носителей метки обращался в хищное животное: волка, грифа, медведя, тигра или орла. Никаких привычных травоядных и насекомых. Что не было удивительно, ведь идеологией этой деревушки считалось борьба. Всю жизнь — от рождения и до смерти — человек должен преодолевать сложности жизни, стихий, врагов, себя. И внутренняя сила, заключённая в теле, должна способствовать этой вечной войне. Поэтому именно животный облик Нотта поспособствовал тому, что глава деревни согласился его принять. Филины, пумы, белые медведи и ирбисы считались особенно редким воплощением анимагии, не считая фениксов. Так Теодор начал свой путь на поприще единения со своим подсознанием. Тысячи уроков и обращений предшествовали тому, чтобы принять клеймо. Даже малейшее проявление сомнения считалось губительным, ведь метка для каждого анимага была индивидуальна. Железная печать отливалась и изготавливалась по личному слепку волшебника. После чего над ней больше месяца совершались ритуалы древней тёмной магии, помогающие носителю концентрировать и направлять волшебную энергию в нужное русло. Поэтому огромная часть времени посвящалась духовной стороне обучения. Здесь понимание своего «я» стояло выше, чем у любого психолога. Эта часть давалась Нотту хуже всего. Конечно, взбалмошный и амбициозный Теодор часто выходил из себя, сокрушаясь на собственную несуразность и невнимательность. Но со временем эту сторону своей личности всё жё удалось обуздать, как ему казалось. Параллельно с наставлениями трудотерапия была нескончаемой. В отличие от всего цивилизованного мира, здесь в деньгах не нуждались. Поэтому к «оплате» принималось физическое участие в жизни деревни. В принципе, если бы когда-нибудь Нотт захотел самостоятельно построить дом, вырыть колодец или заняться натуральным хозяйством, то вполне мог бы стать неплохим землевладельцем, ибо опыта в данных делах за полгода он накопил на пять жизней вперёд. Изнурительная работа сменялась философией, философия — обращениями, и так по кругу. Единственное, что неоспоримо радовало — уроки самопознания. Вот тут анимагам было не занимать энтузиазма. С таким пиететом обдалбываться в хлам могли только высокодуховные люди. Спрашивать, что именно курилось или выпивалось, считалось совершенно бестактным. Да и, если честно признаться, то вообще не хотелось знать, под чем именно происходили эти собрания. Вся информация, которая доверялась ученикам, исходила из уст главы клана и была направлена индивидуально каждому. Неугомонное любопытство каралось физически, как основа дисциплины. Несмотря на все свои потуги, Теодору удалось узнать о секрете клейма только перед непосредственным обрядом. Древняя тёмная магия, заключавшаяся в шраме, не только помогала носителю высвобождать сокрытую силу и вести диалог со своим подсознанием, но и оберегала мага. Другими словами, никакое волшебство извне не могло повредить шелковистую шёрстку животной стороны, что позволяло анимагу беспрепятственно творить задуманное. Однако когда он возвращался в человеческое обличье, этот эффект пропадал напрочь. Неоспоримые бонусы всегда дополняются каким-нибудь корявым «но». Данный случай не был исключением. Самым страшным считалось зависание в пограничном состоянии между людским видом и звериным. Такое состояние хозяин не мог контролировать, обращаясь лишь к животным инстинктам. Выйти из него было крайне сложно, чаще можно было просто отключиться от изнеможения. А поскольку связи с интеллектом и адекватностью не существовало совсем, то во многих случаях гуманнее для окружающих было убить носителя старым маггловским способом. С начала проживания с анимагами Нотт видел подобное явление лишь один раз. Вид, мягко говоря, был не самый приятный: проступившие на коже перья, орлиные когти на человеческих руках, ярко-жёлтые глаза. В таком состоянии несчастный был действительно похож на ошалевшего выродка. Хриплый осевший голос пытался срываться на крик. Дикие резкие движения смотрелись несуразно и обрывочно. До утра существо не дотянуло. Причиной потери равновесия служил внутренний конфликт сознания и подсознания или сильнейший стресс. Именно в этот