Каждый день иду я за тобой
по дороге в школу и домой.
От приятелей твоих сто обид стерплю,
потому что я тебя люблю.
«Знаешь, я давно тебя люблю»…
Часть 1
Люба. В детстве часто просыпалась от ярких лучей солнца, бьющих в щель неплотно задернутых штор. Долго лежала, рассматривая ковер на стене, гладя его ладонью, ощущая его мягкость и одновременно колючесть ворса, пожелтевшего от времени рисунком. За окном слышалось пение птиц, грохот тачки по асфальту, и голос - высокий или грубовато-низкий – прорывался сквозь тишину утра, будя всех: - Малаакооо! Малаакооо! Лежащая рядом со мной сестра сердито ворочалась, клала на голову подушку, затихала, погружаясь в сладкий сон. Но мне не лежалось, я вскакивала, бежала в одних трусиках босиком в родительский угол, ныряла в постель к матери, прижимаясь к ее разгоряченному, разнеженному телу. Мама, не открывая глаз, с досадой бормотала: - Что поднялась в такую рань? Поспала бы еще. Отец поднимался раньше крика молочницы, уже одетый, едва заслышав этот крик, громыхая крышкой бидона, уходил за молоком. В квартире наступала сонная тишина… Но долго без движений я лежать не могла, начинала возиться, чем окончательно будила мать. Она сердито на меня шикала, шепотом ругала, чтобы я не разбудила старшую сестру Тасю. На какое-то время я затихала, подчиняясь матери, с большим усилием сдерживая свою кипучую энергию. Осторожно рассматривала маму, пытаясь понять: молодая она или нет? Вот морщинки возле глаз и губ, на лбу более глубокие, обвисшая мягкая кожа под подбородком, которую Тася называла "кашка-малашка". Руки у мамы некрасивые с вздутыми венами, пожженные кислотой, в пятнах после заживших ран. Почему недавно дворничиха, глядя на меня, спросила: «Дочь или внучка»? Мама смутилась, принялась шептать что-то ей на ухо, время от времени косясь на меня. Дворничиха согласно закивала головой, поглядывая на меня с сочувствием. В тот момент я не придала этому значение, но чем дольше думаю, тем чаще задаюсь вопросом: что так смутило маму? Приходил папа, приносил молоко, в пакете творог, в банке сметану такой густоты, что в нее можно было поставить ложку, и она будет стоять. Сметану так просто не ели, ее добавляли в борщ и изредка мазали на «блинцы», по мере уменьшения в середине сметаны образовывалась ямка, в которой скапливалась мутная, молочная сыворотка. Папа наливал в стакан молоко, отламывал кусок хлеба – лучшего завтрака для меня не было. Себе папа наливал молоко в большую синюю миску, крошил в нее полбуханки хлеба, сыпал ложку сахара. - Любка, будешь молочную тюрю? – Спрашивал, желая разделить свои вкусовые изыски со мной, рассказать, что любил в детстве. Знал, что не откажусь от завтрака с ним наедине. Кого любила больше из родителей? Отец вечно погружен в свои дела и заботы, на нас, своих дочерей, особого внимания не обращал, считая - его забота прокормить, одеть-обуть, а ласка и нежность – это забота матери. Но меня выделял, любил подразнивать, как ему казалось, добродушно: рыжая, конопатая. Я сердилась на него, иногда злилась до слез, кричала в ответ: «Я не рыжая, сам ты рыжий». Отец довольный, что сумел вывести из себя, по-детски смеялся, доставал из своих закромов конфету в потертом фантике. Отца прощала легко и быстро, уходила с ним в сарай, что стоял напротив дома, здесь всегда было много познавательного и интересного. Отец, сколько его помню, всегда чинил свой мопед, а я рядом с ним перебирала в многочисленных коробках болты и гайки, находя и настоящие сокровища – магнит или колокольчик, или велосипедный звонок. Здесь отец учил меня пилить, строгать и сколачивать (так, например, я сколотила для куклы кроватку). Отец хотел иметь сына, но родилась я, рыжая и конопатая, похожая в его родню, и он мною заполнил душевную пустоту… Приносил домой гладкие доски, звал: «Любка, идем скворечник делать». Весь вечер слышался наш с ним стук, что-то пилили, сколачивали, в то время, как мама с Тасей занимались «бабскими» делами – шили платья для кукол. Еще папа водил меня в кинотеатр, на взрослые фильмы, которые были запрещены детям до 16. Так я посмотрела «Анжелика и король», о чем с удовольствием рассказала во дворе. Мне никто не поверил, девчонки обозвали врушкой, в тайне завидуя, что я прошла на такой взрослый фильм, а их, старше меня на два-три года, не пустили. Я побежала искать справедливости у родителей, но мама, обиженная, что папа ее с собой не взял, не хотела меня утешать. Отец, выслушав мои обиды, кивнул головой: БЫЛО! Этого для меня было достаточно – главное, отец подтвердил, что не вру, а там их дело верить или нет. Тася ревела от обиды, что папа отдал предпочтение мне, а ведь она старшая, значит, ее должны любить больше. Мама ее утешала, обиженно посматривала в нашу с отцом сторону, грозила: «Мы тоже пойдем в кино вдвоем, без них». Тася затихала у нее на груди, посматривая хитро на меня, победно показывала язык. У нас в семье соперничество, «раскол» на два лагеря – отец и я, мама и Тася. Что разрешалось одной, строго запрещалось другой. Хотя мама и не говорила, что Тася ей ближе, чувствовалось - душой она тянулась именно к ней. Сестра была маленькой копией мамы – курчавые волосы, внешность, фигура. А я походила на папиного брата Ивана, который жил в какой-то деревне, я его никогда не видела, т.