Отвергнутое дитя

Ее брат оказывается лучше всех слухов — улыбчивый и учтивый, доброжелательный и спокойный, он склоняет голову, и ей становится почти больно в груди от мысли, что он не узнает ее и что понятия не имеет, кто она такая. Это наверняка правильно, это наверняка верно, ее родители не могли поступить необдуманно, и зачем ему вообще знать о семейном позоре, но, боги Голариона, почему, почему, почему... — Вы — юная баронесса Украденных Земель, не так ли? — он тепло улыбается, и в его зеленых глазах — таких же, как у нее, таких же, как у нее, заедает истеричная мысль — только любопытство и внимание. — Искренне рад встрече с вами, миледи Мирт. Я твоя сестра, хочет сказать она, и слова бьются в ее голове колоколом. Я твоя сестра, мы ни разу не видели друг друга, но я твоя сестра, знаешь, я все думала, можно ли перелезть через стену в саду, ты пытался когда-нибудь, учила ли мать тебя каллиграфии?.. — А вы — Алверас Салору, — говорит она вместо всего этого, оставляя себе и шторм семейных тайн, и страшную боль в висках. — Наследник семьи Салору. Я тоже рада встрече. Улыбается она нервно и кланяется угловато — но он, кажется, не замечает ни этого, ни ровных человеческих зубов вместо нужных заостренных, правильно тифлингских, зубов, по которым любой внимательный человек поймет, что здесь что-то не так. Мирт становится от этого и спокойнее, и тоскливее. Едва Алверас отворачивается, жестом пригласив ее следовать за ним, Тристиан кладет руку ей на локоть. — Ты побледнела, — говорит он тихо, и Мирт в который раз за сегодня хочется заплакать — и в который раз она удерживает слезы. Это все слишком: незнающий брат, встреча с родителями, которая маячит впереди, как след кровожадного зверя, усеянный трупами ее надежд, страхов и слез, мягкость в голосе Тристиана, мягкость, которая, как Мирт знает по словами Октавии, предназначена только для нее. Мирт знала, что будет тяжело, Мирт готовила себя к этому — но сейчас ей хочется лишь лечь на аккуратно вымощенную дорогу ничком и закрыть глаза. — Да, — отвечает она едва громче шепота. — Голова болит. — Может, отложим визит до самого приема? Мирт представляет себе это: как сейчас сбежит со слезами и поджатым хвостом — тифлингам же положено иметь хвост, да?! — как сошлется на головную боль, неотложные дела и прочие неубедительные оправдания, кричащие о трусости, как придет через два дня в этот дом, уже наполненный гостями, как будет смотреть на родителей, на брата, как будет слушать разговоры о больной девочке Салору, об этой бедняжке — и ей становится дурно. — Нет, — отвечает она чуть резче, чем хочет. — Я должна поговорить с ними сейчас. — Ты знакома с семьей Салору? — чуть хмурится Тристиан. Мирт отчаянно хочет дотронуться до него, вцепиться мертвой хваткой, но она лишь сжимает кулаки так, чтобы ногти впились в кожу. — Не особенно хорошо, — отвечает она честно и делает первый шаг. От больно ранящей доброты к больно ранящим словам. *** Мать не изменилась совсем. Это абсолютно естественно для эльфийки: прошло ведь каких-то пять лет с того момента, как самонареченная Мирт покинула этот дом, каких-то пять лет молчания, каких-то пять лет странствия, и да, Мирт наивна до ужаса — но какая-то ее часть хочет верить в то, что родители просто не хотели того, чтобы их письма перехватили, потому и не написали до того письма ни единой строчки. Все матери любят своих детей, думает Мирт, все матери любят своих детей, даже Джейтал говорила, что не убила бы свою дочь безо всяких сожалений, так почему Мириаль Салору должна отличаться от них всех? Мать не изменилась совсем: начиная от ее выражения лица и заканчивая любимым зеленым цветом нарядов — Мирт с замиранием сердца ждет, заметит ли мать, что она тоже его любит, что часто надевает, что сейчас прибыла в зеленой одежде — только взгляд у матери теперь другой. Раньше он скользил мимо Имиртанн, сквозь нее, как вода сквозь сито, был неуловим, как солнечный луч, как дым — а теперь мать смотрит прямо на нее, и ее глаза полны пристального внимания и темных сомнений, подобно огненным искрам, танцующим среди летних листьев. Обоим детям Мириаль достались ее глаза — Мирт