The Progress of Sherlock Holmes

Полсекунды дезориентации резко становятся совершенной осведомленностью. Боль, исходящая от моего лица. Колющая боль в ребрах словно удар под дых. Вероятно, сломанное ребро. Больше одного? Неясно. Боль на вдохе, на выдохе. Утро.  Отголоски странного сна: Джон с чашками вместо глаз, с одноразовыми лезвиями для бритв вместо пальцев. Тревожно. Странное ощущение в груди, как будто нельзя отдышаться. Расстройство. Страх? Нет. Не может быть. Даже с чашками вместо глаз, это по-прежнему всего лишь Джон. Возможно, грусть. Потеря. Сожаление?  Все исчезнет. Это утро, сны всегда исчезают.  Сны нерелевантны.  Около двенадцати градусов снаружи; примерно на градус холоднее, чем вчера утром. Середина зимы приближается медленно и нехотя. Утомительно. Приглушённый свет из окна; примерно четверть восьмого, слегка дождливо, очень облачно. Дождь идёт примерно с четырех утра. На берегу реки будет грязно; не забыть надеть ботинки.  Однако: не будет позволено сегодня даже покинуть квартиру. Вероятно. Однозначно, если Джон узнает о ребре. Джон забаррикадует дверь (как будто это поможет), а Лестрейд не подпустит к месту преступления. Может найти способ арестовать меня, чтобы держать на расстоянии, не дать подойти слишком близко. Жаль. Будет трудный день. Ненавижу быть под арестом. Но: что должно быть сделано.   Правая нога деформирована. Не простое воспаление. Вывих? Растяжение? Результат падения, несомненно. Мой осторожный и участливый доктор не осматривал вторичные повреждения. Его лицо: полное сострадания, заботы, всего самого красивого и чистого, что есть в этом мире. Как он делает это? Как может он нести свое сердце в собственных руках вот так, не оставляя кровавый след везде, куда бы не пошёл? Особый род храбрости, возможно, более обыденный, но не менее исключительный. Он пока не знает о ребре. Не видел эти следы от ударов. Запястье: сломано? Нет. Определенно, ушиб. Вероятно лёгкое растяжение. С игрой на скрипке возникнут трудности, но немного боли никому не повредит.  В голове вульгарный концерт Чайковского. Почему? Чайковскому сегодня нет места. Может быть, позже вечером? Джон любит Чайковского. Видимо, не осознает, что это Чайковский, даже когда слышит его. Похоже, это его не волнует.  — Я так люблю это, как оно называется? — спросит он, сидя в своем кресле, глаза закрыты (в большинстве случаев; иногда — нет, иногда он смотрит, как я играю, и я смотрю на него в ответ). Я представляю, что вместо этого он говорит «я люблю тебя», и упиваюсь этим. Словно от него исходит солнечный свет, жар, дымчатые пальцы, ласкающие меня. Я представляю, что он ещё не произнес этого, пока только чувствуя, ощущая потребность сказать.  И есть я, пойманный как раз в моменте перед тем, как он скажет это. В моменте, когда это абсолютная правда, прежде чем у этого появляется шанс деградировать, распасться на части.  Он собирается произнести это вслух, сказать, я люблю тебя. Мне, из всех людей, мне. Слова вот-вот возникнут из воздуха перед ним, словно кольца дыма. Я позволяю этой фантазии, этому ощущению окутать меня.   Он, слушающий звуки моей скрипки, моих пальцев, прижимающихся к струнам, моему смычку. Звук, вибрирующий в моей груди, прежде чем достигнуть его. Его глаза закрыты (или нет). Джон, сидящий в своем кресле, любящий Струнную Серенаду или отрывок Лебединого Озера (как я сказал: вульгарно) вместо того, чтобы любить меня, но это почти одно и тоже. Я концентрируюсь, играю ещё лучше, взывая к бездонным глубинам моего сентиментального сердца, превращая его струны в струны скрипки.  — Я люблю (тебя) это, — говорит он, — как оно называется?  Как можно не узнать «Лебединое озеро»?  Каждый раз. Каждый раз, когда он спрашивает, это Чайковский. Почему? Это апеллирует к пугающим гомосексуальным тенденциям в нем самом? Можно только надеяться. Мягкое сердце, романтичное сердце.  Но по-прежнему вульгарно.  Не хочу пока открывать глаза; реальность всегда не такая интересная, как содержимое моей головы. Чашки вместо глаз? Как странно. Джон был голым в этом сне. Голым и четырнадцать футов в высоту. Все ещё нерелевантно. Я был крошечным; он мог бы взять меня в свою ладонь, поймать в ловушку своими пальцами-бритвами. Мое подсознание безумно.  Глаза опухшие, нос кажется приплюснутым и воспалённым, лёгкая боль в нижнечелюстном боковом резце слева. Пробую его языком. Шатается, но не выпадает. Слава богу, я ненавижу дантистов. Головная боль. Немного крови, медный привкус. Открываю глаза: мутные. Липкие. Досталось прошлой ночью. Стоило того. Так много улик. Ха! Этот идиот. Так просто.  Ночью глаза слезились, и влажные ресницы, спутавшись, прилипли друг к другу. Кровь и бессознательные слезы. (Плакал бы я, если бы потерял его? Думаю, что да. Эмоциональная травма, как и серьезное физическое ранение, вызывает физиологическую реакцию). Разлепить веки, вырывая несколько ресниц в процессе. Сморгнуть отёк. Мир такой, черт побери, серый, когда открываешь глаза. Тусклая утренняя серость. Белый потолок, голые стены, дверь спальни плотно закрыта, узор из дождевых капель и потёков на окне.  