момент Нотту показалось, что не зря его так задалбывают с самоанализом. Подобные прецеденты как раз служили одной из причин, почему мало кто хотел получить в своё распоряжение силу, если исключить полугодовое сожительство со звериной стаей. Прошло почти четыре месяца с тех пор, как он появился в Пето. И вот раскалённый метал коснулся его кожи. До приобретения метки ему казалось, что он точно знает, чего хочет, кем является, чего боится. Ох, как же Теодор ошибался. Первую неделю он как проклятый носился по лесам и убивал всё, что движется. Вся скопившаяся внутри агрессия захлестнула сознание и вылилась через край. Даже главе клана уже поднадоело наблюдение за чудо-зверем, поэтому Нотт был усыплен и транспортирован обратно в поселение. После этого он проспал почти сутки. И его внутреннее состояние слегка изменилось. Злость переросла в обиду. За что? За всё. Недооцененные заслуги в школе, ссоры родителей, отсутствие внимания, нереализованные желания. Все нереализованные за жизнь желания дали о себе знать, расползаясь по сознанию и делая из волшебника один большой комок нервов. Жизнь начала плясать совершенно новыми красками. Все упущенные возможности и детские мечты стали видны как на ладони. Подсознание карало не хуже гильотины. День за днём он вёл диалоги сам с собой. Будни душевнобольных уже не казались такими бредовыми, поскольку копаться в собственных кричащих наперебой мыслях оказалось делом гадким. Голова разрывалась, невозможно стало уснуть без отваров и настоек, а визжащая кукушка внутри никак не успокаивалась, стремясь высказать хозяину как можно больше. Словно на первом курсе пришлось знакомиться со всем скопом проблем сразу, а потом уже разбираться с каждой по отдельности. Его комната была похожа на логово чокнутого учёного: все стены увешаны умозаключениями, причинами, следствиями. Вы пробовали когда-нибудь торговаться с самим собой, чтобы просто остановить бесконечный поток мыслей, блуждающих в вашей голове? Вот и Нотт отчаянно пытался это делать перед сном. Но осознание, что дебаты не окончатся в его пользу, пришло довольно быстро. Апатия и отчаяние длились ровно сутки. Суицидальные мысли ползли под кожей, пытаясь вогнать в депрессию. Теодор уже давно перестал отрицать общую неудовлетворённость своим жизненным путём. Теперь он точно знал, где и когда сворачивал не туда, переступая через себя. Он мог назвать дату и время с точностью до минуты. Простить других за всю несправедливость, которая настигала его в жизни, отношениях, учёбе оказалось намного проще, чем простить себя. По черепу уже знакомым маршрутом гуляло самобичевание за ручку с виной. Подсознание больше не орало, лишь раздражающе выло фоновым шумом. Умозаключения стали свободнее, стало проще передвигаться по воспалённому мозгу. Изнеможение. И вот Нотт наконец-то смог ощутить голод, несмотря на всё ещё трепыхавшегося в недовольных конвульсиях зверя внутри. Конечно, оборачиваться ему пока не рекомендовалось. Да и желания зависнуть с торчащим из позвоночника хвостом не было вообще. Тут не было долгих рассуждений о ценности жизни волшебника, делалось лишь то, что считалось необходимым. К слову, жителей деревни вообще не волновало, куда именно новоиспечённый ученик направит свою силу. Данный создателем талант принадлежал только ему. Хотя за время идиотских диалогов со своим «я», Теодор уже сомневался, что это именно дар. Обратившись за помощью к своему наставнику, он получил лишь один ответ: мысли успокаивает физическое действие. Уже отработанный хозяйственный навык не возымел ровным счётом никакого эффекта, и тогда Нотт понял, зачем нужен дом наказания. Пылающая вина требовала своего выхода. Проклиная мазохизм как явление, придуманное больным французом, он добровольно пошёл на это. Всё равно, рано или поздно чувство вины привело бы его сюда. Наказание было не жестом самопожертвования, но искуплением за собственную ложь все эти годы. Всего практиковалось три вида физического воспитания: розги, плети и кнуты. Наиболее щадящим методом являлись розги: занимали не так много времени, оставляли лишь покраснения и синяки. Плети применялись в