к. тот никогда не приезжал в город. Отец смеялся радостно, сразу до слез, начиная громогласно: ахаха! Мама хмурила брови, осуждающе замечала: «Развеселился, как мальчишка». Она стеснялась открыто показывать свою радость, открыто смеяться. Если все же смеялась, то крепко сжимала губы, колыхая животом под фартуком, и прекращала смеяться через горестный вздох, резко, как обрезая ножницами. Она всегда была строгой, «сУрьезной», не ждавшей от жизни никаких радостей, даже в приятные минуты сурово одергивала: «Что-то ты развеселилась не к добру». Редко ласкала нас, никогда не целовала, отговариваясь: «Микробы только разносить». И от своих дочерей не принимала ласку, разрешая только сидеть рядом – этого ей было довольно. Иногда разрешала прикасаться Тасе к своему подбородку, щекотать его. Тася перебирала пальцами, почесывая как кошку, ворковала, заглядывая в глаза: «Кашка-малаашка», мама добродушно посмеивалась. Видя, что маме нравятся Тасины прикосновения, пыталась и я сделать приятное, щекотать, но наталкивалась на ее сухое: «Любк, да отстань ты», уворачивалась от моих рук, морщилась с досадой. Я, желая перетянуть ее внимание на себя, старалась ей всячески угодить, заигрывать, но мама по-прежнему предпочитала общество старшей дочери. Тася, видя, как я заигрываю с мамой, но ничего не получаю в ответ, шептала заговорчески, косясь по сторонам, чтобы никто из родителей не услышал: «Меня мама больше любит, потому что я ей родная, а ты приемная. Тебя из детского дома взяли». От этих слов меня кидало в такую злость, что бросалась на сестру с кулаками, после чего Тася бежала жаловаться маме. Та, не пытаясь разобраться, кто прав, сразу принималась ее утешать, загораживать от моих кулаков, отпихивать в сторону: «Вот ведь шила. Ни с кем ладить не может!» Жаловалась соседям: «Что за ребенок! Ненормальная какая-то!» Отревевшись, успокоившись, подходила к маме, объясняла свой очередной взрыв, пытаясь оправдаться: «Мам, правда Таска говорит, что вы меня из детского дома взяли?» Но мама равнодушно отмахивалась, занятая своими делами: «Ой, да слушай ты ее больше». Но Тасе ни одного упрека, ни наказания, наоборот, оправдывая: «Она шутила, а ты сразу в драку лезешь». У нее твердо закрепилось в сознании: из двух дочерей «язва» младшая, всегда лезет в драку, «черт бешеная», у нее «с головой немного того, чук-чук», а Тася тихая, спокойная… Во мне кипело негодованием, свою правоту доказывала кулаками, криком, на равнодушие близкого человека – обидчивая ревность, в глубине души сидело ехидненькое: «Хотите видеть меня плохой? Хорошо, я такой стану». Выйдем с Тасей во двор, натащим игрушек из дома – Тася тихо сядет с куклой в палисадник, копошится, делая вид, что играет, сама подслушивает разговоры взрослых. Я вечно в каких-то разборках, доказываю очередную правду, с мальчишками дерусь на равных, пока мне шишек ни набьют. Бегу домой, реву, вслед несется: «Рева-корова, дай молочка. Сколько стоит? Два пятачка». На пороге, широко открыв дверь, меня встречает мама, устало говоря: «Как орешь, весь дом слышит, от людей стыдно». Не разбираясь, права я или нет, сразу ставила в угол между шкафом и дверью, шла жаловаться соседке: «Все дети, как дети, а эта…» Тася победно проходила мимо меня, осуждающе крутила пальцем у виска, нарочно ела передо мной что-нибудь вкусное, выданное за примерное поведение. Я опускала глаза, туша в них злой блеск, рассматривала ободранные носки сандалет… Едва выпускали из угла, во дворе новая драка, и я в гуще событий, выступая правозащитником униженных и оскорбленных. Соседи вздыхали, сочувствовали маме: «Две сестры, но какие разные, отличаются как небо от земли – одна ангел, другая словно черт». С Тасей мы были разные не только внешне и характерами, у нас и мысли, мечты отличались. Я любила фантазировать, каждую ночь, ложась спать, придумывала очередную историю. Днем, выходя во двор, рассказывала друзьям ночные «выдумки», выдавая их за новою прочитанную книгу, они стояли вокруг, слушали, открыв рот от удивления и восторга. Тася неуверенно тянула: «Врет она все, нет у нас такой книги». Ей бы охотно поверили, но признать, что маленькая девочка способна на такую бурную фантазию, было выше их сознания, никто не осмеливался поддерживать подобную версию. Тася в