The Progress of Sherlock Holmes

Он спит. У его дыхания ритм, характерный для состояния покоя; оно поверхностное, регулярное, тихое. Воздух втягивается через нос с лёгким свистом, с придыханием выходит обратно. Он лежит на боку, его голова повернута в противоположную от двери сторону, колени согнуты, одна рука спрятана под подушку. Обратимое состояние, но я не буду его будить. Во всяком случае, не сейчас. Не сегодня. Может быть, однажды. (Может, нет.) Дверь частично открыта, что не редкость. Достаточно места, чтобы я мог стоять и смотреть. Могу стоять часами, не издавая ни звука. Знаю, что могу, я делал это. Многократно. Нет ни одного ракурса, ни одного положения, по которому я бы не сумел узнать Джона Ватсона. Я внимательно изучил его, от длины ног и формы каждого пальца до динамики походки. Если бы Джона похитили на неопределенное время (и он был бы лишён возможности регулярно бриться): я смог бы сообщить точную длину его волос, включая те, что на лице. Мог бы изобразить по памяти форму ногтей на пальцах его рук. Если бы мне дали фото, где Джон был бы спрятан в толпе, и виднелось бы только его плечо: сумел бы идентифицировать его (за пятнадцать секунд). (По видео: за десять.) Он лежит спиной к двери, ко мне: линия его плеч почти полностью параллельна линии падения света от уличного фонаря, который видно из окна. Не вижу его лица. Жаль. Картинка в моем мозгу: никогда не бывает так же хороша, как реальность. Оставляет ли он дверь открытой специально? (Может, он приглашает меня, дразнит? Спрашивает, осмелюсь ли?) Нет, скорее всего, нет. Хотя это приятная мысль. Слишком коварная. Что-то, что сделал бы я (не Джон). Джон не играет в такие тонкие игры. Изображать сон за полуприкрытой дверью, чтобы за ним наблюдали, его обожали, безмолвно желали (на расстоянии). Пассивная агрессия не его modus operandi . Нет, дверь открыта, потому что он хочет проснуться, если где-то в квартире посреди ночи что-то случится (не необоснованное предположение). Не специальное послание для меня. Что-то о том, что сигары это просто сигары. Не помню, как там говорится. Удалил годы назад. (Джон наверное помнит.) Его кровать: такая аккуратная. До неприличия. Простыни и шерстяное одеяло, которое миссис Хадсон оставила для него много месяцев назад, заправлены как в больнице. Даже покрывало: каждый дюйм выверен до смерти, словно на больничной койке. Валяюсь здесь посреди дня (скрестив ноги, или свернувшись на боку, или лёжа на спине), когда Джона нет рядом. И простыни перекручиваются. Просто могу сидеть, нарушая его больничный порядок. Думая. Дыша. Оставляя метку во времени и пространстве. Иногда: лежу в его кровати и смотрю на потолок. Рассматриваю узор огней за окном, довожу трещины на потолке до их логического конца. Идеально заправленная, идеально прибранная кровать. Лежу на той стороне, где Джон не спит, справа. (Джон левша). Лежу так, будто Джон спит на другой половине. Занимаю то самое, положенное партнеру по кровати, место. (Все левши спят на левой стороне кровати? Зачем им это?) Когда Джон приходит домой, то никогда не замечает, что покрывало повылезало с углов. Слегка нарушенную симметрию. Он ни разу, если мои выводы верны (практически всегда), так и не заметил, что по краям его постель заправлена не очень хорошо. Что на ней сидели. Никогда не показал, что узнает контуры моей головы, которые остаются на подушке. (Очень явно. Можно учуять запах человека, лежавшего на подушке. Я знаю. Я делал это. Многократно). Может, он замечает. Недооцениваю его? Может, он знает и одобряет, оценил мой маленький мятеж против его армейских привычек. Хотя моя первоначальная дедукция, скорее всего, верна; он идиот. Просто не замечает знаки того, что кто-то ещё, очевидно, его сосед по квартире (кто ещё это может быть?) сворачивается после обеда на его возмутительно аккуратной кровати клубочком (в качестве альтернативы сна рядом с объектом его жалкого, незрелого, возмутительного, невзаимного вожделения). К лучшему. Межличностные отношения: не особо моя