думает об этом почти с трепетом и благоговением; это — одна из ее надежд и тонких нитей связи с теми, кто... нет-нет, не выбросил ее в бездну целого Голариона, а дал ей редкий шанс найти себя. Ведь так? — Видеть вас здесь — это честь, баронесса, — говорит мать, и Мирт на мгновение оказывается сбита с толку. Что она хочет сказать? Почему она говорит с ней так, будто не знает? Она хочет проверить, как хорошо Мирт контролирует себя, насколько хорошей дочерью она может быть? Конечно, судорожно цепляется она за эту мысль, это просто проверка. От нее нужно всего лишь несколько слов — и их легко произнести. — Для меня быть в этом доме — истинная награда, миледи Салору, — говорит она, склоняя голову и украдкой бросая взгляд на мать: она оценила построение фразы? Она улыбнулась? Она довольна? На мгновение Мирт забывает и о Тристиане рядом с собой, и о брате рядом с матерью — но вспоминает, едва слышит голоса. — Я разделяю чувства моей госпожи, — мелодично произносит Тристиан, и Алверас беззлобно смеется: — Ну что вы, это нам нужно считать наградой ваше присутствие. О вас многие нынче говорят, и один слух поразительнее другого. — А правда им ничуть и не уступает, — произносит Мириаль мягко, и с души Мирт словно падает камень. Ей хочется броситься к ним, обнять, улыбаться, плакать, говорить — что угодно — но едва она дергается в их сторону, глаза матери леденеют. — Однако же о слухах и о правде я бы хотела поговорить с баронессой наедине... Если вы не возражаете. — Я покажу гостю картины нашей Имиртанн, — вызывается Алверас, и у Мирт что-то переворачивается в груди. — Сюда, милорд Тристиан. Кажется, Тристиан говорит что-то — что он не милорд, что он простой жрец Саренрэй, что для него лишь выпал прекрасный шанс находиться рядом с истинной миледи, но Мирт не слышит этого. Для нее остаются лишь отдельные слова, по которым она может угадать суть, для нее остаются лишь удаляющиеся шаги — и глаза матери, внимательные и спокойные. Едва у нее отмирают ноги, Мирт почти бросается вперед: — Мама, я... — Успокойся и возьми себя в руки, — говорит мать не со злобой, но со спокойствием: словно бросает пару слов на приеме. — У стен достаточно ушей. Пойдем со мной. Они проходят коридоры, которых Мирт не знает — она вообще отвратительно знает собственный дом. Но если бы они были в северном крыле, Мирт отыскала бы дорогу к чему угодно и с закрытыми глазами. Мирт хочет спросить, как та полукровка из Зеленозлата, не хуже ли ей — но язык ее скован, и она молчит. Сложно начать говорить, сложно даже подобрать слова, если ты не знаешь, как это делать; Мирт думает о том, что в ее Миртенастере сейчас наверняка снова поют об удачливой и благородной баронессе, что Октавия с Регонгаром наверняка подпевают — и отчего-то становится чуточку легче. Она сказала Октавии правду: ей есть теперь куда вернуться. Но хотела бы она вернуться, если бы ей дали шанс остаться? Мирт не знает ответа, не хочет его знать, она только рада, что мать наконец-то привела ее куда-то, что вокруг полно зелени, изящных линий арок и аккуратно выставленных статуэток. Мирт понятия не имеет, где она, но может догадаться. — Это ведь та самая эльфийская комната, да? — спрашивает она, чтобы не молчать, и все в ней сжимается в предчувствии, в попытке предугадать удар. Мирт страшно жалеет, что ее магия далека от провидения, что она не может взглянуть в будущее хоть на пару минут — особенно потому, что не может успеть ухватить его пальцами и повернуть в другую сторону. Мирт боится утратить контроль. Когда он у нее был? — Да, — отвечает мать со вздохом, движением пальцев зажигая магические светильники, движением руки призывая маленькое рукотворное солнце над чуткими цветами. — Это та самая эльфийская комната. Ты-то откуда о ней знаешь? — Как-то служанка болтала, — отзывается Мирт с замиранием сердца. Это не тот разговор, который должен был быть у них. Что происходит? — Говорила, что отец так тебя любил... любит, — поправляется она спешно, но мать не поворачивает головы и никак не отмечает оговорку. — Так любит, что выделил одну из комнат для эльфийской зелени и архитектуры, чтобы ты не так сильно тосковала