Дотронуться до телефона; перевернуть. Сообщение от Лестрейда? Ничего. Написать ему что-нибудь раздражающее; он должен научиться делиться. Попытка скрыть детали расследования никуда его не приведет. Когда он научится?  Твоя зацепка под водой. ШХ Это заставит его чесать затылок. Ха! Он должен был думать, прежде чем утаивать от меня информацию. Как будто я и без того не знаю!  Джон ходит по кухне; в чайнике кипит вода. Пачка чайных пакетиков на столешнице; сахарница. (Наполнена чуть меньше, чем полностью, если судить по звуку). Джон носит носки, не тапки или ботинки. Он все ещё сонный, спал плохо. Опять кошмары (конечно). В один из этих дней я просто ворвусь прямо туда. Я остановлю его кошмары грубой силой своей воли. И посмотрю им в глаза. Я перехитрю их. Он ругается себе под нос, почему? Устал? Раздражен? Ох, он увидел пальцы в морозилке. Что ж, где же ещё им быть?  Джон переступает по полу уставшими ногами, идя к моей спальне с чашкой горячей жидкости в руке. Он идёт более осторожно, когда несёт мне чашку чая, как будто что-то ужасное случится если он расплескает его. Когда он идёт ко мне, у меня в груди ощущение, будто улыбается сердце. Я знаю признаки и симптомы того, что ты отчаянно, безнадежно влюблен. С одной стороны, хотел бы не знать, но ты не можешь отмахнуться от знания. Хотя немного кокаина бы не повредило: Джон никогда этого не одобрит.   Он стучит в дверь, как вежливый сосед по квартире. Мычу в ответ. Скрип, когда открывается дверь. Мне нравится, что ему всё равно, что я думаю по этому поводу; он заходит потому, что ему надо, потому, что он хочет. Хочет видеть, что я в порядке, заботится о том, в порядке ли. Джон: он как струящийся солнечный свет. Он ощущается как тепло, пробирающееся в холодное место. Его волосы растрепаны, лицо — заспанное, я хочу поцеловать его. Я хочу обернуть себя вокруг него и никогда его не отпускать. Утро не такое уж и серое, когда он здесь. Он — мои краски.   — Шерлок? — его голос хриплый; ночные часы, проведенные без разговоров. Заржавевший инструмент.  Представляю анахорета, десятилетиями прячущегося в пещере, живущего сном и молитвой, годами не говорящего ни слова ни одной живой душе, а потом пытающегося создать слова с помощью голосовых связок, которыми совсем не пользовались, которые забыли о своем предназначении; человеческое тело должно функционировать полностью.  Как твое сердце, говорит кто-то третий, мое всезнающее подсознание. Как твое сердце, Шерлок. Словно анахорет, пытающийся говорить. Метафора: не совсем моя специализация.  Джон садится на мою кровать, его поясница прижимается к моему бедру. Он — само определение тепла, ходячее толкование. Вздох. Делаю вид, что утомлен, слегка раздражен. Джон ставит чашку на мой прикроватный столик, его ладонь ложится на мое лицо.  — Как ты себя чувствуешь этим утром?  Всегда врач, мой Джон. Мой и есть. Независимо от того, что произойдёт. Лёгкие прикосновения к моим скулам, проверяет повязку у меня на носу. Его пальцы легко пробегают по моей разбитой губе.  — В порядке. Все в порядке, не суетись.  Глубокий вдох; случайный (или нет?) кашель; морщусь от боли. Руки Джона на моей груди; между нами только тонкая ткань футболки. Глаза снова закрываются.  — Дерьмо, — еле слышно выдыхает Джон, — ты не упомянул ребро, Шерлок.  Лёгкий упрёк в его голосе. Его руки задирают футболку. Боль от ребра — ничто, в сравнении с удовольствием от теплых рук Джона, легко касающихся меня. Как кольца дыма. Как воображаемая любовь.  — Я принесу тебе что-нибудь от боли, — говорит Джон.  — М-м-м.  Спорить бесполезно. Опиум успокоил бы все типы травм, физические и эмоциональные. Но Джон, скорее всего, имеет ввиду парацетамол. Мерзавец. — Я знаю, что ты захочешь вернуться на место преступления, — говорит Джон и вздыхает.  Он садится немного иначе. Его руки всё ещё на мне. Его теплые руки. Его пальцы; они умеют спускать курок и убивать, и они такие нежные со мной.  — Но сначала мне надо это заклеить.  Ох, мой Джон. Мой блогер, мой ассистент. Заклей меня полностью и забери с собой. Я люблю тебя. Я люблю тебя. Я люблю тебя.  Ворчу в ответ:  — Ладно, — отворачиваюсь, — подай мне мой чай.  Не вопрос, требование. Анахорет, наконец-то, пытающийся говорить. Сердце колотится. Теплая чашка в моей руке, теплые пальцы на моих.  — Спасибо.  Нехарактерно: это запутает его. Он замирает, я открываю глаза и смотрю на него. Он выглядит обеспокоенным. Должно быть, я выгляжу хуже, чем чувствую себя.  — Все в порядке, — говорит он. Его голос такой же мягкий, как его пальцы, его прикосновение.  Я надену свои ботинки перед тем, как идти на берег реки, чтобы показать Лестрейду и его прихвостням, кого им следует арестовать. Это будет несложно. Ради Джона я буду идти аккуратно, и Джон будет участливо держать меня за руку. Мы пообедаем, я буду есть, потому что так настаивает Джон. Может быть, суп. А когда мы вернёмся домой, я буду играть Чайковского ради него. Наплевав на эту откровенную вульгарность и протесты Джона относительно моих растяжений, сломанных ребер и травм. Его глаза будут открыты, чтобы он мог видеть меня. И он будет любить то, что я играю для него. И этого будет достаточно.