Малый сборник

"Ха-ха" — отвечает Рейстлин. Потом, через мгновение раздумия — или задержка связана с разделяющим их расстоянием — добавляет, и на пергаменте перед Даламаром расползаются, словно влажные чернила на плохо сработанной основе, мутные буквы. "Ха-ха-ха." — Что? Ха-ха? — кривится было Даламар, трогая написанное пальцем, словно желая помочь словам сдержать форму и не растекаться, едва обозначившись, в бледный, но сплошной туман. Пергамент твердый и абсолютно сухой, чернила и следа не оставляют на коже; а Даламар спохватывается и роняет, дернув локтем, со стола зачарованные окуляры. Звон их, разлетевшихся в осколки, и шипение наполнявшей их субстанции почти так же ужасают его, как то, что теперь собралось в буквы из чернильной мути на пергаменте, кажется это его же, но уже искореженные, слова. "Даламар, ученик" — значится там, и рядом, после двоеточия: "Чё ха-ха" "Да ничё, — отвечает Рейстлин, и Даламар болезненно скривившись, нахмуривается. — Вари яичницу." На этом их восхитительный диалог в пять фраз останавливается, и Даламар, скинув от очередной постыдной ошибки подальше пергамент и привалив его книгой, чтобы больше за ним не записывал, утыкается лбом в стол, где этот ужасный артефакт только что лежал. Воздух рядом вибрирует, шевелятся его, не расчесанные еще после сна, волосы, когда обеспокоенные духи собираются, проверяя отчего мастер замер; от движения их туманообразных тел мерзнут плечи в сползшем халате. Слова, ожидаемо, стерлись, и из памяти артефакта их уже не вынешь — это сам Даламар внес в исходное зачарование, и сейчас он рад и не рад этому одновременно. Рейстлин держит лицо серьезным, выгибает тонкую бледную бровь более чем выразительно, и Даламару со вздохом приходится пересказать произошедшее, попутно подтягивая халат. — Это было "поговорим лично", — выслушав, хмыкает Рейстлин и опускается на теплое еще от нагревшего его тела кресло, откуда только что, при материализации шалафи вскочил полуодетый Даламар. — А записал этот чудесный пергамент "вари яичницу", значит? Очень хочется отвернуться, но Даламар только утыкается взглядом в пол и кивает. — Это вызывает несомненную гордость, ученик, — с серьезным видом изрекает Рейстлин, но так явно в голосе слышен сарказм, что Даламар прикусывает губу. — С такой коммуникацией на расстоянии мы теперь всегда сможем передавать важные сведения. — Уверен, что смогу это исправить, — вклинивается Даламар, а Рейстлин манит пальцами замеченный бочок подбитого по краю стальной рейкой пергамента, и тот послушно ползет к нему, выбравшись из-под груды книг. — Только заново, — говорит Рейстлин. Медленно и осторожно он проводит подушечками пальцев по рыхлому слою бумаги, ровно распятому на куске алого дерева, прикасается к блестящим металлическим уголкам. Трогает тающий, словно пролитые чернила, мутный след на письменной части. — Он создан неправильно, ошибка, из-за которой коверкаются слова, уже вложена в него, — мутное облако расползается обрывочными "шибко зад вертится снова" и Рейстлин дергает уголком губ, говоря, как сплевывая. — Гори. Пепел начисто, вместо с металлом, сгоревшего артефакта он стряхивает с колен на пол, к осколкам разбитых окуляров и, не глянув на Даламара, величественно, опираясь на посох, медленно удаляется прочь. — Будешь продолжать? — останавливается у самых дверей. — Да, шалафи, — кивает его спине Даламар. — Постарайся без вареных яичниц. Он все еще уверен — это очень, более чем полезная работа. Если получится (а у него получится, ему не занимать упорства), он создаст артефакт, позволяющий общаться на расстоянии, преобразующий речь в знаки и передающий послание моментально так далеко, как