Малый сборник

Конечно, ты должен был вернуться в Город. Сектор 12, Город-Храм, в котором ты прожил самые мучительные годы после окончания одной войны и перед началом второй – тебя всегда странным образом влекло к тому, что причиняет тебе страдания. К болезненным воспоминаниям. Сожалениям. Твой способ саморазрушения, самоуничтожения. Самоуничижения. Город ещё омерзительнее, чем я его помнил. Смешно, что при всех мерах безопасности - патрулях по периметру, солдатах у стен, – вампир идет сейчас по улицам, которые десятилетиями не знали солнца. Смешнее то, что кровь здешних полумертвых от сажи и копоти людей похожа на застоявшуюся, скисшую воду. Она отвратительна. То, что так защищает великая Церковь, мнящая своё полное единство с Богом, от вампиров, у одного из этих вампиров не вызывает ничего, кроме омерзения. Возможно, потому что я не зависим от крови; возможно потому, что даже перерождение не превратило меня в вампира полностью; потому, что я до сих пор человек до такой степени, что мне самому противно от этого. Непривычно в капюшоне и тяжелом плаще, но так меня не замечают. Слишком привычно креститься и теребить пальцами снятые с трупа монаха четки. Если бы слух и зрение не были болезненно, по-звериному обострены, а обоняние не притупилось, не давая мне ощущать все запахи, я бы мог поверить, что ничего, совершенно ничего не было. Но в пропахшей потом, сажей и телесной грязью толпе я так четко различаю твой, казалось бы, едва уловимый запах, что поверить в свою человечность невозможно. Шлейф, по которому я иду, выискивая тебя, ведет меня уже долго, но должен привести к месту, которое ты называешь своим домом. И приводит. Господи, Айван! Эта твоя конура куда хуже даже тех убогих келий с двухэтажными кроватями, в которых мы жили, будучи послушниками. Окно не закрывается, и весь пол усыпан хлопьями сажи. Стены и потолок черные. Время твоего отсутствия можно определить хотя бы по слою черной пыли на распятии. Я не ошибся. Тот шлейф твоего почти исчезнувшего запаха был почти двухнедельной давности. В нише у одной из стен, не освещенной пробивающимся в тонкое окно светом прожекторов, я как раз могу встать и на какое-то время остаться незамеченным. Да и как ты меня заметишь, Айван, если я сам не подам голоса? Дышать мне требуется не так часто, сердце стучит так медленно и тихо, что ты ничего не услышишь. Запаха у меня нет, а если бы и был, дыша этим черным воздухом, возможно ли ещё воспринимать запахи? Может, тебе подскажет то самое чутьё, на которое так полагаются пастыри, на которое полагался и я сам когда-то. Узнаем. А пока я имею полное право лечь на твою жесткую койку и отдохнуть до самого твоего прихода. В конце концов, не так просто было попасть сюда из Сола Мира, да ещё и после взрыва, едва меня не убившего. Но я жив и я здесь, Айван. Шаг почти невесом. Я слышу скорее, как шуршат, колышутся полы твоего плаща, когда ты подходишь к запертой двери. Густой, тяжелый запах человеческой крови, кожи, кислый запах крови вампирской – стоит тебе войти в комнату, как я почти перестаю дышать от ударившей в нос волны. Твой собственный запах в этом месиве еле уловим. От твоих шагов поднимается осевшая на пол пыль. В нише я имею возможность наблюдать за тобой – а ты меня не замечаешь. Ты скидываешь плащ, верхнюю одежду, и твой запах становится сильнее. Шрамов на спине стало больше; кровоточит свежая длинная царапина на правом плече, разбит висок и губы. Когда ты возвращаешься из ванной, от тебя пахнет холодной ржавой водой. Остывшая бледная кожа блестит в неверном прерывающемся свете, падающем из