Малый сборник

В Хогвартсе уж третий год – Криворукий идиот. Жизнь и так все задом, лесом, А тут еще профессор. Смешайте вон ту дрянь вот с этой дрянью, и смотрите, осторожнее, чтобы не остаться без пальцев. Они нам пригодятся в следующем учебном году. И если нет однородного синеватого цвета – у вас получилось не то, что надо, а то, что не надо. И это печально. То, что получилось у меня, разъело стекло колбы, потом, довольно быстро, древесину стола. Мне уже было интересно, что будет с монолитом каменного пола, когда мое гениальное изобретение, покончив со столешницей, доберется вниз, но взмах волшебной палочки профессора мог нейтрализовать, кажется, вообще что угодно. Печально зашипев, зелье испарилось, оставив глубокую дыру в столе. - Как печально, когда руки растут не из того места. У меня когда-то, в самом начале обучения, пару лет назад были мысли о том, что профессор может убивать интонациями, сейчас это стало ясно. Ох, боги мира, какой чудесный провал! Я просто прелесть. И именно на этом предмете. Почему именно на зельеварении? - Прошу прощения, профессор, - глаза в пол, руки по швам, печаль на лице. - Что вы туда добавили? Хороший вопрос. Профессор выгибает бровь, но тут же спадает с лица, стоит мне открыть рот. - Все, - профессор, кажется, зеленеет, - все, что вы сказали! Ура, его судорожно сжатые пальцы – одной руки на волшебной палочке, другой на идеально белой накрахмаленной манжете, - разжимаются, а на лице вновь появляется привычное выражение, с которым он обычно на меня и смотрит. Этакая смесь скуки, раздражения и предельного отчаяния – разговаривает ведь с настоящим ослом, едва корень мандрагоры от имбирного корня отличить способным. - Снимать баллы с вашего факультета дальше уже просто некуда, - короткий взмах палочки, серебристый дым, и жженая дыра на столе затягивается, как кожей, поцарапанной древесиной, - останетесь после занятий. - Х-хорошо, профессор, - едва выдыхаю я. Не хватало еще вот такого. Что делать после занятий здесь? Как обычно – слушая нотации мыть склянки под неусыпным контролем Снейпа? Или, как остальные, оттирать вручную столы и пол? Не знаю, как до сих пор меня миновала чаша сия, но если в этот раз профессор решит заставить меня делать что-то подобное, я же перебью ему все, до чего дотронусь. Я трогаю пальцами место на столе, где только что была широкая черная дыра, и судорожно стараюсь унять загнанное дыхание и грохот сердца. Вечер в кабинете и, наверняка, компании профессора, которым пугают первогодок. Брюзги, человеконенавистника и ужасающего сноба. Обалденные перспективы! Обалденный расклад. - У вас всегда так дрожат руки, или этому есть какая-то причина? – Профессор спрашивает так, что сразу понятно – ему вообще никакого дела до этого нет. Но в этих трясущихся лапах его драгоценные колбы и прочая утварь, которой он дорожит. Я виновато улыбаюсь – представляю, как по-идиотски выглядит этот оскал, - и, поставив быстро бьющиеся предметы, встряхиваю кисти, пытаясь унять бешеный тремор. - Нет, профессор, - хриплю я, отводя от него взгляд, - просто я очень боюсь разбить что-нибудь. Профессор хмыкает, проводит пальцами вдоль страницы книги, которую читал, и закрыв том, кладет его на колени, чтобы сложить на нем холеные белые руки. Мне вот всегда до безумия было интересно – неужели он сам никогда не обжигается, не травит кожу или еще чего? Почему у него таки прекрасные руки, у человека, который этими руками ежедневно трогает такие вещи, которые – вон, столешницы разъедают запросто. Пальцы гибкие и ухоженные. И кожа такая светлая. Проступают отчетливо сплетения вен, как шитые драгоценными тугими нитями вензеля на запястьях, хотя почти всегда они скрыты белоснежными, чище свежевыпавшего снега манжетами. Склянка звенит и трескается, уроненная на общую подставку. Я обмираю, чувствуя, как леденеет и сворачивается кровь в перестающем биться сердце, и каменеет горло и живот. Очень хочется закрыть глаза. Но если я их потом