специализация. (Очевидно.) Ночью Джон забирается в постель, поднимая угол своего идеально прибранного и заправленного творения, оставляя большую часть простыней нетронутыми. И когда он засыпает, то выглядит так, словно завернут в какое-то пирожное, напоминающее по форме кровать. Его силуэт очевиден под покрывалом для любого стороннего наблюдателя. Его ноги, голени. Место на его пояснице, где она изгибается. Его плечи, поднимающиеся, чтобы скрыть от меня его лицо. Его кровать цепляется за него, обнимает его, успокаивает. (Я мог бы делать это.) (Мог бы? Действительно? Хватило бы у меня терпения? Не стало быть скучно? Может быть. Скорее всего. Может, да. Невозможно сказать. Раздражает.) Но по ночам он видит сны. Видеть сны — это слишком приятное слово для этого. Нет глагола, который бы описывал то, что происходит, когда снится кошмар. Медленно в ночи, когда подступает страх (в лице террориста? Или это СВУ под его ногами? Смерть и разрушения, крик? Я не знаю, никогда не спрашивал), он начинает вздрагивать, а потом перекатывается на спину, как будто готов защищать себя, прижимаясь к стене. Или спасать невинного афганского ребенка за собой. Или любой другой геройский поступок, который он точно переживает во сне. И когда он меняет положение, то полностью вытаскивает один из углов своего аккуратно заправленного одеяла. Его ноги и руки начинают двигаться, сначала почти незаметно, потом все более ожесточенно. Он сражается в своем сне, сопротивляется, стонет, слова наполняют его рот, но не выходят наружу. Угол рядом с его головой выдергивается первым. Потом, примерно через 8 минут, последний аккуратно заправленный уголок у его ног. По этому я делаю вывод, что в своих кошмарах он сначала сражается руками, а потом бежит. Он бежит, потому что бой проигран, и кто-то умер у него на руках. Если бы Джон видел сны о том, как он убивает людей с помощью оружия, он бы не раздирал свою кровать на части каждую ночью. Действие, когда спускается курок, это нежное движение, очень элегантное: задействованы всего три мышцы. Flexor Digitorum Profundus , Flexor Digitorum Superficialis и Palmar Interosseous . Любой, кто не является мной, может даже не заметить субтильное движение этих трёх мышц левого указательного пальца Джона. Не вместе со всеми этими простынями, тесно обтягивающими его тело каждую ночь. Джон не видит сны о том, как он спускает курок. А потому аккуратно-сооруженный порядок простыней Джона полностью уничтожен; от совершенной симметрии (простыни, одеяло и покрывало всегда идеально лежат на кровати, каждая сторона соответствует другой с математической точностью) до варьирующейся степени хаоса к утру. Иногда он снимает все простыни с кровати, оставляя блестящую ткань матраса на виду. Однажды он проснулся, завёрнутый в свои одеяла, прямо в чулане. Со снятым с рамы матрасом и подушками, сваленными у стены. Это было в самом начале, незадолго после Мориарти и бассейна. Ему напомнили о вещах, которые он не хотел вспоминать. Он был напуган, спровоцирован, загнан в странное и наверняка ужасное место. Единственное, что было на виду, это кусочек простыни, торчащий из под двери чулана. Ему наверное пришлось обхватить руками колени и оставаться в этом положении. С затекшим телом, напряженно вслушиваясь в звуки воображаемых шагов по полу или ржавого ножа, который бросают в стену. Я оставил его там. Что ещё я мог сделать? Его хромота была ярко выражена следующим утром. А его простыни смутно пахли полиролем для обуви и нафталином. Каждое утро он видит следы своей ночной борьбы и выравнивает все это заново; переделывает кровать, наводит порядок, поправляет подушки. Это нелепо, это сочетание армейских привычек и мягкой постели, плетёного коврика на полу, клетчатых штор, которые миссис Хадсон (с любовью) повесила на окно. Больничная койка (мягкая, глубокая двуспальная кровать). Неуместно. Можно подумать, что эта манера заправлять кровать досталась Джону от армии, и, конечно же, это правда. Но это не все: это ритуал, который сводит на нет хаос его