Тёмные, грязные стёкла

      Вопрос «а где сейчас Карамацу?» не возникал в голове ещё добрые пятнадцать, нет, двадцать попыток — потому что Осомацу занятой человек, окей? Потому что ему, в общем-то, абсолютно наплевать было, что там с этим Карой творится, ну в самом деле, заебал, а ещё, а ещё у Осомацу полно дел, типа разглядывания потолка и подобного, ага.       Дни в их доме были отнюдь не разнообразны, напротив, скучны до тошноты, а потому Осомацу не придавал значения даже тому, как повторяются одни и те же диалоги, как не сменяется ровным счётом ничего, даже дата в телефоне Тодомацу остаётся неизменной (сам телефон Осомацу позже стянул по-братски потыкаться в калькулятор, лучше всякой игры!). Осомацу не придавал значения, пока кто-то невидимый не пихнул его под бок и не заставил чуть-чуть пошатнуться, буквально на сантиметр.       Младшенькие продолжали трещать о чём-то интересном невообразимо, а Осомацу просто было так скучно, что их реплики сливались в единый гул, за которым ну никак нельзя было разобрать чей-то вскрик боли, или скрежет обваливающейся черепицы, или скрип входной двери, или хлюпанье крови, или шарканье хромой ногой.       — Ои-ои, Карамацу, харе меня пихать! — буднично прикрикнул Осомацу в пустоту, не поднимая глаз, и остальные в комнате переглянулись.       — А его тут нет.       — Куда упёрся?       — Хуй знает.       — Действительно, хуй знает, — протянул Осомацу и снова уткнулся в свои мысли, нисколько не тревожась, нисколько не волнуясь.       Переживая ещё одну пустую попытку.       На следующий раз он наконец начал догадываться, что что-то не так, и — о боже, спустя тридцать с лишним одинаковых дней! — решил выяснить, в чём дело. Потому что скрежет черепицы вдруг притих. Потому что за окном стало удивительно тихо для такого солнечного рабочего дня.       Карамацу нигде не было.       Он не зашёл, как и раньше, в комнату с разбитым носом и окровавленной ударом головой. Он не опёрся о стену, как и раньше, с напускной самоуверенностью и небрежностью, протирая от крови и грязи стёкла очков. Он не появился в проёме тенью, как и раньше, чтобы известить о своём падении и сразу умолкнуть, понимая, что никому нет дела. Он просто. Исчез.       Осомацу весь вечер пялился на дверь, ожидая, когда же он вернётся, а потом наступила ночь, все легли спать, и настал совершенно-не-новый день. Осомацу осознал сразу же, ещё в постели, не размыкая век. Ничего не поменялось, разве что одна подушка пустовала, но и на это младшие не обращали внимания.       Осомацу побежал на крышу дома.       Карамацу, как и раньше, бренчал на своей ненастроенной гитаре и что-то мычал под нос. Осомацу выдохнул и сделал шаг вперёд, намереваясь не то ударить (чтобы в чувство привести, и себя, и брата), не то сказать что-то важное (или совсем не важное, честно), не то сломать эту блядскую гитару к чертям (просто из вредности и, возможно, совсем капельку из-за ощущения, что это она всему виной и романтичность безнадёжная Карамацу). Вместо намерений Осомацу сделал ещё один шаг.       Карамацу вздрогнул так сильно, не различив его походку от походки кого угодно, кто бывал с ним на крыше чаще, что свалился кубарем вниз прямо на дорогу.       И всё сломалось.       Осомацу не успел испугаться, кажется, не успел даже открыть глаза после моргания — реальность поплыла крошкой из конфетти, глухой крик утоп в шуме проезжей части, а потом Осомацу очнулся на полу комнаты всех шестерняшек, в той же позе, в какой проснулся ещё утром.       И понял, что все эти разы Карамацу падал с крыши из-за него.       