сомнениях бежала домой проверять, что я читаю в этот раз, вдруг то, что вызывает столько сомнений и споров? В одной сказке у меня было собранно столько главных героев и событий, что путалась одно в другом, забывая, о чем шла речь, путая имена. Благородные слушатели подсказывали, поправляли, торопили с сюжетом. Я настолько проникалась в сюжет, что сама начинала верить в правдивость «книги», представляя себя на месте главной героини. То была принцессой, то отважной всадницей, скачущей на встречу к любимому, с развивающимся шлейфом, с локонами, украшенными бриллиантами. Я преображалась, становилась милой, кроткой, разговаривала с томной улыбкой. Засыпала счастливая, готовая любить весь мир, надеясь завтра проснуться и вступить в новый день с продолжением любовной истории. Но если я была счастлива в грезах и волшебных сказках, то Тося жила только в реальности, не понимая: как можно придумать, главное, ЗАЧЕМ, если мир понятен и прост, в нем нет никаких тайн и быть не может. Дерево – это всего лишь дерево, а не заколдованный человек, в нем нет души, оно не может жаловаться и чувствовать боль. Пустая комната – она и есть пустая, а я, навыдумав себе что-то, с визгом неслась к матери, дрожала от страха, оглядываясь назад. Мама печально вздыхала, жаловалась соседке, тете Клаве: «Надо её к врачу показать. У нее точно с головой что-то не того». Тася над моими фантазиями смеялась, крутила пальцем у виска: «Писатель, тебя скоро в дурку отправят». И тогда я, чтобы больше никого не смущать, стала сочинять свои «романы» про себя. Как же мне было хорошо там, в своих историях – душа переполнялась теплом, светом и нежностью, знала, кто «любит» меня искренне, а кто только притворяется. Меня буквально переполняли чувства и эмоции, хотелось рассказать о них всему свету, считая это важным и значимым, потому начала записывать, что успела навыдумать. Любой чистый лист служил для записи, я их прятала, но Тася находила, бежала показывать матери, смеялась: «Ненормальная, она думает, что это все правда?» Мама смотрела на меня печально и обреченно, решая в очередной раз, к какому вести врачу. Она не могла понять: как это, находясь в здравом уме, быть счастливой в вымышленном мире, получая в мечтах все, что хотела бы иметь в реальности. Учились мы с Тасей тоже по-разному. Она кропотливо и усердно выводила ровные строчки по русскому языку, упорно решала задачки, зубрила стихотворение, получая за свою усидчивость заслуженные пятерки и четверки, чем радовала маму – та скупо улыбалась на очередную хорошую отметку, хвалила: «молодец». Мне было интересно получать результат сразу, без всяких подготовок, без кропотливого старания – села за стол, раз-раз, задачка решена, упражнение написала. Стих два раза прочитала – хватит на этом, перед сном еще раз прочитаю и, считай, выучила – у меня память хорошая, с легкостью за вечер могла Маяковского выучить… А коль уроки сделаны, можно приниматься за любимую «писанину». Легкость, с которой относилась к выполнению уроков, результат не приносил, в дневнике сиротливо появлялись четверки, а все больше тройки, перемешиваясь с двойками. А ведь по всем параметрам я была способнее Таси, быстрее схватывала новый урок, хорошо запоминала, учителя про меня говорили: «Она профессор среди двоечников. Но ее лень родилась раньше ее». Но я не была ленивой, мне просто было не интересно знать то, что уже знала… Получив учебники в начале лета, с удовольствием их просматривала: «Ну-ка, что-то мы будем изучать?» Читала учебник от корки до корки – жадно, азартно, порой четко не понимая, о чем речь - откладывала в сторону и больше в течении года в руки не брала: зачем? Я и так знаю, что там написано. С меня достаточно, что учитель напомнит на уроке новую тему. С удовольствием читала дополнительную литературу к уроку, пересказывая так, что учителя заслушивались… продолжая упорно ставить тройки. Как-то учительница по истории поинтересовалась этак небрежно, с легкой брезгливостью: «У тебя отец есть? Он пьет?» Я удивилась: мой папа болел, ему пить нельзя. «А что тебе интересно?» - продолжала допытываться, а узнав, что люблю читать, усмехнулась недоверчиво, спросила что именно. Я ответила, что на данный момент читаю про Софью Перовскую, о Плеханове, о их движении и расколе в партии… У Исторички-Истерички вытянулось изумленно лицо – наши отличники два слова не могли припомнить о Перовской, а о Плеханове знали только то, что его именем названа улица в городе. Как я любила «сочинять», так же любила читать – взахлеб, не оторвать даже за обеденным столом. Мама сердилась, боялась, что испорчу зрение, завидев с книгой в руках, сердито шикала: «Брось книжки читать, все равно ума не прибавится». Отправляя меня отдыхать в лагерь, предупреждала воспитателей: «Вы за ней