ночных кошмаров. Стирает его собственную жестокость в этих снах. Даёт отпор. Творит новую реальность. Я не уверен, что ему нравится реальность, которую он создаёт. На самом деле, я думаю, что ему нравится, но не полностью. И поэтому я меняю ее для него. Разве это не то, как нужно демонстрировать привязанность? Предоставляя ему то, что он хочет? То, что тайно желает? Беспорядок, но не его собственный? Лёгкое шевеление, намеренное. Дыхание изменилось. Джон проснулся. Почему? Я ничего не сказал, не пошевелился, не издал ни звука. Он лежит ко мне спиной, он точно не может... — Шерлок, — его голос сонный и хриплый. (Даже не вопрос). (Откуда он знает?) Первый инстинкт: замереть. Олень, пойманный в луч света. Если я скажу что-нибудь, перевернется ли он и посмотрит на меня? (Как он узнал?) Второй инстинкт конкурирует с первым (явно исходит от ствола головного мозга, а не от моего сознания) — бежать. Сбежать вниз по лестнице, скрыться в комнате, хлопнуть дверью, спрятаться под одеялом. Притвориться, что сплю. Все отрицать. Его плечо поднимается, он переворачивается на спину. Задирает при этом левый угол своей педантично заправленной постели, но, видимо, его это не волнует. Теперь могу видеть его лицо (в тени, в темноте его глаза кажутся пустыми). Вздыхает, руки движутся. Проводит пальцами по лицу, потом по волосам. — Ты в порядке? Что случилось? — он садится, — Шерлок? Нужно что-нибудь сказать. — Я думал, спишь ли ты. — У тебя боли? На секунду задумываюсь над вопросом: честный ответ — да. Ребро по-прежнему в огне, лицо болит в нескольких местах, головная боль. Легко игнорировать. — Нет. — Врешь. Он ставит ноги на пол, надевает тапочки, включает свет. Слишком светло; глаза привыкли наблюдать за ним в темноте. Свет причиняет боль. Щурюсь. — Иди сюда, садись, — идёт к своему комоду, открывает ящик. Захожу в его комнату, сажусь на кровать. Пробую сесть, скрестив ноги, но моя правая нога протестует. (Тихо выругаться). Подходит ко мне в своей футболке и шортах-боксерах. (Маленький зазор между нижним краем его футболки и резинкой шортов: они сидят на бедрах немного низко. Вижу мышцы внизу живота. Может быть, я пялюсь. Он, видимо, не замечает). Даёт мне три таблетки, указывая на стакан воды на его прикроватной тумбочке. — Я думаю, это то, зачем ты здесь, — спасён неверным предположением, — мои последние три, так что не подумай. Рассматриваю их. Круглые и белые; наркотический опиоидный алкалоид. Вероятно, морфин. Вероятно, остался с периода его восстановления. Нужно было обыскать его ящики более тщательно. Кладу на язык и чувствую их горечь, когда они начинают распадаться. Он берет стакан воды и подаёт мне. Беру. На мгновение его пальцы переплетаются с моими. Вода теплая. Таблетки проскальзывают в горло. Он берет стакан и ставит обратно на тумбочку. Он стоит на подстаканнике с надписью «прекрасный Торки!» и картинкой с набережной. Джон берет мое запястье своими пальцами. (Морщусь. Ещё немного чувствительное.) — Это растяжение, — он звучит удивлённо, его указательный палец легко касается припухлости. — Едва ли, — отмахиваюсь от этого. Нужно высвободить запястье из его пальцев, но я не хочу. Его нежные пальцы (палец, которым он спускает курок) прикасаются ко мне. — Это болело сегодня вечером, когда ты играл на своей скрипке, — задумчивый, наблюдательный (правда), — зачем ты делал это? — Помогает думать. Он проводит пальцами по моей щеке, смотрит на синяки. — Ты бы никуда сегодня не пошёл, если бы был в своем уме, — его ладонь касается моего подбородка. — но ведь ты немного сумасшедший, разве нет, — говорит он по-доброму (мягко). — Если бы я не пошёл, у Лестрейда было бы ещё одно мертвое тело на руках. Я звучу странно. Глубже, более интимно, чуть защищаясь. (Ненамеренно.) В моем голосе нет привычной колкости. Боль усмиряет мой язык? Или просто эффект от того, что я сижу на кровати Джона. Посреди ночи. Пялясь на мышцы его живота. — Верно, — жар его руки на моей щеке, — скорее всего, так и есть. Он пристально смотрит на мое лицо, потом