На самом деле, это падение не должно было закончиться так плачевно, верно? Ну Дэкапана ради, это всего лишь второй этаж, максимум переломанные кости, Карамацу ведь не привыкать к боли, всё в порядке. Осомацу поубеждал себя в этом несколько секунд, удовлетворённо кивнул и снова, сновасноваснова ничего не предпринял. Ещё один одинаковый день пролетел без Карамацу, с одними и теми же диалогами, с тем же ушибом локтем, с той же датой в телефоне.       Всё было не в порядке, и где-то в самой глубине подсознания Осомацу это знал.       Он также знал, что режиссёр просто не позволит одному из шестёрки главных героев погибнуть, причём так бесславно и совсем не в духе персонажа — камон, это же Ка-ра-ма-цу, он погибнет только сделав что-то крутое. А не вот так вот. Дубина.       В попытку, наверное, уже сороковую, Осомацу попробовал залезть на крышу снова, тише и аккуратней, чтобы не спугнуть. Это даже сработало: обернувшись и признав старшего, Карамацу кивнул и вернулся к бренчанию струнами. Осомацу выдохнул: фух, приснится же фигня какая-то, бее.       — Чем занят, Кара-нии? — беззаботно спросил он и без разрешения сел рядом: брат и бровью не повёл (позже Осомацу поймёт, что ему просто больно отказывать).       — Творю что-то прекрасное, невообразимое, возвышенное! — прогудел Карамацу и устремил взгляд вдаль по обыкновению, ожидая, очевидно, загадочной фоновой музыки. — Не желаешь послушать? Я как раз распелся и готов устроить концерт.       — Иди к чёрту! — смешливо отозвался Осомацу и ударил его по спине.       Карамацу рухнул мгновенно, со странным звуком: помесью хруста и хлюпа. В этот раз Осомацу даже успел разглядеть его тело, расплющенное, придавленное гитарой, щепки которой вонзились в спину и, кажется, высунулись с другой стороны, проткнули насквозь; крови было на удивление много, целая лужа, нет, целое море, нет, целый океан — Осомацу в последний момент вспоминает про свой красный цвет, различающий его среди братьев, вспоминает, что у Карамацу основной цвет синий, как небо — потому что небо затягивает такой бурой пеленой, что Осомацу задыхается.       И просыпается в своё сорок первое утро.       За попыток ещё десять ему удаётся выяснить много, как оказалось, полезного: Карамацу умеет отличать походки Ичимацу, Джушимацу и Чоромацу и сразу понимает, если на крышу приходит кто-то другой; Карамацу также не откажет, если сесть рядом, но будет гораздо раскованней, если наблюдать со стороны и не окликать. Однако при таком раскладе он всегда, всегда поскользнётся/ударится/расшибётся сам и упадёт. И всё начнётся заново. Также день перезапускается, если обратиться к кому-либо постороннему за помощью. Осомацу успел обматерить и эту крышу, и этот город с его гудящим надоедливым движением, и это палящее солнце, и этого Карамацу, который будто с каждым старым днём становился всё мрачней — этот Карамацу, вопреки неизменности всего окружения, менялся, Осомацу мог отличить одного от другого.       Его пока не пугало это, к сожалению.       — Слышь, заебал подыхать, а, — Осомацу коснулся его плеча, достаточно аккуратно, чтобы снова не столкнуть. — Мне как-то влом тебя спасать целый день.       — Ай донт андерстенд ю, диар бразер, — с максимально вычурным акцентом засмеялся Карамацу. — Я никуда не уходил с этой крыши.       — В этом-то и дело. Завязывай, чесн, мне рил не очень как-то, — Осомацу сложил руки на груди и надулся. — Скоро всем этот сюжет надоест.       — Ай си, — хрипло протянул Карамацу и улыбнулся, надевая очки. Осомацу фыркнул: да ничего он не «си» за этими тёмными стёклами. Может, потому и падает, потому и умирает.       