Отвергнутое дитя

— Тебя ведь зовут Имиртанн, верно? — спрашивает Валери, и Мирт вздрагивает, как от удара. Валери думает, что понимает — когда-то она так настораживалась при одном упоминании о своей красоте, когда-то она не превращала вежливость в неуязвимую броню, когда-то она плакала в бессилии и молчании, плакала так, чтобы никто не узнал. Валери думает, что понимает — впрочем, кто знает на самом деле? — Откуда ты знаешь? — спрашивает Мирт тихо, бледнея, как мел. Это — одна из тех вещей, которые нравятся Валери в ней: она не станет отрицать правду. Мирт могли не поверить в замке, могли начать расследование — которое наверняка выйдет на Тартуччио — но Валери ей верит. Мирт из тех, кто не лжет потому, что не видит в этом смысла и попросту не умеет. — Твоя манера держаться похожа на благородную, — поясняет Валери наиболее мягким тоном, какой может вспомнить. — Такую я отличу. А «Имиртанн» является фамильным именем одной из семей... Я думаю, мы обе не хотим называть ее, верно? Мирт молчит, явно потрясенная, нервно прижимает кончики пальцев к изогнутым рогам; Валери почти видит ее: дочь благородного лорда и благородной эльфийки, голубая кровь с демоническим наследием, позор и стыд, который нужно спрятать. Урод, без которого нет семьи — и если Валери помнит правильно, то везде блистает второй сын, достойный наследия и имени. — Да, — говорит Мирт в конце концов. — Ты права. Во всех своих догадках. — И какова официальная версия? — Я слишком слаба здоровьем, и потому не могу наследовать, как не могу и выходить на люди. Что еще можно сказать? — И никто не сомневался? — Все сомневались. И держали сомнения при себе. Валери молчит. Правда самоценна, но некоторые вещи причиняют лишь боль, более острую оттого, что нельзя спрятаться за ложью и теплом, которое она, иллюзорная, дает. Валери когда-то, в порыве отчаяния, думала изуродовать себя — и пришла к мысли, что это ничего не изменит; в конце концов, она отрезала волосы и оказалась права: воспевать начали глаза. Воспеть можно все что угодно, не зря же у льстивых бардов всегда находится очередная тема для сладкой баллады. — Я пыталась говорить с ними, — говорит Мирт тихо, так, словно все ждет, когда ее перебьют. — В детстве. Несколько раз. Но обычно они старались не обращать на меня внимания... А потом я и сама перестала искать его. — Был повод? Мирт молчит, сжав губы. Валери выше ее и не может знать сейчас, наполнились ли глаза Мирт слезами — наверняка так и есть, Мирт вся сама по себе незажившая рана, подбитый олененок, неуверенно ступающий окровавленными ногами и смотрящий на всех со смесью надежды и интереса: ты ударишь? А ты? А вы все? Заостренные уши и изогнутые рога спасают ее от одних подозрений, заменяя их другими, навешивая ярлык тифлинга — но быть кровью демона, возможно, и проще, чем просто отверженным ребенком, который с тем же успехом мог родиться с заячьей губой или горбом. Верно? Или нет? — Я тогда поймала бабочку в саду, — говорит Мирт тихо. — У меня был свой уголок, отгороженный от всех, чтобы даже непосвященные слуги случайно не увидели. Я хотела показать ее им и побежала в их кабинет. Мирт помнит этот день до сих пор до мельчайших деталей: как пол холодил ее голые, испачканные землей ступни, как пузырьки радости сверкали в ней, чтобы потом обратиться в кислый, застывший внутри яд, как бабочка билась в аккуратно сжатых в клетку пальцах, пачкая их пыльцой — Мирт помнит эти мягкие касания, едва ли более сильные, чем прикосновения матери в тех редких случаях, когда они были необходимы. Все матери, говорят, любят своих детей; Мирт не знает, так ли это — но какая-то часть ее хочет упиваться этими словами и шептать: да, да, да, она любит меня, всегда любила. Мирт помнит крики из кабинета родителей. Мирт помнит, как увяло, погасло в ней что-то, как пол стал холоднее ледников, как ужас поднял в ней голову, чтобы не опустить уже никогда. — Это твоя родословная нечиста, — говорил отец, и ком вставал у нее в горле. — Это из-за тебя у нас родился урод, подобный ей! — Я хотя бы могу проследить свою родословную, — цедила мать, и легчайший эльфийский акцент превращался в режущий клинок. — В отличие от тебя, сын и внук авантюриста. Кто знает, с кем якшались твои предки?! Мирт помнит, как отступила, как кинулась бежать — как спряталась в своей комнате в ворохе одеял и подушек, зарывшись в них до духоты. Она помнит, как чуть позже попыталась выйти за пределы северного крыла — там лежит девочка нашего лорда, ужасно больна с детства, ах, бедняжка, к ней и не пускают никого — чтобы пробраться на кухню, стащить нож и попытаться спилить эти проклятые отростки; помнит, как отец поймал ее, как смотрел сквозь нее, и как его черты сочились гадливостью. Мирт пока не может облечь это в слова — даже если и сумеет подобрать их, ей не протолкнуть эти куски через горло, язык и зубы, не разодрав их в клочья. Но Валери ждет ответа, и некрасиво молчать. — Я в один день поняла, какое я разочарование, — произносит Мирт, обходя, оглаживая болезненные углы. — И с тех пор мы виделись очень редко.