Отвергнутое дитя

Мирт всегда знала, что ей не повезло, но очерчивала границы этого невезения: рудимент, случайно проявленное наследие, соединённое с острыми ушами, ненужный никому след проклятой крови, клин, вбитый между той любовью ее родителей, о которой так много пели и рассказывали. Мирт была такой дурой, что ей тошно даже вспоминать. Остаётся только смотреть в болото и стараться не думать о том, как же легко закончить все это и наконец избавить семью от позора, а крестьян Миртенастера — от их проклятой баронессы. У Мирт, кажется, уже не остаётся сил на то, чтобы сражаться со всем миром, так неужели… — Извини, что тревожу, — говорит Тристиан, и Мирт хочется утопиться только сильнее. У Тристиана поразительно красивый голос, поразительно красивые идеалы и теплые руки — а Мирт… а какое отношение к нему может иметь Мирт, право слово? — Ничего, — говорит она тускло вместо всего, что положено сказать, вместо всего, что умела бы хорошо произнести первая дочь Салору, благородная и прекрасная, воспитанная наследницей и не запертая в изолированном крыле. Первая дочь Салору, которая бы не была отмечена и оттого не поддавалась бы своей проклятой, отвратительной, мерзкой крови! Мирт сжимается, надеясь, что Тристиан уйдет — раны и так болят слишком сильно, может, он хоть не будет их трогать? Что ей нужно сделать, чтобы он ушел? Что ей нужно сделать, чтобы он остался? Что она может сделать, чтобы наконец-то остановить охвативший Миртенастер кошмар?.. Она медленно вдыхает и выдыхает запахи ила, разложения и перегноя, и ей кажется, что она сама полна всем этим до краев. — Возьми, — говорит Тристиан мягко — зачем он говорит это так, бесцельно думает Мирт, зачем он даёт мне эту пустую надежду, чего он хочет, зачем ему все это. — Ты наверняка голодна. Мирт молча принимает миску, стараясь не задеть теплых пальцев Тристиана своими — кое-где окровавленными, кое-где вымазанными в болотной мути, которой она пыталась содрать присохшую гоблинскую кровь — но он сам перехватывает ее ладони даже когда она, вздрогнув, отшатывается. — Ты встревожена, — произносит он, пряча в своих глазах собственные страхи. Мирт не смотрит на него, Мирт отводит взгляд; ей хочется плакать, но она не может выдавить и слезинки — и от этого ещё хуже. — И дело не в Цветении. Что случилось? Она резко выдыхает, но не поворачивает к нему головы. — Мирт, — говорит он тихо, и она не может противостоять этому голосу, этому теплу, не может противостоять Тристиану — как приласканная дворняжка, готовая бежать за своим случайным другом до края света и обратно. Мирт знает: благородной наследнице Салору положено бы стыдиться подобного, должно бы прятать свою привязанность, должно быть всегда несгибаемой и гордой, не опускающейся до окружающих, не снисходя. Но что у Мирт общего с благородной наследницей Имиртанн Салору, медленно умирающей где-то в северном крыле фамильного особняка? — Все хорошо, — почти шепчет она, стараясь спрятать свои раны, закутать их в слои грязной лжи, и пусть потом они загноятся, но Мирт не хочет быть настолько слабой перед тем, кто так хорош, Мирт все ждёт, пока он оттолкнет ее — несовершенную, уродливую, омерзительную случайность, которая несёт неудачи, куда бы не пошла. — Это не так, — Тристиан осторожно сжимает ее ладони, и Мирт почти перестает дышать, опасаясь спугнуть этот момент, из которого она потом будет черпать вперемешку боль и силу: я ему не нужна так, как он нужен мне, но я чувствовала себя благословенной; он не чувствует ничего похожего на то, что чувствую я, но он пытается заботиться обо мне. — Если ты не хочешь говорить, я пойму. Но мне кажется, ты сильно ранена. Мирт молчит. Что она может сказать? Что из того, что она скажет, не оттолкнет Тристиана? — Это ведь была кровь, — произносит она, наконец, и слова почти обжигают ей губы своим неумолимым кошмаром. — Я разозлилась. Ужасно разозлилась. Рассвирепела. Я хотела не наказать его. Я хотела убить. Тристиан молчит и, видно, ждёт чего-то ещё, но у Мирт кончаются слова. Слишком все это грязно, мерзко, до тошноты так, как должно было однажды случиться — судьба сделала круг и замкнула ее в той ловушке, которая была приготовлена давным-давно. — Ты ведь не тифлинг, — произносит он очень мягко. — В тебе есть кровь демонов, но ее мало, чтобы поддаться ей. Разве что дело в магии — но ты гораздо лучше и выше… — Перестань, — говорит Мирт, не в силах слушать его голос, не в силах выносить его тепла, не в силах сидеть и принимать его доброту, которая так высвечивает ее собственную порочность. Тристиан умолкает. Мирт не знает, ждёт ли она того, что он переступит через ее просьбу или что останется безмолвным — она слишком вымотана, чтобы думать ещё и об этом, но не думать не может. Пожалуй, стоило бы утопиться в болотах — ради того, чтобы бесконечный хоровод воплей в ее голове наконец-то стих. — Ты — благословение для любого, кто встретит тебя, — всё-таки говорит Тристиан, и Мирт чудится в его голосе что-то вроде исступленности, что-то, близкое к запальчивости и к… Конечно, ей только кажется. — Не для того гоблина, — говорит она тихо. Жрец тихо вздыхает. — Да, так и есть. Но ты теперь знаешь, каков твой гнев — и сможешь управлять им. И, если тебе понадобится, — он осекается, безмолвно шевелит губами несколько мгновений. — Моя помощь, то я всегда рядом с тобой, Мирт.