следите, когда идете гулять, не верьте, что у нее болит живот – это она книг в библиотеке набрала, сидит в туалете читает». Мне, правда, лучше читать, чем гулять – только время тратить. Тася тоже любила читать. Но вот прочитала, захлопнула книгу на последней странице, спрашиваю: понравилась книга? О чем она? Тася недоуменно смотрит на меня, на книгу – она уже забыла. «Ну, это вот, оно ка-то так. – отвечает неуверенно. Раздраженно махнет рукой, - Сама читай». Пересказывать Тася не любила, у нее это получалось скучно, нудно, настолько сжато, что самый интересный роман вызывал зевоту и укладывался в несколько строк. Зато любила писать сочинения – обложится книгами, понаделает закладки, весь вечер пишет. Я потом ее тетрадки с пятерками припрячу, чтобы в нужный момент достать и списать сочинение, чтобы самой не мучиться (есть дела поважнее, у меня свой роман лежит недописанный). Но как ни стараюсь, у Таси за сочинение пять, у меня за это же сочинение тройка! Ну, как так-то?! Тасе про уроки напоминать не надо, она их делала добросовестно, четко. Я приду со школы, портфель в сторону, беру книжку и на диван, пока мама не придет с работы. Мама приходит: «Уроки сделали?» Тася честно признается: «Одна физика осталась». Я тоже киваю, что сделала, но поднимаюсь с дивана, неохотно бреду к столу, сажусь за уроки, потихоньку наблюдая за мамой: что она там делает? Она переодевается, уходит на кухню готовить ужин. Я достаю из-под учебника «Три мушкетёра», продолжаю прерванное чтение. Тася идет гулять. Я смотрю ей вслед, размышляю: что интереснее - читать или гулять?... Нет, читать интереснее, и ничуть не завидую, когда за ней захлопывается дверь – пусть идет, мешать не будет. Мы жили в большом доме, построенном после войны, сверху похожий на букву «С», соединенного между собой чугунными узорчатыми воротами. На них любила кататься ребятня, оглашая двор противным резким скрипом. Оттолкнутся от стены ногой и с хохотом летят до железного крюка, «впаянного» в асфальт. Ворота, ударившись о крюк (каждый раз расшатывая его все больше), плывут назад к стене. Жители гоняют детвору, они разбегаются в стороны, но через некоторое время вновь собираются у ворот. Дворник, живущий на первом этаже, закрывал ворота на замок, оставляя открытой калитку, что было для всех неудобно – женщины, идя из магазина с сумками, постоянно застревали в узком проходе, мужчинам приходилось наклоняться, забывшись, глухо бились лбами о перекладину ворот, а дети постоянно спотыкались о высокий порожек, падали и расшибали коленки. Возле каждого подъезда находился свой палисадник, в котором росли цветы с ранней весны по глубокую осень, чередуя цветовую гамму. Уход обычно брали на себя соседи, живущие на первом этаже – протянув шланг через окно, подсоединяли его к крану на кухне, поливали кусты и цветы. Остальные соседи добровольно пропалывали, рыхлили и подсаживали новые цветы. Подъезды соревновались у кого краше палисадник, жарко споря, доказывая свою правоту: - У вас только одуванчики с сорняком растут! - У нас мальвы коллекционные! Таких расцветок больше ни у кого нет! Сами лопухи насажали, не поймешь, что за куст. - Это у нас-то лопухи?! Это, между прочим, дельфиниум небесной расцветки. Весной ландыши цветут – от них запах на весь двор. Осенью хризантемы! До первого снега стоят. - Вчера роза чайная расцвела, сегодня утром смотрю – срезали! Не вы ли из зависти розы наши подрезаете? - МЫ?! – Задыхались от возмущения. Поворачивались к детям, что играли рядом, грозили, - Вот поймаем, кто цветы срезает, уши-то пообдерем. Хулюганы! Мы смеялись, переглядывались, понимая, что «хулюганов» надо искать не среди нас, а тех, кто вечерами собирается в беседке с гитарой и песнями. Беседка стояла посреди двора, на зеленом острове травы со столом и скамейкой, где мужики забивали «козла» в ожидании, когда жены позовут ужинать. В выходной женщины здесь играли в лото, наблюдая за детьми, играющими возле березы в куклы, или в прятки у бетонного столба. В стороне от беседки находились вишневые заросли, где девочки устраивали «квартиры» для своих кукол-дочерей, мишек-сыновей. Весной вишни покрывались белым цветом, летом были усыпаны обилием плодов, которые не успевали вызревать, их поедали зелеными. Только на самой макушке оставались вишни, куда не могли залезть дети, выжаривались на солнце до черноты, висели до зимы, и их склевывали птицы. Еще стояли качели, возле них собиралась очередь из желающих качаться, вызывая жаркий спор: - Они ближе к нашему подъезду, значит, они наши. - А вот и нет, их мой папа делал, сам столбы вкапывал. - А мой папа доски принес. Споры перерастали в драку. Взрослые не собирались разбираться, из-за чего поднялся шум, участникам раздавались подзатыльники, на площадке воцарялась тишина и