легко проводит пальцами по повязке у меня на носу. Закрываю глаза. Отодвигает в сторону мой халат и задирает футболку. Чувствую его колено, легко касающееся моего бедра. Его руки. Одна у меня на поясе поддерживает меня, другая прощупывает сломанное ребро. Сдерживаю стон. — Если бы я знал, что ты планируешь вальсировать по квартире всю ночь, то не снимал бы повязку. Вздыхаю в ответ. Уж точно не вальсировал. Не делал этого с того катастрофического танцевального урока (1982). Бессмысленный, утомительный, возмутительный, унизительный опыт. — Может, я все таки наложу мягкую повязку, — пальцы все ещё очерчивают воспалённое ребро, — согласен? Пожимаю плечами. — Пойду поищу старые простыни, — встаёт. Чувствую, как кровать пружинит, когда с нее исчезает его вес. — Оставайся здесь. Остаюсь. Желудок пустой; теплая вода. Растворяющиеся таблетки. Сонливый. Заторможенный. Кружится голова. Свернулся под одеялом. Правая сторона кровати. Кровать Джона. Так знакомо. Удобно. Идеально. Больничная койка Джона разрушена полностью. Его кровать: мой хаос. Он должен быть в восторге. Я принес ему дар чистейшего беспорядка. — Давай, вставай, — Джон. Голос доносится как будто с расстояния. Он убирает покрывало и поднимает меня. Чувствую, как ноги соскальзывают на пол. Как будто парю, подвешенный в теплой жидкости. Чувствую, как соскальзывает ткань моего халата, футболка скользит по плечам, а потом по моей голове. Воздух: холодит грудь (приятно). — Шерлок, ты в порядке? — Джон. Держит мой подбородок. Открываю глаза (тяжёлые). Джон. Освещен сзади и слева. Свет от лампы на его тумбочке у кровати. (Желто-оранжевое свечение). Могу узнать его и так тоже, вижу идеальную симметрию его глаз, и как сжимается его рот в ровную линию, левая сторона чуть приподнята. Его глаза голубые с коричневыми крапинками (если смотреть вблизи). Сложная радужка, смесь структуры и хаоса. Никаких острых граней. Никаких ровных углов. — Шерлок? Все хорошо? — Да, нормально, — пытаюсь сказать это. Не уверен, что слоги выходят изо рта в правильном порядке. — Наверное, мне не стоило давать тебе три таблетки, — голос Джона. Его руки на моих плечах. Джон. — Руки за голову, да? — кладет мои руки (сделаны из мягкой резины) мне на шею. — Секунду подержи так. Выдохни. Выпускаю воздух из лёгких. Жду. Он оборачивает кусок фланели вокруг моей груди. Раз, второй. Глубоко вдыхаю, ощущаю; препятствие из ткани. Снова выдох. Он оборачивает второй кусок чуть ниже первого. Чувствую, словно меня обнимают (как кровать Джона обнимает его). Порядок вокруг хаоса. Откровение: он мой порядок, я его хаос. Инь и Ян. Нуждается во мне (мне нужен он). Идеальное совпадение, идеальная пара. Очевидно. — Дыши, — он кладет руку мне на грудь, — не слишком туго? Нет? Нет мнения на этот счёт. По ощущениям хорошо. (Лучше, чем хорошо). Делаю звук, который может быть истолкован как угодно. — Джон. Это важно. — Да? — Я твой хаос, — я указываю на кровать. Больше никакой больничной койки. Никакого ужасного, умиротворяющего, абсолютного порядка, который делает Джона пустым и наполняет болью и сожалением. Ни следа от его кошмаров. Единственная улика — это я. — Я сделал это для тебя. Как Чайковский. Сделай вывод: это же так очевидно. Откровение номер два: эти вещи делаю я. И я делаю их, потому что они успокаивают его, заставляют чувствовать связь с миром за пределами Афганистана, со мной. Чтобы успокоить его, как успокаивает его строго-заправленная кровать ночами, когда я не могу. (Мог бы? Думаю, да. Стоит попробовать). Он делает то же самое для меня, его порядок умиротворяет меня. Симметрия, как и его глаза. — Да? Смотрит на меня (слегка весело, чуть озадаченно). Как может он быть озадачен? Это же так очевидно. — Хорошо… Что ж, спасибо, — говорит он медленно, а потом смеется, — я ценю это. Наверное. Да. Я чувствую прилив чистейшего счастья. — Я надеялся, что ты оценишь, — улыбаюсь. Наклоняюсь. Мой лоб касается его. Закрываю глаза, чувствую, как мои губы встречают его. Целую его. Он тёплый (на вкус как зубная паста). Запускаю