Отвергнутое дитя

«Дорогая Имиртанн», читает она, и ее начинает потряхивать от непонятного, жгучего страха — вечного спутника с того самого рокового дня; Мирт не помнит, чтобы родители ударили ее хоть раз — или не хочет помнить — но любая память о них окрашена ужасом, ожиданием пытки, попыткой предугадать удар, и она не уверена, что это можно из себя вытравить. «Дорогая», читает она, вглядываясь в почерк матери — изящный и чуть приправленный красивыми завитушками. У Джейтал похожий — может, это эльфийское? Джейтал говорила, как много эльфы придумывают занятий, чтобы заполнить свою тысячелетнюю жизнь, может ли каллиграфия быть одним из них? Мирт пытается вспомнить все, что она когда-либо читала об эльфах — только для того, чтобы избавиться от этого мертвенного озноба, словно в нее влетело заклинание испуга. Кажется, пальцы отмерзли совсем, кажется, она и на ногах бы не удержалась, если бы встала с аккуратно заправленной кровати. Мирт привыкла к молчанию, и разговор пугает ее до смерти. Любой разговор, если уж на то пошло. Но родители... эта страница ее жизни — как самое страшное в романе ужасов. Она встает и делает несколько угловатых, беспомощных шагов, стараясь контролировать сбившееся дыхание — и в глазах темнеет, словно ее душат. Мирт садится обратно, прикрыв глаза, пока перед ее взглядом пляшут разноцветные точки, пока холод охватывает ее пеленой, пока дурнота и слабость приливают и отливают, как морские волны. Не очень-то это благородно, храбро и все прочее, что говорят про баронессу в новорожденном Миртенастере — но Мирт знает, что баронесса из баллад Линдзи и она сама — люди совсем разные. Люди. Полулюди, наверное. Мирт делает судорожный вдох и снова расправляет письмо трясущимися оледеневшими руками. «Дорогая Имиртанн!» Собственное имя кажется чужим — впрочем, оно и есть чужое. Имиртанн Салору — бедняжка из благородного дома, болезненная и хрупкая девочка, которая не может наследовать и не может даже выходить в люди, первенец прекрасной пары Салору, печальная художница, цветок в теплице, как порой перешептываются чересчур романтично настроенные романисты, которые любят писать подобные сюжеты. Имиртанн Салору — разменная монета в конфликте между родней ее эльфийской матери и отцом: смотри, человек, из-за твоей крови у вас родилась девочка настолько хрупкая, что ее и на прием не вывести, мы обещали это твоей жене и нашей дочери и оказались правы; Имиртанн Салору — та, кого видит лишь доверенная прислуга; Имиртанн Салору — это девочка-простолюдинка, которую выбрали за заостренные уши и тяжелую болезнь, закутали в слои лжи и оставили в полумраке комнаты для тех, кто мог бы распустить слух, что Салору не лечат дочь и что в комнате маленькой госпожи никого нет. Мирт — тифлинг из ниоткуда, чересчур наивная чародейка, которая не видела мира, но хотела бы увидеть. Мирт — случайная героиня, основа для той баронессы, которую щедро и в красках расписывают барды как баронства, так и нанятые Алдори, не желающих упускать возможность сунуть Суртова под нос свой черновик героя: видите, кто на нашей стороне? Рядом с ней — наш эмиссар, хоть вы предлагали ей своего; поосторожнее, иссийцы, не обломайте зубы. Мирт с тоской думает, что для нее одной придумали слишком много масок. «Мы с твоим отцом слышали о твоих грандиозных успехах на поприще баронессы Украденных Земель. Поздравляем тебя с прекрасным взлетом, дорогая дочь. Однако есть вещи, которые мы желали бы обсудить с тобой лично — если тебя не затруднит, пожалуйста, посети наш прием через месяц. С любовью, твоя мать, Мириаль» Мирт подташнивает от непонятного, жгучего страха — пока голова кружится от неясной, болезненной надежды, подобно гною, проступающей через покров старой боли. Мирт понятия не имеет, что ей делать, Мирт представления не имеет, зачем она стала нужна им — и почему-то вспоминается только боль, боль и ничего кроме. Мирт вспоминает, как было больно, когда один из бандитов ударил ее под дых, Мирт вспоминает, как жалили магические стрелы, как брошенная нетвердой рукой банка алхимического огня слегка плеснула и на нее, оставив пару ожогов — заживших медленно, слишком медленно для тифлинга, но вполне быстро для полуэльфа; родители никогда не били ее — Мирт не помнит этого или, возможно, не хочет помнить, слишком многие дни в родном доме остались в ее памяти смутными образами, тенями и солнечным светом, отрывочными картинками без пояснений и слов — но сейчас ей кажется, что если (когда) она вернется к ним, она почувствует множество ударов. *** — Разумеется, нет! — возмущается Октавия, баюкая в изящных пальцах кружку эля. — Зачем тебе ехать?! Мирт... или ей стоит начать называть себя Имиртанн? Она не дура и может представить, какую выгоду можно извлечь из того, что дочь благородного рода сумела завоевать себе титул в землях столь же непредсказуемых, сколь и ценных, но какая-то часть ее хочет узнать, что родителям она нужна совсем не поэтому. Мирт-Имиртанн нервно передергивает плечами и молчит. В присутствии Октавии она молчит чаще, скованная робостью, особенно сильной оттого, что Октавия ей нравится. Пожалуй, Октавия и должна была стать баронессой — насмешливая, добрая и готовая рассыпать искренне теплых слов на весь Миртенастер — но вместо нее на баронском троне сидит Мирт, понятия не