порядок. Дети понимали: качели для всех. Очередность восстанавливалась, соблюдалась, ни у кого привилегий больше не возникало. Днем в беседке сидели мамочки, поставив коляски вокруг, выползали бабки, прячась от солнца, строго следящие за внуками, за проходящей мимо молодежью. - Нинка вырядилась, не иначе, на свидание пошла. - Витька парень не плохой, а связался с курящей. - Да что ты, курит?! - Глянь, Наташка, Птицына дочь, пошла. Тьфу, срамота, натянула штаны, все трусы видны. - Говорят, с сыном директора школы встречается. - Да что ты?! Хорошая девка, жаль только, что в таких штанах ходит. …Ужин приготовлен, жены и матери позвали из окон домочадцев, все разбрелись по квартирам, включили телевизор. Двор затихал, погружался в тишину… Через два часа вновь оживал, наполняясь новыми звуками. В беседке собиралась молодежь, выносилась гитара, слышался смех, веселые крики, голоса поднимались до самых верхних этажей, не давая уснуть. Сердито хлопали форточки, кто-то, высунувшись по пояс из окна, стыдил и угрожал милицией. Мы тоже не могли с Тасей уснуть, окна наших комнат выходили во двор, даже сквозь закрытую форточку слышалось песнопение под гитару. Я видела, как Тася мечется в своей кровати (с недавних пор мама поставила мне отдельную кровать, мотивируя тем, что сестра стала «взрослой»), то сидела, поджав ноги, не отрывая взгляда от окна, прислушиваясь к голосам, то кралась к нему, отодвигая край шторы. Стояла у окна долго-долго, всматриваясь в темноту, пытаясь кого-то увидеть. Вновь ложилась, обнимала подушку, вздыхала тяжело и протяжно. Что происходило с сестрой, я понимала прекрасно – ВЛЮБИЛАСЬ! Но в кого?! Знать бы точно, я могла полностью рассчитаться с ней за все прежние обиды. Из-за строгости в воспитании, мы с сестрой допоздна во дворе не гуляли, до девяти вечера и хватит. Мама, желая предостеречь, чтобы не было желания задержаться на улице дольше, стращала страшилками, громко нашептывая, тараща глаза: «Вот поймают тебя мужики, разденут догола и напихают в тебя бутылки». Мы с Тасей настолько были напуганы, что едва темнело, неслись домой. Помню, в школе был вечер старшеклассников, Тася с разрешения мамы пошла туда, обещая прийти не позже девяти вечера. Но, видимо, ей там было хорошо, увлеклась танцами, общим весельем, что забыла о времени и домой вовремя не пришла. Я уже легла спать, папа смотрел телевизор – ему ни до чего не было дела. Мама металась от одного окна к другому, тихо ругая «непутевую» дочь. Вдруг сорвалась, побежала в школу, прихватив тряпку, как грозное оружие от бандитов… И вот я слышу во дворе шум, крики, я еще подумала, что это Шурка-Птица скандалит – она как напьется, так во двор выскакивает и вопит на все голоса на детей и мужа. Вдруг в комнату вбегает зареванная Тася, за ней бежит мама, размахивая тряпкой, нанося удары по чем попало. - Дрянь какая! Ты во сколько дома должна была быть? Гулящая! - Там все были, весь наш класс! Почему им можно? - Кричала Тася, защищаясь от ударов, уворачиваясь от них, рыдая от унижения. Отец, уснувший перед телевизором, разбуженный, попытался вступиться за Тасю, но мама, не слушая его вразумления, кричала свое пока не выдохнулась. Наконец, ушла жаловаться соседке, что дочери у нее одна хуже другой, обе «непутевые». Папа пошел спать на диван, Тася, забившись в угол своей кровати, тихо всхлипывая, жаловалась мне шепотом: - Как стыдно! При всем классе, при всей школе налетела… Оказывается, в самый разгар вечера, когда все танцевали, в зал ворвалась мама, схватила Тасю за руку, поволокла за собой, а на все ее возражения отвешивала удары тряпкой. И все это на глазах у одноклассников, которые и так считали Тасю «зашуганой». Не помню, как сестра помирилась с мамой, но урок запомнился надолго, после этого инцидента всегда возвращались домой в назначенное время, не рискуя нарушать обещание. Если весь Тасин класс шел на выходные в поход в сопровождении учителей и парочки родителей, мама все равно говорила «нет», опасаясь, что ее «изнасилуют и насуют бутылок». Как бы она ни упрашивала, как бы не умоляла, мама твердо стояла на своем: «Я сказала НЕТ!». Мне было жаль сестру, я видела, как ей хочется вырваться из–под маминой опеки, оказаться в центре событий, где царит интересная жизнь, но приходилось довольствоваться маминым и моим обществом. Я сразу для себя решила: как стану совершеннолетней, никогда не буду жить по чужой указке, никому не подчинюсь, буду поступать так, как хочу. Я выработала для себя тактику – если на меня кричат, сжимала кулаки и зубы, молчала, смотрела в сторону. Тася наоборот начинала громко кричать, вопить, уворачиваться от ударов тряпки, а потом, когда буря утихнет, смеялась, что ей было не больно, кричала она нарочно, пусть матери будет стыдно перед соседкой. Папа нас