необходимо. В его замысле учтено все. Минимальный расход магической энергии, необходимый для работы артефакта, ее заряд, вложенный во все составные части сети. И само символьное письмо проще, быстрее и легче передачи мыслей (а значит и мыслеформ) непосредственно в голову реципиенту, или чистых изображений в кристаллы и специально обработанные стеклянные сферы. Даже передача слов в зуковом эквиваленте намного более энергозатратна. Здесь же — все просто до гениальности. В теории. На практике было бы куда проще, если бы реципиентом не был шалафи. Морально проще — уж точно. Лениво двигая пальцем, управляющим заметающей пепел и обломки его детища метелкой, Даламар, с чисто научными целями вспоминает один за одним все те три уже созданные им артефакта, вычленяет их недостатки и огрехи в исполнении, и собирает воедино. Поёжившись, припоминает четвертое — самопишущее перо, которое шалафи не показывал, но почему-то уверен, что тому более чем хорошо известно об этом провале. Мало того, что оно требовало более чем громадного вложения энергии (четыре объекта! два принимающих листа и сами стилусы, работающие передатчиками, и все это надо наполнить до краев, чтобы заряд сохранялся при постоянном использовании хотя бы несколько лет) — так еще и из-за использованных перьев, способных, после трансмутации их свойств улавливать самые тонкие мыслеобразы... Вместе с тем, что эти чудовищные перья понарисовали ему на пергаментах, наловив из его головы чего попало и сдобрив это, иногда с разрывом в несколько листов диктуемыми им словами, Даламар собрал их и сжег в закрытом сундуке, чтобы комнату не разбило вдребезги выбросом так долго и тщательно вкладываемой энергии. Утром, правда, шалафи смотрел на него над чашкой чая, и в этом взгляде читалось абсолютное знание. А в кривой и короткой улыбке — один уголок губ дергается вверх, и можно принять за ехидство, — то, как Рейстлина позабавил этот провал. Потом была краснодревная дощечка, которая корябала так медленно, и еще медленнее передавала накорябанное, что приговорила себя этим раньше, чем дописала первое послание. Вторым был пергамент — проблема скорости восприятия была учтена, чернила, правда, приходилось капать самостоятельно, настоящие. Но вот со скоростью передачи было все очень плохо, однако Даламар уже почти ощутил вкус триумфа, передав довольно длинное (двести шесть слов) послание шалафи о проведенных в третьей мастерской опытах: причинен, писал Даламар, незначительный урон... Вкус триумфа выветрился ровно в тот момент, когда от только что прибывшего Рейстлина в сторону Даламара слевитировала и мягко опустилась ему на голову модная нынче помпезная шапка. — Теперь поясни мне, — двумя руками держа посох и наблюдая, как осторожно удивленный Даламар, не рискуя снимать с головы эту шапку трогал кончиками пальцев, спросил Рейстлин. — Что такое "мучительный шаперон", ибо мне о таком неизвестно. Нашелся только обычный. На третий раз Даламар соединил свои познания по части самопишущих табличек и спаял дерево с пергаментом, для устойчивости и магоёмкости добавил зачарованного, переплавленного из рунных печатей металла, впаял порцию чернил в артефакт, чтобы не приходилось их расходовать для общения... И теперь сметал это все с пола, вычленяя ошибку, допущенную в этот раз. Вдумчивую сухую уборку он закончил через треть часа, вооружился кувшином травяно-ягодного отвара и принялся было начертать новый макет, пока было свободное время. К нему, сбив двигаемое магией перышко, опустился соткавшийся из воздуха том. Вензеля собрались воедино, материализация завершилась, и название прочиталось как "Слова сквозь мили". Дивно, подумал Даламар. — Более