имеющая, что ей делать с вылепленными для нее масками и как себя называть. Мир несправедлив, это правда, но то, как он был несправедлив к Октавии, вызывает у Мирт чувство глубокой, непреходящей обиды. — Так зачем тебе ехать?! — повторяет Октавия уже настойчивее, но, заглянув Мирт в глаза, смягчается. — Слушай, я понимаю, тебе интересно — может, даже больно. Но это как старые раны дергать, будет только хуже. Думаешь, я не знаю? Да, хочет сказать Мирт, наверняка ты права — но вместо этого только смотрит на нее, не мигая. У Октавии правильные черты лица, красиво заостренные уши и никаких рогов на голове; Октавия, бывшая рабыня, должна была родиться первенцем Салору, блистать на приемах, стать наследницей дома, стать всем тем, чем Мирт никогда бы не стала, потому что ей не повезло быть уродом в семье, принявшим на себя чье-то темное наследие. Мирт опускает глаза и упирается взглядом в свое отражение. Ее пальцы, держащие кружку с водой, снова начинают дрожать от бессмысленного, неумолимого страха. — Послушай, Мирт, — Октавия поднимает ей подбородок пальцами, и в ее синих глазах — только сочувствие. — Тебе правда это не нужно. Станет только больнее. Вон Рег вообще своему племени хочет шеи перекрутить за то, что продали. — Но они меня не продавали, — мямлит она. Октавия раздраженно вздыхает. — Они от тебя все равно что отказались! Как там они сказали, когда ты попросила разрешения уйти? — «Ты не должна рассказывать о своей связи с домом Салору и не должна нарушать тайну», — послушно отвечает Мирт, зная каждое слово, которое ей сейчас скажут, помня каждое слово, которое тогда давало ей ключи от цепей — но страшно резало руки. — Я помню. Я просто... Я не могу не поехать. Октавия тяжело вздыхает и отставляет кружку, опирается лбом на свою ладонь. — Тогда зачем ты пришла? Ты ведь не хочешь, чтобы тебя отговорили, да? — Я хотела тебя увидеть, — не подумав, отвечает Мирт, но спохватывается сразу же. — То есть не пойми неверно. Ты — моя лучшая подруга... я полагаю. Я хотела с кем-то поговорить. — Почему не с Тристианом? — Октавия, как и обычно, бьет не в бровь, а в глаз. Мирт хмурится, но молчит. — Перестань ты, видно, что он тебе нравится. Может, и ты ему тоже. Мы с Регом уже ставки... Молчу-молчу, — она смеется, и Мирт неуверенно улыбается. Невозможно злиться на Октавию, почти противоестественно. — Ну так в чем проблема? Мирт нервно делает глоток. — Я не хочу ему говорить об этом. Это слишком... слишком... — Грязно, а? — полуэльфийка мягко гладит ее дрожащие руки. — Одно дело — твои хорошие стороны, и совсем другое — рассказы о страхах и о том, как собственные родители тебя выкинули на свалку Голариона? — Они не выкинули... — упрямо мямлит Мирт только чтобы не молчать. Октавия закатывает глаза, но голос ее все так же полон тепла. — Ну ладно, разрешили тебе самой себя выкинуть. Это меняет дело? Мирт молчит, нахохлившись и упрямо цедя воду. Может, надо было заказать эля? Может, ей стало бы полегче? Мирт всегда боялась алкоголя — мало ли что может произойти, если она утратит контроль над своим языком или даже над своей магией? Как быстро все пойдет не так? Впрочем, когда все вообще шло так, как надо? — Мирт, — говорит Октавия, и она не может не смотреть на нее — сначала ясным взглядом, а затем затуманенным непрошеными слезами. — Это будет ужасно, и мы обе это знаем. Так почему ты так хочешь поехать? — Я хочу узнать, — шепчет она прерывающимся голосом, делая мелкие вдохи и поднося к губам кружку — если слезы закапают, упадут в воду, никто не заметит. — Узнать, зачем они позвали. Что они хотят сказать... — Ты уже знаешь, — Октавия непреклонна. — Они вряд ли вспомнили о своей драгоценной дочери, которая бродит где-то на Голарионе и каждый день может умереть. Они вспомнили про новенькую, чистенькую баронессу, которую называют убийцей Рогача. Мирт не отвечает. Мирт не дура, Мирт знает, какую выгоду можно извлечь из дочери, ставшей баронессой, как красиво можно развернуть рисунок: она прибыла инкогнито, без имени благородных предков за плечами, и завоевала свое собственное, мы гордимся ей, мы любим ее. Да. Именно ради этого. «Мы гордимся», представляет себе Мирт, жалея, что не может подумать этих слов голосом отца. «Мы любим», представляет себе Мирт, жалея, что не может подумать этих слов голосом матери. Наследник Салору — ее брат, о котором ходят слухи: такой красивый, такой обходительный, такой замечательный; слухи, которые уже почти ее не ранят, какое отношение в конце концов имеет колдунья Мирт к семье Салору? Имиртанн не надеется на наследство, не то чтобы оно было нужно ей сейчас — в ее ладонях целое баронство, названное Миртенастером по ее новому имени — но она надеется и надеется безумно и бесплодно на то, что всегда было гораздо ценнее любого семейного наследия. — Я попрошу Тристиана поехать со мной, — почти шепчет она. Октавия тяжело вздыхает. — Ну ладно. Он хороший человек, немного странный — но кто из нас без заскоков? Но, Мирт, — в глазах Октавии только сочувствие. невыносимое и тяжелое, как камень, как ответственность, как строки письма. — Не делай глупостей. Пожалуйста. — Я постараюсь, — говорит она, прогоняя ком в горле. От него остается только боль — будто она проглотила лезвие. — Я ведь всегда могу вернуться. В любой момент. Октавия молчит.