никогда не «воспитывал», разве только в сердцах даст «леща», но что такое подзатыльник в сравнении с ремнем – так, ерунда, разве это битье? …Итак я поняла, что Таська влюбилась, но кто ОН? Я перебрала всех соседей, которые могли бы подойти ей по возрасту, но не смогла найти достойного. Зато несколько раз видела, как она что-то записывает в толстую тетрадь, которую прячет всякий раз, когда в комнату кто-то заходит. Я подсмотрела, что тетрадь она вынимает из ящика стола, в котором лежат ее школьные принадлежности, и как только выпала возможность остаться в комнате одной, я достала тетрадь и принялась лихорадочно читать. Но меня ждало разочарование – ни одного нормального имени, только «он» большими буквами: «ОН посмотрел на меня. ОН улыбнулся. ОН прошел мимо»… Да это хлеще любовного романа, который когда-то читала или могла придумать. Я ЕГО могла знать, встречаться, разговаривать, не подозревая, что ОН-то и есть Таськин принц на белом коне. Возможно, ОН сам не подозревает, что стал героем чьих-то грез. После дневника стала смотреть на Тасю немного по-другому – с уважением, понимая, насколько она взрослая в сравнении со мной. Ах, как я завидовала сестре, как мне хотелось оказаться на ее месте, пройти через трепет в сердце, слезы любви и отчаяния, и я начала подбирать для себя объект, в который можно влюбиться. Но, оказывается, выбрать достойную кандидатуру очень сложно. Мальчишки, которые окружали, казались непривлекательными, мелкими, я не могла их наградить таким счастьем – влюбиться в них. Тогда я выдумала своего героя, продумав детали внешности и характера, от цвета глаз до милых невинных привычек, вообразив, что не сегодня, так завтра обязательно его где-нибудь встречу. Но проходили дни, недели впустую, герой не появлялся, образ стерся, растворился, я невольно вернулась к Тасиному избраннику, решив, что мое время любить еще не пришло… …Стояло лето, жара была такая, что воздух не успевал остыть за ночь, и, хотя окна распахивались настежь, не чувствовалось ни единого дуновения ветерка. Мы с Таской лежали по своим кроватям, умирая от жары, невольно прислушиваясь к звукам во дворе. Воздух настолько накалился, что дрожал, как живой, волнами поднимаясь вверх, и оттого казалось, что разговаривают рядом с тобой. В беседке собрались ребята, почему-то без девчонок, песни не пели, перебирали способы облегчить жару и духоту. Покой нарушился оживлением, один из парней крикнул: - Здорово, Юрец! В беседку придешь? Тася, только что лежавшая расслабленная и томная, мечтательно рассматривая потолок, вдруг встрепенулась, напряглась. Но я по своей детской ненаблюдательности не придала этому значение, продолжила сочинять про себя очередной роман. Тот, у кого спрашивали, видимо, подошел к беседке, потому, как голоса стали тише, но все равно было хорошо слышно: - Не хочется что-то. Что здесь сидеть, скукотища. Тася тихо ойкнула, соскользнула с кровати, прокралась к окну. Я, позабыв о романтическом герое, с интересом наблюдала за ее действиями. - А ты свою девушку пригласи, - продолжал уговаривать парень. - Ее мать после девяти из дома не отпускает. - Так она еще малолетка что ли? – Хохотнули в беседке. - Может, она еще в школу ходит? За общим хохотом я не расслышала, что ответил Юрец, но до меня донеслось его веселое: - Дай гитару, я ей привет передам, - и запел, перебирая струны: - «А у нас во дворе, есть девчонка одна»… Тася вжалась в стену, тихо смеясь, но вспомнив, что находится в комнате не одна, испуганно метнула взгляд в мою сторону. Я, желая посмотреть, кто поет, вскочила с кровати, хотела подбежать к окну, но в комнату ворвалась мама, принялась ругать, что мы напустили комаров, решительно захлопнула окно, задернув шторы. Как я потом ни пытала Тасю, признаться, за кем подглядывала, та упорно отнекиваясь, да еще и пригрозила: - Только попробуй, расскажи маме! Тогда я расскажу, что ты с мальчишками бегала на речку, пока она была на работе. Аргумент был весомый, за речку я могла получить очередное наказание, поэтому решила затаиться, провести собственное расследование. Начала рассуждать: мальчик явно с нашего двора (недаром же выбрал такую символическую песню), и он старше Таси, раз его друзья называют ее малолеткой. Теперь кого у нас во дворе зовут Юрами? Через два подъезда от нас живет семья Соколовых, у них два сына, и одного зовут Юрой. Семья не очень хорошая – отец пьющий, мать нигде не работает, торгует семечками на рынке. Старший сын алкаш, отсидел в тюрьме за драку. И только Юрка нормальный пацан, полгода назад пришел с армии, пошел работать на завод, не пил, вежливо здоровался с соседями, одевался чисто и аккуратно… Но он для Таськи старый! Она у нас красавица (все соседи говорят) – курчавый волос по плечам распустит, идет, он развивается. Ее