по дому. — Да, так оно и было, — безжизненно отзывается мать. Мирт неуверенно молчит. Чего она хочет от нее? Почему она написала ей? Она недовольна тем, что Мирт явилась до приема? И где отец? Почему он не встретил ее? Что происходит? Что происходит?.. Мирт опускает голову скорее по привычке — родители ведь не били ее, так почему она ждет удара? — чтобы не видеть взгляда, направленного куда-то сквозь нее, взгляда, который преследует ее всю жизнь, взгляда, направленного на невидимку. Мирт ненавидит заклинания невидимости. — Ты наверняка думаешь, почему я написала тебе то письмо, — произносит мать задумчивым голосом. — Но, полагаю, о чем-то догадываешься. Я права? Мирт чувствует на себе цепкий, пристальный взгляд, требующий ответа — и неловко кивает, не в силах произнести ни слова. Все, что она может сказать сейчас, прозвучит глупо и отчаянно, прозвучит как отчаянная мольба — полюби меня, скажи, что любишь меня, я ведь хорошая, я ведь старалась, так старалась — а потом Мирт не выдержит и расплачется, унизительно и беспомощно. Она понятия не имеет, как мать отреагирует на эту истерику, но страх впивается ей в горло, страх рисует в ее голове безразличие или гнев — и Мирт не готова ни к одной из этих возможностей. — Что же, — мать вздыхает. — Я писала тебе потому, что со сложившейся ситуацией нужно что-то делать. — Сложившейся ситуацией, — повторяет Мирт бездумно, как слабоумная. Мать молчит, и ей приходится продолжать. — Какой ситуацией? — Твой отец болен, — говорит мать бесстрастно, поджимая губы так, словно говорит о мелкой досаждающей неприятности вроде невыводимых муравьев на кухне. — Не уверена, сколько он проживет, даже если поправится. Твой брат, — ее голос и глаза теплеют, и у Мирт леденеют внутренности от этого тепла. — Прекрасный наследник, но слишком юн, и ему еще нужно учиться. И учиться не теории, но практике. Мирт почти уверена, что знает, что мать скажет сейчас — но не хочет слышать этого настолько, что впору закрыть уши руками и закричать, что впору кататься по полу и выть от ужаса, чтобы не слышать, не слушать, не знать... — Нам с твоим отцом нужно, чтобы ты назначила его одним из своих управляющих в баронстве, — говорит мать, и Мирт кажется, что она с размаху вонзила ей в живот ледяной кинжал. — Он должен успеть... Успеть обучиться... Пока ваш отец жив. Мирт смотрит на мать невидящим взглядом, и все в ней переворачивается и вопит от боли. Мирт хочет спросить, за что, Мирт хочет спросить, почему, но ответ очевиден настолько, что его можно пощупать руками, ответ растет прямо на ее голове, ответ — два изогнутых рога, ответ — уродство, которое случайно выбрало ее. Кажется, она все-таки куда-то идет. Куда она идет? Куда? За что? Почему, почему, почему, почему... Она приходит в себя позже, когда мать смотрит на нее усталыми глазами — они стоят в одном из коридоров, увешанном картинами — вперемешку настоящей и поддельной Имиртанн — когда брат увлеченно рассказывает про каждую. Мирт узнает их, Мирт хочет разодрать их в клочья, Мирт хочет кричать, но она не может ничего, собственное тело будто бы больше ей неподвластно; глаза Тристиана полны сомнений и вопросов — и у нее нет сил ни на одно из них. — К сожалению, сестра ужасно слаба здоровьем, — говорит Алверас с тоской, и Мириаль едва хмурится. — Потому она и не покидает своих комнат. — Ты ведь не посещал ее? Болезнь опасна... — Нет, матушка, — деланно улыбается ее брат, и Мирт вдруг понимает: да, он любит сестру, ту, которая сейчас лежит в северном крыле, они наверняка разговаривали, наверняка виделись, когда брат приехал из своего бесконечного обучения; сколько еще та, поддельная Имиртанн сможет у нее забрать? — Ужасно, — шепчет она хриплым, изменяющим ей голосом. — Нам нужно принимать свою судьбу без жалоб, — говорит мать, и в ее голосе — предупреждение. Мирт не собирается переступать очерченных для нее граней лжи и лишь коротко кивает, пока мир плывет перед глазами разноцветными пятнами. — Конечно, миледи Салору, — произносит она едва ли слышнее шепота. — Если вы не против, я хотела бы прогуляться в вашем саду. Разболелась голова. Ее мать не против. К демонам все.