Стоило только Осомацу собраться уйти, как Карамацу дёрнулся, будто собираясь остановить, чтобы не оставаться в одиночестве, и свалился. Опять. Осомацу в этот раз услышал только звон стекла. Видимо, лицом вниз упал. Больно.       Странное дело, но сюжет с временной петлёй — Осомацу загуглил — не надоедал режиссёру, потому что никто не спешил перейти к следующему скетчу. Сначала это выводило на смех, потом раздражало, а теперь заставляло паниковать. Теперь Осомацу боялся оступиться, лишний раз вдохнуть как-то не так, сказать что-то не то — хотя он, в общем-то, говорил одно и то же, но с разной интонацией и в разном контексте; его грызла собственная беспомощность, ну серьёзно, неужели он совсем ничего не может сделать, чтобы прекратить этот бесконечный круг? Его даже не столько пугала вероятность навечно застрять здесь (потому что априори невозможно, когда-нибудь да шоу закончится и он отдохнёт), сколько холодили кровь воспоминания о трупах: сгреби он все их в кучу, и можно было бы до луны добраться. Наверное. Осомацу не силён в математике.       Каждый раз видеть, как Карамацу гибнет, таким несуразным, таким глупым способом, совсем ему не присущим, было по меньшей мере скучно, по большей — невыносимо больно. Слышать хруст — блять, Осомацу даже не сразу понял, что это, вообще-то, кости. Слышать придавленный предсмертный крик — серьёзно, у Карамацу на самом деле очень высокий тембр, ДАЖЕ СТРЁМНО. Слышать, как рвутся струны — песни Карамацу никогда не удостаивались внимания, ни на ютубе, ни в переходах метро. Больно-больно-больно.       Очередная мясная оболочка подыхает, и Осомацу осознаёт, что заебался в край. И больше не хочет.       Он остаётся в комнате, снова ничего не предпринимая, на этот раз по-настоящему, не интересуясь у братьев, где Карамацу и куда он, блять, ходил сегодня, не выбегая на улицу в надежде поймать, о, он так старался поймать, но либо промахивался, либо просто не мог смягчить удар об асфальт и придавливал собою сверху; не протягивая руки, пытаясь ухватиться — однажды он так задушил Карамацу воротом его же кожаной куртки и запустил новый старый день; не ломая гитару, веря, что Карамацу рассердится и просто пойдёт дуться в комнату — у Карамацу вместо этого начинал дрожать голос и он спрыгивал с крыши сам. Просто потому что, в общем-то, был в состоянии это сделать. Потому что, похоже, сам привык умирать и умирать и умирать и умирать и умирать…       — Ои-ои, Карамацу, харе меня пихать! — буднично прикрикнул Осомацу в пустоту, не поднимая глаз, и остальные в комнате переглянулись.       — А его тут нет.       — Куда упёрся?       — Хуй знает.       — Действительно, хуй знает, — протянул Осомацу и снова уткнулся в свои мысли. О, подождите. Обычно Чоромацу подмечал, что Карамацу ушёл наверх. И обычно из окна была слышна тихая фальшивая песня.       Осомацу встал и понёсся прочь, игнорируя крики младших.       На краю обрыва, на самой окраине этого города, виднелась синяя фигурка, безнадёжно синяя, это всяко лучше, чем цвет крови или растоптанных мозгов и кишок (Осомацу при пробуждении лихорадочно отмывал свои уже чистые кроссовки). Карамацу под загадочную фоновую музыку просто стоял, любуясь заходом солнца, и меж губ у него не было сигареты. Странно, непривычно.       — Наконец-то нашёл! — рассерженно вскричал Осомацу, подбегая ближе. — Придурок, пойдём домой!       — Тебе тоже надоело? — глубокомысленно изрёк Карамацу, даже не глядя в сторону брата. — Всё здесь как-то не так, бразер.       — Ага, в первую очередь ты, — проскрипел Осомацу и схватил за рукав. — Ну, пошли, надеюсь, сейчас закончится, раз мы так далеко от дома.       — Ты так и не понял? — Карамацу надел очки вновь, но у него необыкновенно задрожали пальцы. — Я устал.       — Ой, а я-то как устал, ты не поверишь! — Осомацу не на шутку разозлился на такую реакцию: он столько пережил, чтобы дерьмобрат сейчас строил из себя героя фильма и не топал домой! Да что он может знать! — А теперь пойдём.       — Ах, конечно.       Карамацу наконец повернулся к нему лицом, и тень отпечаталась на его лице бурым оттенком; Осомацу от такого передёрнуло.       — Для тебя это всего лишь один из многих дней, но я. Я умирал каждую секунду, и это, Осомацу-нии, больнее, чем возможно вообразить. Я не был в силах что-либо предпринять, попросить помощи, обратиться к кому-нибудь, мне приходилось справляться самому, но каждый раз я всё равно умирал и умирал, и это было так больно, так больно.       Осомацу смотрел на него с минуту, боясь раскрыть рот и как-то всё сломать. Снова. Карамацу усмехнулся горько и развёл руками, принимая самонадеянную позу:       — Я знал, верил, что ты не поймёшь. О, диар бразер, никто в этом мире не в состоянии понять меня, пройти в потёмках моей души, ооо, я так одинок и несчастен, что же остаётся герою, которого никто не собирается спасать, ах, но меня ведь и не спасти уже никак, я, верно, проклят на вечные мучения и боль, и всё за грехи, за то, что причинял страдания другим одним своим существованием…       — Завали хлебало.       Карамацу так и застыл в позе — Осомацу, признаться, давно понял, что она нужна для придания уверенности в первую очередь самому Карамацу.       — Ты просто ошибка природы, ок? Конечно, тебя никто не поймёт. Потому что ты странный как пиздец. Иди сюда, — Осомацу протянул к нему руки и крепко схватил, обездвиживая. Карамацу забрыкался, предчувствуя неладное. — Самый худший, дерьмовый старший братец Кара, неудивительно, что ты и подыхаешь так по-дурацки, вот бы ты реально сдох!       — Эй, отпусти меня!..       — Ничего удивительного, что тебя не спасти, ты же такой пропащий, просто жесть. И, знаешь что? Я, так и быть, протяну руку помощи в этот раз, в самый последний. Чтобы ты наконец перестал психовать и зажил как нормальная шестерняшка, вот так вот! — под полное негодования «чтоб тебя!» Осомацу навис над бездной, держа брата. — Я помогу нам обоим, и только попробуй упасть снова!       Он стянул с него очки и, улыбаясь во весь рот, так широко, как ещё не улыбался никогда в жизни, надел их на себя. Карамацу вспыхнул, в глазах его (опухших от слёз и измученных- измотанных-уставших) заблестело что-то неясное… обида? разочарование? гнев?       О, Осомацу не волнует.       Осомацу бросил Карамацу прямо с обрыва, наблюдая сквозь тёмные стёкла, как его сжирает бездна, как разъедает кислотой тело, как разрывает тьма на куски, оставляя только фальшь расстроенных струн.       — А его тут нет.       — Куда упёрся?       — В бездну свалился и там сдох, — в комнату, опёршись о стену рукой, заходит Осомацу, с напускной самоуверенностью и небрежностью, протирая от крови и грязи стёкла очков.       Братья пожимают плечами и не придают значения ни его внешнему виду, ни изменившемуся голосу, ни порванной одежде. Карамацу не возвращается более, а дни следуют один за другим, так по-простому сменяя даты. Осомацу высовывается из окна и пялится вдаль, глубокомысленно, ожидая услышать ту самую фоновую музыку.       И правда, блять, сквозь эти очки нихуя не видно.