цыганкой называли. С ее-то красотой разве можно влюбиться в простого парня, не блещущего ни знатностью, ни родством? Но все же решила проверить свою догадку. Во время очередной ссоры Таська пообещала рассказать маме, что я получила двойку по физике, и тогда я пригрозила: - А я тогда скажу, что ты влюбилась в Юрку Соколова! Она растерялась, представила, ЧТО будет, если мама узнает ее тайну, покраснела от негодования и страха, захлопала ресницами. Ее глаза наполнились слезами, она выскочила из комнаты, но тут же вернулась, предложила альтернативу: - Ладно, я ничего не расскажу о тебе маме, но и ты молчи про Юру. Мы заключили обоюдовыгодный договор. Тася, истосковавшись по живому общению, устав молчать и скрывать имя любимого, открылась передо мной, буквально атакуя вопросами: - Тебе Юра нравится? Ты могла бы в него влюбиться? – Обижалась, если я говорила, что он для нее старый: - И вовсе не старый. У нас разница четыре года три месяца и семь дней. А что о нем говорят другие девчонки? Послушай, потом расскажешь. Но моим подружкам Юрка Соколов был глубоко безразличен. Они, так же, как и я, пока читали карманные книжки, где описывалась чужая страстная любовь, ходили в кинотеатр на «Терминатора» и обманным путем прорывались в зал на «Легенду о любви», где наглядно обучались сексуальной жизни… Мама нашла Таськин дневник и разразился жуткий скандал. Удивительно, но Тася, боясь маме слово поперек сказать, в этот раз не молчала, выпалила с вызовом ей в лицо: - Мне шестнадцать лет, я уже взрослая! В моем возрасте девчонки давно дружат с парнями, и никто в этом не видит ничего плохого. Ни в кого из них бутылок не напихали! А мне нельзя после девяти даже возле подъезда постоять только потому, что кто-то что-то может подумать или сказать! Все, хватит, надоело! Теперь я буду гулять… до десяти вечера. Вот! – Она с ужасом взглянула на маму, испугавшись собственной смелости. Я изумленно обернулась на нее, испытав к ней уважение. Зато мама возмущенно ахнула, рванула платье на груди, разрывая его пополам, закричала: - На, убивай мать! Выноси позор на люди, пусть все знают, что моя дочь потаскуха. – Развернулась, побежала жаловаться папе на дочерей. Но папа ее не поддержал, отмахнулся с досадой – у него телевизор «сел», ремонту не подлежит, придется новый покупать, а это новая трата денег. Только я Тасю поддержала в вопросе личной свободы, пообещав не давать ее в обиду и заступаться перед родителями. Войне за Тасину свободу длилась долго, целую неделю. Наконец мама сдалась, поставив условие: со двора ни шагу, если идет в кино, предупреждает, вернулась – показалась, что жива-здорова, ее никто не изнасиловал по дороге домой. Мама пыталась выпытать у нее имя возлюбленного, Таська молчала, как кремень. Тогда мама принялась атаковать меня, но я молчала, прикинувшись дурочкой, только пожимала плечами. Тогда мама попыталась проследить за Тасей, но она была настороже, встречалась с Юрой за пределами двора, все время оглядываясь. Возвращаясь домой со свидания, на освещенный участок перед подъездом выходила одна, Юра оставался в темноте. Не только мама, я тоже ждала сестру с нетерпением, сразу задавая самый важный вопрос: - Ну что, целовались? - Ты что! – Возмущенно округляла глаза, испуганно оглядываясь на дверь, где подслушивала мама, желая знать подробности свидания. – Он не ТАКОЙ. Он на меня только смотрит и держит за руку. При встречах с Юрой, рассматривала с любопытством, задаваясь вопросом: чем же он привлек Тасю? Он никогда не выделял меня среди подруг, но при встрече ерошил мою челку: - Привет, заяц рыжий. - Сам ты рыжий, - обижалась, сбрасывая его ладонь с головы. - У тебя конопушки на носу, а они только у рыжих, - пояснял охотно. Я выговаривала Тасе: если Юра будет обзываться, рассказать маме, с кем она встречается… Теперь Юра при встречах, загадочно улыбаясь, волосы мне не трепал, о их цвете не упоминал, только говорил: - Привет, заяц. Как дела? …Тася стала терять бдительность – то за ручку прошла мимо соседей, то пошла в кино, не предупредив маму, то в беседке задержалась вместе со всеми. Но главное, Птица увидела, как Тася целуется с Юрой и прибежала с докладом к маме. Та, недолго думая, намотала на кулак мокрую тряпку, и, едва Тася переступила порог, принялась стегать, приговаривая: - Ты с кем гуляешь?! Ты с кем целуешься?! Опозорить нас хочешь?! Тася вначале отворачивалась от ударов, потом повернулась спиной и только вздрагивала. Я бросилась к маме, желая отобрать тряпку, поэтому досталось и мне заодно. В завершении воспитательного процесса мама порвала платье на груди, шатаясь от усталости, пошла на кухню жаловаться соседке на старшую непутевую дочь. Папа взглянул на Тасю с презрением: - Наворочаешь дел, потом сама пожалеешь. - Вы его совсем не знаете! - А