основном для провинившихся. В зависимости от тяжести нарушения это занимало от тридцати минут до часа. Раны и кровоподтеки были обеспечены на ближайшую неделю. И наконец, кнуты. Они требовали особого мастерства и применялись, в основном, в качестве отрезвления обезумевших. Один удар рассекал кожу до мяса. Спину после подобных манипуляций приходилось собирать из кусков, словно пазл. Такая манипуляция могла длиться очень долго. После каждого удара несчастному давалось время отойти от болевого шока. Соразмерив свои льющиеся эмоции с последствиями, Теодор выбрал последнее. Десять ударов должно было отрезвить выжигающее нервные клетки подсознание. Животное внутри точно знало, что этого заслуживало. Выбор новообращённого удивил даже главу клана. Раздевшись до пояса, Теодор запустил руки с двух сторон от перепачканного чужой кровью столба, и почувствовал, как, спустя мгновение, запястья оплела грубая колючая верёвка. Сжав зубами деревянный черенок, он посмотрел себе под ноги. Тусклый теплый свет плясал на полу от горящих по бокам факелов. В голове впервые за три недели возникла звенящая тишина, точно такая же, как и вокруг. Свистящее движение рассекло тишину. «Раз» — сдавленное мычание. По телу прокатилась волна дрожи, когда опаляющий удар прошёлся по спине. Зажмурив глаза до белых пятен в сознании, Теодор сдержал крик. Сухожилия на шее дёрнулись, а плоть непроизвольно подалась вперёд. Образовавшаяся на спине рана оголила нервы. Прерывисто вдохнув сквозь зубы, он ощутил, как острая боль растекается по телу мелкими, но быстрыми импульсами. «Два» — негромкий стон поглотили деревянные стены комнаты. Ноги подкосились, и тело напряглось от расползающейся новой порции физических мук. Рассечение пришлось чуть выше первого, заставляя распахнуть глаза. Дрожь уже колотила всё тело. Надрывно вздохнув, он попытался поднять голову, демонстрируя свою стойкость. Однако на лице застыла гримаса боли. Скованные запястья онемели. «Три» — гортанный рык вырвался через преграду во рту. Запястья дернулись в стремлении освободиться. Конвульсия проползла вдоль позвоночника, заставляя образовавшуюся рваную рану раскрыться сильнее. Это было комбо: наконечник кнута прошёлся ровно от первой кровавой полосы до второй. Нотт не мог видеть, но понимал по вспышкам перед глазами, как плоть медленно закипает. Контролировать шею практически не оставалось сил. «Четыре» — безумный отчаянный возглас сорвался с уст. Мышцы пресса судорожно сократились. Весь организм, словно пытаясь избежать ещё одного удара, склонился вправо, и он почувствовал, как кожа на лопатке начала трещать. Теодор лихорадочно помотал головой и упёрся лбом в деревянную опору. Вокруг всё кружилось, мысли расползались куда-то в стороны, оставляя лишь душащие ощущения. Кончики пальцев остаточно покалывало. «Пять» — крик зазвенел в собственных ушах, когда кровавый водопад раскрылся на рёбрах. Больше не было мыслей сдерживаться и терпеть, чувство собственной рвущейся плоти заполонило сознание. Колени подогнулись из-за немыслимой тряски во всём теле. Нервные частые вдохи не давали насытиться кислородом. Пальцы на руках сжались настолько сильно, что, казалось, ещё чуть-чуть, и он сломает их к чёрту. «Шесть» — нечеловеческий голос вырвался из груди в скомканном завывании. Чужая кровь на столбе уже начала смешиваться с собственной. Он почувствовал, как из глаз хлынули слёзы, опаляя кожу на лице. Нотт ощущал, как ступил на лодыжку, паршиво справляясь с собственным телом. Это показалось такой мелочью, когда горячая густая жидкость уже пропитывала ткань брюк. «Семь» — протяжный мучительный ор зазвучал куда громче, как показалось Нотту. Он не мог этого оценить. Из-за свиста кнута в ушах Теодору показалось, что он практически оглох. Ноги перестали держать туловище, и молодой человек обессилено рухнул на колени. Эта боль была куда меньшей, чем та кровавая каша, что сейчас обрамляла его спину. Капля пота скатилась по подбородку, смешиваясь со слезами. Он нервно сглотнул. «Восемь» — вопли тянулись вечно по его личным меркам. Теодор ощущал, насколько сильно сжал черенок зубами. От напряжения во