чем, — отозвалась книга голосом шалафи и издала тяжелый вздох. — Эта книга даст тебе ответы. Но книга дала ему только вопросы. Например — каким образом можно было зачаровать яблоко, чтобы оно столетиями схватывало происходящее в любой части мира и выводило его на тарелочку, скоростью движения покрывая плоскость принимающей магической пленкой... Но в остальном — маги старались либо заключить сущность в материи, которая отвечала бы на поставленные вопросы и давала нужную информацию; либо создать идеальный проводник, способный почерпывать исходящий поток из любой точки пространства... Ему нужно было только передать слова. Знаки. Ничего сверхсложного. На далеком севере маги вкладывали чары Нуитари в яблоки, и те чертили пейзажи — а он здесь, в наполненном магией месте, не мог создать самозаполняющийся пергамент. То материал был слишком хрупким, то, как в случае с перьями, обладал излишне хорошей проводностью для мысленной материи. То был тверже положенного и замедлял восприятие и передачу... И дальше, дальше. В Башне они могли бы общаться, разговаривая через проводник, как сделал учитель с книгой, или через призраков — но и Башня, наполненная нестабильной магией, могла сожрать послание, особенно в случае с Даламаром. У шалафи-то получалось. Всегда — исключая случаи с даламаровыми изобретениями и порождаемыми ими искажениями. Он глянул на уложенный в открытую полку у изголовья кровати шаперон и вздохнул. Разгадка была где-то под самыми пальцами; тот самый осколок, крошка, мизерные клочок — мелкий настолько, что сложно было разглядеть. Закавыка, которая, как водится, должна быть в самой основе артефакта, одна из несущих частей. А без нее образовывалась пустота, и все проваливалось внутрь, рушилось, не работало. — Ты решил вернуться к пергаменту? — произносит Рейстлин над желтушной крапчатой гладью, по краям все норовящей скрутиться обратно в свиток. — Почему? Шевеление воздуха, создаваемое духами, замирает у его виска, и Рейстлин чуть скашивает глаза, наблюдая, как неперсонализированная, безликая масса заинтересованно, как и он, внимает изменениям на предмете, ей же в этот кабинет и доставленном. Как слова берутся вензелями — крупная заглавная, округлые и пузатые последующие буквы, — и выписываются, как прилежной рукой, сами собой, кармином магических чернил. "Я нашёл существенным возможность трансмутации составляющих пергамент компонентов, шалафи," — вспыхивают вложенные в артефакт как паттерн буквы, это — почерк Даламара, и в голове Рейстлина слова словно повторяет голос ученика. — "Изменение состава принимающего компонента и фиксация на зачарователя дали результат. Вы читаете? Недостатки прошлых артефактов здесь присутствуют?" — Нет, — улыбается тонко Рейстлин, трогает пальцем строчки, медленно, сдерживая все искры магии, чтобы не сбить тонкий баланс и не помешать работе артефакта. — Вместо чернил теперь твоя кровь? "И ртуть," — подтверждает Даламар и Рейстлин смеется хрипло и коротко, предугадав, что увидит на пергаменте следующим. — "Это дало нужный баланс. Изначальный элемент..." Даламар продолжает — обычная книжная выкладка, одна из тысяч, что он знает наизусть — ртуть как элемент сотворения тверди, бла-бла. И кровь туда же. Он не может сомневаться в том, что и Рейстлин знает это — вероятно даже лучше и полнее, чем сам Даламар. Это скорее — проверка работы. Буквы сыпятся, становятся меньше, ползут, уже крохотные, как капли крови или стежки алой нити, все вверх и вверх — и тают у края пергамента. — Молодец, — кивает, когда поток погасает, Рейстлин, и его слова опадают на плоскость крупными, как цветочные лепестки, завитками. — Что еще ты изменил? Он мог бы рассказать