ты когда успела узнать? – Папа отвернулся к телевизору, по которому показывали фильм. В это время мама жаловалась тете Клаве: - Нашла сокровище! У них вся семья непутевая, и он таким же будет. - Зачем ты так, - осудила тетя Клава, - Юра хороший парень. - Не могла достойного найти, - не слушала ее мама. – Вот Сашка Титов, как он за ней ходит, она ж на него смотреть не хочет, брезгует, а с Соколовым у подъезда целуется. Титовы семья хорошая, мать врач, отец инженер, разве они позволят своему сыну с нами породниться… - Ну зачем ты так! – Упрекала тетя Клава осторожно. – Тася хорошая девочка. А вот то, что ты ее стала бить – это зря. - А что ж мне ее по головке гладить? – Вспыхивала мама новой обидой. - Сегодня целуются, а завтра она мне в подоле принесет. Заметив, что я стою на пороге кухни и слушаю их разговоры, обе разом зашумели, чтобы уходила в свою комнату и не слушала, о чем говорят взрослые. Дядя Костя вышел из туалета в семейных трусах и майке, выключив свет, строго прикрикнул на меня: - Тебе что сказали делать? Не ясно сказали? А ну марш в кровать, время позднее, детям спать пора. Тася проплакала всю ночь, а утром заявила: - Если вы будете запрещать встречаться с Юрой, соберу вещи и уйду к нему жить. И плевать, что про меня скажут соседи. Мама опять начала на нее кричать, но уже не так яростно и тряпкой не била. На всякий случай закрыла на ключ дверь комнаты, приказав мне Таське дверь не открывать, как бы та ни просила. Еда в комнате есть, а если захочет в туалет - под кроватью стоит детский горшок. Мама гордо удалилась на работу, Таська принялась реветь, а я сидела под дверью и как могла ее утешала… Через час Таське реветь надоело, она глухо попросила меня: - Сходи к Юре, он сегодня в отгуле, отнеси ему записку. – В щель под дверью протиснулся свернутый лист. Я, обуреваемая ответственной миссией соединения влюбленных, помчалась к Юре, по дороге, сгорая от любопытства, развернула записку, прочитала: «Пусть они делают со мной что хотят, я все равно тебя буду любить». Дверь открыл брат Юры. Жуя, внимательно окинул взглядом: - Малая, тебе чего надо? - Юра дома? Позови его, мне надо ему кое-что сказать. Брат недоверчиво ухмыльнулся, но Юру позвал, когда тот пришел, тоже что-то дожевывая (видимо, у них был ранний обед или поздний завтрак), хохотнул: - Ты что-то раз от раза все моложе себе выбираешь. Юра на его слова внимания не обратил, едва увидел меня, изменился в лице: - Что с Тасей? Где она? - Ее мама заперла в комнате на ключ, никуда не выпускает. Тася тебе записку передала, - подала ему лист. Он внимательно прочитал, сразу поскучнел лицом, кивнул: - Я понял. Ладно, иди, что-нибудь придумаю. Вечером, когда уже родители пришли с работы и мы садились ужинать, раздался звонок – один звонок к нам, два звонка к нашим соседям. Мама, недоумевая, кто бы это мог быть, пошла открывать дверь. На пороге стоял Юра с большим букетом. - Здравствуйте, тетя Вера, - вежливо сказал Юра. - Ты чего приперся?! – Мама загородила собой проход, завопив, словно Юра на нее напал и стал избивать: - Миша, Миша! На ее крик из кухни выбежал папа, за ним следом дядя Костя. Они бросились к Юре, выталкивая его в подъезд. - Тебе что надо здесь, что ты здесь забыл? – Кричал папа под вопли мамы и угрозы дяди Кости вызвать милицию. - Дядя Миша, - уговаривал Юра миролюбиво, отступая в подъезд, – зачем вы так? Я люблю Тасю, я ее никогда не обижу. – Голос у него дрожал от напряжения. - Ладно, - согласился дядя Костя, успокаивая моего отца, - давай поговорим по-мужски. Идем на кухню. Они втроем ушли в кухню, закрыв за собой плотно дверь. Мама на цыпочках подбежала к двери, приложила ухо, принялась слушать «мужской» разговор. Я кинулась в комнату к Тасе, во всех подробностях рассказала, из-за чего произошел шум. Она опять заплакала, отчаянно заламывая руки: - Зачем он сегодня пришел, он только все испортил! Мы стали ждать чем все закончится, к чему приведет «мужской» разговор. Дверь комнаты резко распахнулась, на пороге стояла мама, широко расставив ноги, торжественно держа перед собой букет. Сурово оглядев нас, сказала Тасе: - Иди уж! – отступила в сторону, давая ей дорогу. В коридоре стоял улыбающийся Юра, смотрел на Тасю счастливым взглядом. Тася рванулась к нему, резко притормаживая в одном шаге, обернулась на родителей вопросительно. - Мы идем гулять, - сказал Юра для всех одновременно. Посмотрел в сторону моего отца, сказал только ему: - Тася придет домой в половине одиннадцатого, я обещаю. Тася так и ушла с ним, как была, в домашнем халате, только тапочки сменила на босоножки. Я думаю, что сестра и босиком бы ушла, если бы у нее отобрали обувь. Я, когда ставила в вазу цветы, думала: неужели, когда-нибудь настанет такой день, когда и мне подарят подобный букет?