всём теле ему показалось, что челюсть сейчас треснет. Глаза непроизвольно приоткрывались и закрывались снова. Тело больше не напрягалось, а всё больше оседало. Поясницу словно поливали кипящим маслом, хотя никаких касаний не было уже минут пять. «Девять» — звериный вой. Верёвки врезались в кожу, удерживая тело в горизонтальном положении. Помутневшее сознание отказывалось воспринимать пространство и противиться накатывающим спазмам. Кожа ошмётками раскинулась по рёбрам. Нотт буквально чувствовал каждую открывшуюся на спине вену, каждый лоскут порванных мышц. Рот приоткрылся, деревянный ограничитель выпал. «Десять» — остаточный рев. Он слышал какую-то возню на заднем плане, но это было совершенно не важно. Теодор не чувствовал собственного тела в привычном понимании. Один сплошной оголённый нерв. Каждая клетка организма лишь предсмертно сжималась. Металлический привкус на языке. Свет померк в его глазах, разрывая контакт с реальностью. Провалявшись около недели в постели, Нотт отказывался от заживления средствами магии. Его мысли уже не так сильно путались и сознание пришло в относительную норму, если в этой ситуации вообще была какая-то норма. Произошедшее не воспринималось как кошмар. Это не будет являться к нему по ночам во снах ужасами, скорее напоминанием. Все неверные пути и маршруты, все обиды и разочарования в самом себе — ничего больше не волновало. Воспоминания не исчезли, но страх и ненависть к себе ушли. Как бы ни была сурова подсознательная сторона, всё было сделано правильно. Теодор сидел на табуретке и курил, пока ему помогали сменить багрово-алые повязки. Животная часть внутри одобрительно молчала. Теперь он знал, что в первую очередь должен считаться с собой. Ни одно желание не останется незамеченным. Голос разума никогда не затмит внутренние приоритеты и потребности. Угнетение и замалчивание своей натуры — прямой путь к потере резонанса. Границ для его личности больше не существует. Спустя две недели Нотт решил, что физических терзаний достаточно. Он смирился с тем, что теперь мир для него стал шире. Хотелось это опробовать. Несмотря на своё глубокое принятие, придурочные черты характера так и не изменились: всё так же ему хотелось всего и сразу. И тогда казалось, что это абсолютно нормально. Ещё месяц тренировок, обращений и привыкания. Теодор покинул Пето молча. С него не брали никаких обещаний или обетов. Но он точно знал, что никогда и никому об этом не расскажет. Никогда. Всё, что произошло, останется здесь. Вся горечь собственных ошибок будет рассеяна ветром и похоронена под покровом снега в горах. И сейчас, вспоминая свои метания, он испытал дежавю. По венам текло раздражение из-за собственных ограничений. Хотелось сорвать кожу вместе с проклятой печатью, горящей на шее. Страх потерять контроль теснился с растекающимся кипящим металлом неудовлетворения. Сигареты не помогали, алкоголь лишь делал хуже, а быть вечно накуренным — совершенно не привлекательная перспектива. По темечку будто набатом стучало собственное сердцебиение. Нужен был перерыв. Надо решить, что делать дальше. Круговые маршруты по комнате никак не помогали, лишь путая сознание. Теодор остановился, опираясь рукой о стену. Пальцы трясло, и закурить не получилось. Он сполз по стене с нервной усмешкой над самим собой. Чем дольше Нотт смотрел в стенку напротив, тем сильнее его улыбка перетекала в истеричный смех, который не успевала поглощать мебель. Звук явно был слишком громким, потому что за ним последовал стук в дверь. — Да?! — не в силах унять своё состояние, протянул Теодор. — Ух ты… — удивился Блейз, приоткрыв дверь. Ему в глаза сразу бросился сидящий на полу Нотт, пытающийся расправиться с зажигалкой. По его лицу можно было прочитать отчаяние вкупе с безысходностью. Закрыв за собой дверь, Забини направился к другу и уселся рядом. — Совсем хреново? — разглядывая изнеможённое собственными мыслями лицо, спросил Блейз. — Полное дерьмо, — закусив нижнюю губу, всё так же натужно произнёс Теодор. — Не расскажешь? — Нет, — помотал головой Нотт, откинув голову назад. — Тогда я просто побуду здесь, — понимающе кивнул Блейз.