окна. В комнате есть и другое освещение – продолговатые запыленные лампы под потолком, - но ты не включаешь их. Все в тебе выдает чудовищную усталость, пришедшую, кажется, только что. Ты тяжело идешь к заправленной узкой и жесткой койке, с которой я поднялся, заслышав твои шаги. Что-то смущает тебя, и ты замираешь над ней, прикрываешь глаза, чуть опустив и повернув голову, прислушиваешься. Неужели? Ты чувствуешь меня, Айван? Слышишь? Ты проводишь рукой по жесткому покрывалу и все же садишься. Но не перестаешь вглядываться в темноту. Усталый, ты напряжен, встревожен и готов к броску – схватить лежащие в метре от тебя на полке лезвия, или выхватить из оставленной на полу сумки Библию. Только в этом нет никакого смысла; и чтобы ты понял это, чтобы перестал болезненно всматриваться в темноту, я кладу руку на полку, накрывая ладонью лезвия, и делаю шаг к тебе, ногой отодвигаю сумку с оружием. Вот так, Айван. Здравствуй, любовь моя. В твоих небесных глазах вспыхивает удивление, такое яркое, живое, что я не могу сдержать улыбки; никогда не верил, что глаза человеческие – зеркало души, но если это и так, какая же должна быть чистая, правдивая и… Господи, прекрасная душа у существа с твоими глазами, Айван? В моей улыбке обнажаются клыки, и это опрометчиво и глупо, потому что так я пугаю тебя; ты не подаешь виду, но я знаю, Айван. Только защищаться тебе нечем и нападать не с чем, а драться со мной голыми руками ты не станешь. Я не проверил, нет ли в складках простыней под подушкой очередного освященного кинжала, но если он там и есть (в чем я теперь, когда вспомнил об этом, практически полностью уверен), не стоит давать тебе возможность воспользоваться им. Мои подозрения оправдались. Стоит мне податься к тебе, сделать ещё один шаг, как твоя рука почти молниеносно оказывается под подушкой. Как охотник и зверь: мне нельзя делать резких движений и я, не опуская глаз, смотря в твои прищуренные голубые глаза и крепче сжимая губы, пытаясь скрыть клыки, медленно делаю широкий шаг вперед и опускаюсь перед тобой на колени, едва касаюсь раскрытыми ладонями твоих голых ног. Ты снова удивлен, даже поражен. Судорожно сжатая ладонь так и остается под подушкой, не выпуская рукояти кинжала. Ты подпустил меня достаточно близко, Айван – вот она, моя открытая шея, и я безоружен: один удар довершит дело, святой металл убивает и не такую нечисть, как я, а сил ударить тебе хватит; но ты не двигаешься. Господи, знаешь, Айван, я так часто всуе повторяю имя Его; а ведь нас учили, что такая тварь должна гибнуть от одного лишь звука этого имени. Я кладу ладони на твои ледяные колени, и ты едва заметно вздрагиваешь - но не отстраняешься, только плотнее сжимаешь губы. На твоей болезненно белой коже, на влажном плече грубый темный рубец; в том, что он уродует твою молочную кожу, виноват я, но мне так тяжело оторвать взгляд от этого шрама - темной паутины на идеальной белизне. Если бы ты знал, если бы только мог представить, как долго я молил Его о том, чтобы вернуть тебя. Или вернуться к тебе. Я знаю, Айван, что ты счел бы это богохульством, страшной хулой, хуже и не придумаешь, но Его молят о помощи, по делу и без дела столько людей. Неужто я хуже всего этого отребья, я, посвятивший жизнь Ему? Неужто я не могу молить Его, говорить с Ним? Скажи мне, Айван? Раз Он дал мне жизнь, когда я должен был её потерять, раз спас меня в огне поезда – значит, Он не отвернулся от меня?.. Твои глаза небесно-голубые, и ты так и не отводишь взгляда. Потому ли, что на коленях перед тобой враг, вампир, нечестивое создание? Или потому, что на