открою – вряд ли исчезнет отбитая склянка, сиротливо блестящая осколками искалеченного бока. Профессор вздыхает, скрипит тихо кресло. Твердая ладонь упирается мне в плечо, резко и бесцеремонно, заставляя отстраниться. Я едва не падаю, отшатываюсь. И сбиваю локтем широкую колбу с полки. Звон стекла впервые кажется мне таким громким. - Чудовище, - шипит профессор так зло и уничижающее, что застывшая было у меня в венах кровь пенится, - вон отсюда! Дважды повторять ему не приходится. Уже на лестнице в гостиную своего факультета я падаю задницей на ледяные ступеньки, растираю пылающую кожу шеи и щек, пытаюсь выровнять дыхание и собрать в кучу сопли, плещущиеся в голове. У него такая горячая ладонь. Даже через два слоя ткани – горячая.. Пузырек хлопается о ступеньки, и тут же коридор застилает, как ковром, мутным сиреневым туманом, в гуще которого переливается и сверкает серебристая пыль. Туман струйками тянется к стоящим там учащимся и профессорам, лезет в нос, и вызывает приступы такого кашля, что стены начинают ходить ходуном. Высшая степень неуклюжести достигается мной, стоит только увидеть где-то профессора Снейпа. Списывать это на животный ужас перед его персоной приятно и просто. Вспотевшие ладони, в которых мне не удалось удержать чужую склянку с самодельной дымовой завесой сжимаются. А профессор в два широких прыжка (у него даже такие комичные движения выходят как-то грациозно и величественно!) достигает лестницы, на которой я стою, и, закрывая манжетой рот и нос, пальцами другой руки цепко хватает меня за ухо и утягивает за собой. Хорошо, что профессор достаточного роста и на нормальной высоте держит руку, а то пришлось бы мне носом пропахать пол в коридорах. Практически с пинка под зад профессор загоняет меня в кабинет, отнимает от лица манжету, и закрывает двери на засов. Кашель уже практически не мучит меня, и профессора тоже. Лицо у профессора такое, словно сейчас вот я проживаю последние минуты своей короткой никчемной жизни, целью которой было отравлять жизнь других и его, профессора Северуса Снейпа, в особенности. Но мне удается отделаться подзатыльником. Достаточно болезненным. Профессора куда больше интересуют мои пальцы – их каким-то образом обожгло и бледная сукровица собирается в широких болезненных ранках. - Концентрированная дрянь, - напряженно шуршит склянками профессор, а я слежу за ним, не отрываясь, - мокрые ладони. Да где же… Ворот расстегнулся. Обычно идеально застегнутый ворот… Твердые пальцы действительно теплые, почти горячие. Профессор быстро протирает мои ладони, на которых проступила настоящая, уже ярко красная кровь. Больно до одури. - Наказание за глупости, - профессор усмехается? – терпите. На его губах обозначивается некое бледное подобие улыбки. Он улыбается. УЛЫБАЕТСЯ. Господи, пусть хоть шкуру с меня снимут теперь за эту идиотскую штуку в коридоре, вместо баллов с факультета, но это – о, это удивительный день. Профессор заканчивает быстро, выкидывает в камин мокрую окровавленную тряпицу, ставит склянку обратно на полку. Я, пытаясь спрятать глупое выражение лица, смирно стою перед ним. - Мне очень жаль, профессор, это… Он раздраженно взмахивает рукой, и, вкупе с появившимся на лице выражением этот жест говорит: «будьте добры - заткнитесь». - Руки дырявые у вас, - он вскидывает брови и мне почему-то становится смешно, - такую смесь вы бы ни за что сами не приготовили, разве что с летальным исходом для вас же. Чья это дрянь – мне не важно. Если начнутся разбирательства– расскажете сами. Я переминаюсь с ноги на ногу, пытаясь понять, почему все люди в полумраке обычно кажутся серыми и какими-то уродливыми, а профессор выглядит так волшебно. - А теперь, - продолжает он, - вон отсюда. Живо! Подозрение горит в глазах профессора, отражается темной тенью на его красивом лице. - Вы что, действительно вызвались помогать мне? – Чуть скривившись, наконец спрашивает он, оторвавшись от созерцания моей истрепанной