о трансмутациях и работе в целом — но Даламар понимает, о чем его спрашивают сквозь эти условности. Это вопрос о той самой разгадке. О тонкой тайне мастерства — и если Рейстлин спрашивает, значит, Даламар ошибся. Значит, дело не в ртути. "Простите" — мерцает пергамент. Его зернистая гладь становится мутной, цвета темного чая — значит, второй проводник свернули. Даламар появляется на пороге покоев через неполные семь минут — невнятно стучит и едва дожидается духа, открывшего ему дверь. — Шалафи, — выдыхает он, бежавший сюда бегом, и трет висок раскрытой ладонью. — Но оно же работает! Разве это не значит, что ртуть и кровь... В молчании Рейстин, сидящий к двери спиной, поднимает над плечом сложенный пергамент, показывая. — У тебя хорошо получилось, — говорит он. — Эта вещь пригодится мне. Даламар улыбается коротко и немного удивленно и встряхивает головой. — Я рад, шалафи. Ваша похвала бесценна. Однако... — Почему нет искажений? — хрипло, со смешком, перебивает его Рейстлин. — А сколько ты вложил силы? Замирает, кажется, даже воздух, даже сквозняки. Только призрак своим плавным движением обратно, к столу, к Рейстлину, овевает нахмурившегося и напряженного Даламара мягкой волной, от которой мурашки бегут по коже. Усиливаются эти мурашки от ровного голоса шалафи. — Не стыдись. Ты ведь добился выдающегося результата. — Вы правы. Однако... К счастью, Рейстлин продолжает за него и стыд, нахлынувший было, сходит, как волна. — Однако ты утомился, а честолюбие не позволило остановиться. После вареной яичницы или шаперона? Не столь важно, впрочем... Рейстлин так же, не поворачивая кресла, манит его пальцами, и Даламар подходит, опускается около, на низкий табурет, подобрав длинные ноги и длинные полы одежд. Не опустить лица, когда они встречаются глазами, сложно, на Даламар справляется — и шалафи улыбается ему, коротко, тонко. Но это уже значительно. — Выдающаяся черта, — подытоживает Рейстлин. — Упорство. Дух, повинуясь мысленному зову хозяина, подталкивает к Даламару — и это удивляет его, этой провальной вещи уже не должно быть здесь, — дощечку из краснодрева, ту самую, что передавала слова мучительно медленно. Рейстлин рядом укладывает тонкий темный свиток удачного артефакта. — Попробуй, — говорит он. И Даламар пробует. Ладонью водит над доской и пергаментом; задевает краем восприятия лежащую рядом расслабленную руку Рейстлина. Рука источает слабый ток магии, постоянное тепло. Дощечка пульсирует, как живое сердце, вздрагивает, если сосредоточиться на ней, и откликается на мысль новым, тяжелым, массивным шевелением. Пергамент же словно бы пуст — настолько ровен наполняющий и покрывающий его магический слой. Только поднося руку почти вплотную можно ощутить эту наполненность, стабильную, статичную. — Все хорошо в меру, — вздыхает Рейстлин и подает Даламару, разминающему заколовшие от ощущений пальцы, ладонь. — И магия, и ртуть. И кровь. Дух опускается на дощечку, подрагивая, и его аморфное тело мутнеет, впитывая ее темную пористую материю. Напитываясь бесхозной теперь силой. Ладонь Рейстлина шершавая и горячая, хрупкая, как голубкино крыло — Даламар едва смеет сомкнуть пальцы, хотя все его нутро тянется к магии, медленно и ровно текущей из-под этой пергаментной кожи, сквозь хрупкие мышцы, стеклянно-тонкие кости и упругие жгуты сухожилий. — Почему-то, — вздыхает Рейстлин, расслабляясь на своем кресле, опустив затылок на подбитый бархатом подголовник и закрыв глаза. — Ты всегда забываешь о мере. Их сцепленные руки теперь лежат на мягкой ткани мантии, на бедре шалафи — а на столе в мутном, как сгусток тумана, теле духа исчезает последнее напоминание о прошлых провалах Даламара.