коленях перед тобой я? - Ну же, Айван! – я провожу ладонями по твоим ногам, от коленей к бедрам, медленно; ты вздрагиваешь от моего шепота. – Одного удара будет достаточно. Ты не двигаешься, но твои светлые глаза едва заметно темнеют. - Зачем ты пришел? - шепчешь ты. И я улыбаюсь. Если бы я сам знал, зачем я пришел. Что я забыл в твоем доме. В этом городе. - К тебе, – отвечаю я. – За тобой. И ты вытаскиваешь кинжал. Не молниеносным движением, за которым должен следовать удар, последний для меня; ты вытаскиваешь его медленно и оставляешь лежать на подушке. И вместо того, чтобы ударить, складываешь пальцы и поднимаешь руку, осеняешь меня крестным знамением. - Отче наш, - шепчешь ты, - сущий на Небесах*. Меня охватывает такая дрожь, я задыхаюсь от восторга, закрываю глаза, пытаясь дышать, пытаясь не сбиться со слога короткой молитвы. - Да святится имя Твоё, да приидет Царствие Твоё, да будет воля Твоя. Как о живом; почему ты читаешь не Давидов Псалом**, почему ты вообще делаешь это? Мне дурно от странного ощущения счастья, словно эти святые слова способны смыть с меня грех превращения, убийства. Словно мне возможно простить все содеянное. - И на земле, как на Небесах. Хлеб наш насущный, дай нам днесь; и остави нам долги наши, яко и мы оставляем должникам нашим. Ты смотришь на меня, чуть прикрыв ясные глаза, и мне, смотря на тебя, Айван, так тяжело не сбиться. - И не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого, - заканчиваешь ты, осеняя меня очередным ровным крестом по воздуху. - Аминь. И я тянусь к твоей руке, завершившей крест, целую едва открытую ладонь, холодные белоснежные пальцы. Твоё напряжение, взвинченность, все исчезло. Ты вновь усталый, даже изможденный, кажешься мне таким слабым, таким чистым. Вокруг глаз, в уголках рта я различаю сеть мелких морщин; ты дышишь, чуть приоткрыв губы. Я все ещё прикасаюсь губами к твоей руке, целую запястье, под тонкой кожей которого бьется живая кровь, и тут ты резко отдергиваешь руку. Я усмехаюсь, опуская голову. - Ах да, - шепчу я, и получается почему-то с издевкой. - Я же вампир. Я не зависим от крови, и стоило бы тебе сказать об этом. Стоило бы поцеловать тебя в шею, в дрожащую сонную артерию под едва теплой кожей, но ты не позволишь мне этого. Как только вообще позволил прикоснуться. Ты вновь опускаешь руку, метя положить её на колено, но я тянусь к ней, чтобы снова поцеловать. Ты отводишь ладонь в сторону, не позволяя сделать этого, и касаешься пальцами моей щеки, гладишь висок. Я – твой самый большой грех, Айван. Поэтому ты так боишься меня, пытаешься ненавидеть. Может быть, именно поэтому сейчас не отталкиваешь. Я целую тебя в белую грудь, горячо дышу на холодную кожу. Ты замираешь, закрыв глаза, положив ладонь мне на плечо. - Теперь я уже не уйду, - шепчу я, тогда как тебе все ещё легко можно дотянуться до лежащего на подушке кинжала, и поднимаю глаза, наблюдая за тобой. Твои снежно-белые ресницы чуть дрожат. - Хорошо, - говоришь ты едва слышно, и кладешь вторую руку мне на плечо. Ты не открываешь глаз и когда я тянусь к кинжалу, беру его, чтобы закинуть под кровать. * «Отче Наш» - главная молитва в христианстве; первая молитва, данная Христом Его ученикам в ответ на просьбу научить их молиться; считается одной из самых сильных молитв. ** Псалом 22, или Псалом Давида – псалом номер 22, Псалтырь: «Господь – пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться…», читается при богослужениях перед Причащением; также является поминальным; также по некоторым источникам читается в трудных ситуациях, когда угрожает опасность.