мантии. – Добровольно? Вы? - Да, - сглотнув, киваю я. И если он сейчас спросит «В чем причина этого необоснованного, глупого, в высшей степени странного поступка?», мне останется ответить, что я, обладая высшей степенью косорукости, слабоумия, и идиотизма, обостряющихся в его присутствии, его, профессора Северуса Снейпа, кажется, люблю. Ну, там ладони потеют, мозг отключается, а еще он весь такой…такой… Но он не спрашивает. - Терпение, - вздыхает он, потирая пальцами лоб и отворачиваясь к двери в подземелья, - терпение… Год заканчивается слишком быстро. Тертые стебли полыни заканчиваются тоже слишком быстро и мне приходится оторваться от помешивания варева в котле, пока полынь не кончилась совсем. - Профессор, - негромко зову я, здесь, в подземелье, итак звук разносится быстро и устрашающе громко. – Полынь закончилась. - Ее надо засыпать медленно, ровно, при этом помешивая, - отзывается профессор, тихо звеня склянками, - иначе получится яд. - Скоро мне нечего будет медленно засыпать, - говорю я, медленнее добавляя остатки порошка с ложки. Профессор показывается из-за полок, быстро доходит до стола и подает мне пузырек с тертыми стеблями полыни, уже открытый его аккуратной рукой. Он удовлетворенно хмыкает, глядя как я, не прерывая добавление компонента, продолжаю помешивать зелье, перехватывая пузырек. Меня распирает гордость собой и удовольствие: краем глаза я отмечаю, что профессор, сложив руки за спиной, внимательно наблюдает за процессом зельеварения и он доволен. Доволен мной. Остывающее зелье исходит паром в открытых пока еще пузырьках, я очищаю заклинанием котел, пока профессор, опираясь локтем о стол, листает тетрадь со своими записями. - Кто бы думал, - тихо говорит он, когда я опускаю закатанные рукава, - что из вас выйдет такой хороший мастер по части зелий. Мне будет вас не хватать. То, каким тоном он это говорит. Полтора года я почти все время провожу здесь, занимаясь зельями, рядом с ним, но такое тепло слышу в его голосе впервые. А то, ЧТО он говорит… и это чудовищный Снейп. - Мне тоже будет ужасно не хватать вас, профессор, - с улыбкой отвечаю я, и тут же смущаюсь, встретившись с его, кажется, заинтересованным взглядом. Профессор слабо улыбается. - Уже почти полночь, - говорит он, вновь возвращаясь к чтению заметок, - вон отсюда, живо. Двери закрываются и я прижимаюсь к ним спиной, не в состоянии перестать улыбаться. Сажусь на пол прямо под дверьми кабинета, где меня принял Дамблдор. Надо сказать профессору. Надо сказать профессору, думаю я. Я смогу преподавать в Хогвартсе, через несколько лет я смогу вернуться сюда. Смогу! Вернуться! В Хогвартс! - Интересно, - криво усмехается профессор, - сыворотку правды вы приготовили правильно, наконец-то, Дамблор согласился взять вас под свое крыло, факультет ваш в этом году вновь первый по баллам. Все желания исполнились в один день, смотрите-ка. Я улыбаюсь, подавая ему очередную склянку. - Кроме последнего, - тихо, скорее себе, чем профессору, говорю я. - Да? – Вдруг оборачивается он, и по лицу читается даже некоторая заинтересованность. – Озвучьте? - Оно очень глупое, - виновато улыбаюсь я, невинно моргая и чувствуя, как щеки теплеют. Но профессор отворачивается от полки и смотрит мне в глаза, оставив на время свою срочную перестановку склянок с ингредиентами. На его лице как бы написано «продолжай». Ненавижу это его выражение – обычно при нем приходится сознаваться в таких вещах, в которых в обычных обстоятельствах ни в жизнь не сознаешься. - Я… - больше не дышится, вообще, никак. И я стараюсь, сквозь нахлынувший стыд и ужас быстрее сказать, - профессор, можно… можно мне взять вас за руку?.. И небеса разверзнутся и шарахнет меня прямо в макушку молния. Или там метеорит какой пришибет. Ну, должен, по крайней мере. Но профессор усмехается, прикрыв глаза, и, выгнув вопросительно бровь, смотрит на меня. - Ящик в таком случае поставь на пол. А то перебьешь мне все. … а пальцы у него такие твердые и теплые…