руку в его волосы. Целую ещё раз. Идеально. Его дыхание на моей щеке (теплое). Укладывает меня обратно в свою постель, укрывает. Приглаживает мои волосы своей рукой, приводит в порядок (успокаивает). — А теперь спи. Чувствую, как прогибается матрас рядом со мной. Джон на левой половине, я на правой. Представлял много раз. Прекрасно. Идеально. Он такой тёплый, как настоящий источник тепла. Солнце, которое вращается вокруг такой холодной планеты, как я. (Только должно быть наоборот, разве нет? Планета вращается вокруг солнца? Это имеет смысл? Без разницы, все равно). Двигаюсь и прижимаюсь лбом сзади к его шее, рука на его бедре. — Солнечная система, — выдыхаю слова ему в плечо, — звёзды тёплые, планеты холодные. Они вращаются. — Спи, Шерлок, — Джон гладит меня по руке. Сплю. * Утро. Солнце с неправильной стороны. Кровать мягкая, одеяло теплое, ощущается странно. Боль. Моя голова, мой нос, мои ребра, боже. Ребра. Что-то сдавливает мою грудь. Правая нога. Запястье. Не хочу открывать опухшие глаза. Откуда-то доносится шаркающий звук. Это кровать Джона. Резко открываю глаза. Все проносится передо мной: стою у его двери, наблюдаю за ним в темноте. Он просыпается, он видит меня, он даёт мне морфин. О мой бог. Поцеловал его. Дважды. Ох, боже. Рядом со мной кровать заправлена не полностью, не выверена до смерти как больничная койка, но приведена в порядок, прибрана. Подушка передвинута и лежит на своем месте, ни следа от вмятины на ней. Выглядит так, словно я провел здесь ночь один (но я знаю, что это не так). Шаги на ступеньках. Шаги Джона; узнаю звук шагов Джона везде, при любых обстоятельствах. Включая эти. Включая грань панической атаки, когда жизнь пролетает перед моими глазами. (Кто ещё это может быть?) Рукам и ногам сначала жарко, потом холодно. Шаги доходят до верхней ступеньки, и мы поменялись ролями; он стоит у двери (открыта), глядя на меня в его кровати, изучая урон, нанесенный ночью. Никакой больничной койки, только хаос. Только его хаос: я. Чувствую, что мои щеки горят. (Урон, нанесенный ночью: насколько серьёзен?) — Ох. Его голос. Его будничный голос, обычный голос. Его все-в-порядке-голос. — Ты проснулся. Хорошо. Две чашки в его руках. — Я как раз собирался тебя будить. — Я… У меня нет словарного запаса для этого. Как оценивать? Лицо Джона: ни следа очевидных эмоций. Нет страха, нет злости, нет расстройства. Выглядит спокойным, ясным, расслабленным. Как всегда, когда он возвращается домой и не замечает беспорядок на своей кровати. (Просто очередной беспорядок на его постели?) — Тебе больно? — его лицо не выражает ничего кроме профессионального беспокойства. Вздох. — Да. — слишком запутан и смущен, чтобы сейчас врать. (Конечно, мне больно.) — Морфин закончился. Извиняющийся тон. Чуть кривится. Собирается упомянуть это. Что я скажу? Я подбираю слово («Очевидно!»). Вылетает из моего рта неровным тоном, более хрипло, чем собирался. Более интимно, чем хотел. Не в восторге от смущения. Он чуть улыбается (трудное выражение лица для анализа). — Наверное, это к лучшему. Но у меня есть немного ибупрофена с кодеином, — ставит чашки на тумбочку возле кровати и достает из кармана бутылочку. — Купил сегодня утром. — Который час? — Два. Ты был какое-то время в отключке. Извини, я неверно запомнил, насколько эти таблетки сильные. Не следовало давать тебе три. Вытряхивает две бежевые пилюли и кладет мне в руку; подаёт мне чашку чая. — Эти будут получше. — Не настолько хороши, ты имеешь ввиду. Он улыбается: — Должно сработать. И вот так, все прощено. Облегчение (но что-то ещё сопровождает это чувство). Разочарование. Думаю, что на самом деле я не хотел быть прощен. Не хочу, чтобы меня сложили и спрятали под матрас, как каждый кусочек ночного хаоса. Но сегодня, по всей видимости, так и будет. Все сглажено. Никакого необратимого урона. Пью свой чай, принимаю свои таблетки. Джон спускается вниз, чтобы сделать мне завтрак. Сбрасываю покрывало с правой половины кровати, хоть это и больно делать. Ещё немного хаоса. Улики.