Амадей

      ***       Безоблачным майским днём, когда солнечные лучи на юге Калифорнии уже вовсю пропекают землю, Раф, сжимая между пальцами стаканчик кофе, входит в вестибюль ледового комплекса. Нейтан уже тут как тут — обедает, вроде. Эйфория, вызванная тем, что в конце этого сезона его любимый ученик взял очередной чемпионата мира, принялась сходить уже на нет, равно как и не греет больше душу удовлетворение, сладким мёдом растекавшееся по телу от одного лишь факта, что заслуги его признали, наконец, даже бывшие коллеги из России. Почивать на лаврах в таких условиях — крайне опасный путь в никуда. Раф решает, что пришло время наметить направление их дальнейшего движения. Он деловито водружает стаканчик на стол и придвигает скрипучий пластиковый стул, усаживаясь ближе.       — Нейт?       На него поднимают задумчивый взгляд.       — Подумал уже о музыке на следующий сезон, как я просил?       Нейтан, тщательно прожевав что бы он там ни жевал, сглатывает:       — Нет ещё.       Раф уже делает глоток кофе, морально настраиваясь разразиться душеспасительной речью о том, как критически важно сейчас навёрстывать упущенное в подготовке к Олимпиаде, но едва не расплескивает всё содержимое стаканчика на себя, когда ему вдруг заявляют:       — Но в короткой это будет «Немезида».       Вот так, ни с того ни с сего. Аки гром среди ясного неба.       — Чего-чего? — Раф, вероятно, уже знает, что ему скажут в ответ, только вот мозг отчего-то отказывается организовывать это в мало-мальски связный и беглый английский.       — Мне музыка нравится и хореография там ничего, — беззаботно отзывается Нейт, — да и, знаете, раз уж я налажал в прошлый раз, хочу сделать всё как следует на этой Олимпиаде.       Раф работает с Нейтаном почти с десяток лет уже, и опыта этого ему более чем достаточно, чтобы перевести сей легкомысленный ответ на язык нормальных людей. Нейтан… скажем так, не большой любитель демонстрировать эмоции. Но безрадостные воспоминания о проигрыше короткой в Пхёнчхане преследуют его в течение трёх последних лет практически на постоянной основе. Откатать «Немезиду» в Пекине — значит, всему миру и самой старушке-судьбе от души показать средний палец. А можно сорваться и налажать ещё сильнее, с размаху плюхнувшись в лужу на глазах у целого мира и окончательно подорвав веру в собственные силы. Да и слушать эту песню вновь и вновь на тренировках, день ото дня… Трудно даже вообразить себе, какими могут быть потенциальные психологические последствия. Голова спортсмена — это же дело такое. Тонкое… Оставляют ли ему выбор? Быть может, приглашают к дискуссии и диалогу? Опыт последнего десятилетия утверждает, что никакого диалога тут нет и не будет. Он мог бы заставить, конечно, надавить, так сказать, всем своим весом и тренерским авторитетом, и его бы даже послушались — наверно. А вот выкорчевать навязчивую идею, что прочно пустила корни в сердце его ученика, Раф не сможет даже куском арматуры.       — Если уж ты так решительно настроен на эту программу, давай хоть оставим только дорожку шагов и поменяем музыку в прыжковой части, — с полным осознанием безнадёжности своего положения бормочет Раф.       Послеобеденная тренировка ничем особым не выделяется: Нейтан уточняет у него как ни в чём не бывало кое-какие нюансы прыжков, обсуждает, как сочетаются угол плеч и центр тяжести стоп во вращении, а затем успешно приземляет на лёд пару роскошных тулупов в соответствии с услышанными рекомендациями. Ничего нового, в целом.       Нейтан — большой любитель контроля, и, хотя Раф знает, что большинство топовых атлетов стремятся держать в своём персональном ведении все мельчайшие детали тренировочного процесса, никогда ещё за почти полвека работы не встречал он никого, подобного Нейтану — спортсмена, который каждое движение готов разложить на мельчайшие составные элементы, чтобы освоить их один за другим. Честно говоря, при одной только мысли об этом грудь против воли распирает от гордости: подобная а-то-ми-за-ци-я техники — его собственное детище, но никто ещё не смог воплотить её на практике так, чтобы удовлетворить его перфекционизм целиком и полностью. Однако каждое движение, каждый взмах руки Нейтана — это живое воплощение его тренерской философии. Порой Рафу кажется, что он — главный инженер пилотируемой ракеты, которая вот-вот направится в неизведанные космические дали, недоступные пока человеческому пониманию.       Время от времени, когда Нейтан его не видит, Раф позволяет себе ненадолго впасть в сомнения и заразить себя беспокойством. Как узнать, не залетит ли ракета слишком далеко при навигации без чёткого маршрута? Как понять, не подлетит ли она слишком близко к солнцу и не перегреется, не расплавится и не затеряется в вакууме, ведомая собственной неудержимой скоростью? Не существует на свете универсальной формулы для производства олимпийских чемпионов. Нейтан часто делает вид, будто он — этакая безудержная прыжковая машина, которая, при условии, что все параметры заданы верно, может без остановки штамповать один квад за другим. Но Раф знает, что не у всего есть соответствующие кнопки на панели управления, что есть параметры, которые нужно отрегулировать вручную, одной лишь волей, и он подозревает, что есть часть Нейтана вне его извечно рационализированного сознания, которая до чёртиков пугает и его самого.       Последующий разговор с Ше-Линн лишь усугубляет роящиеся опасения Рафа. Она только-только заканчивает постановку произвольной программы, а поскольку хореография по обыкновению оттачивается отнюдь не на территории их ледового дворца, Раф ещё не знает, как выглядит программа в полном её великолепии. Слышал только, что в подборке будет нарезка из Моцарта. Он замечает Ше-Линн, направляющуюся к нему по коридору со светящимися от возбуждения глазами.       — Рафаэль, вы знали, что ваш ученик — гений? — восклицает она, неопределённо взмахнув руками, — вы знаете, как он иногда встаёт на зубец конька? Сегодня я на пробу попросила его добавить это движение в программу, в часть дорожки шагов — восходящей гаммы Реквиема. И с первой же попытки он сделал всё ровно так, как я и хотела это видеть. А сама дорожка… Именно так я себе распятие Иисуса и представляла. Его взор был обращён к небу, и я... я не знаю, как это и описать. О, Рафаэль, я просто не могу дождаться, когда мы покажем вам готовый результат! Это будет великолепная постановка!       Раф не то, чтобы имеет обыкновение вторгаться в процесс постановки программ своих взрослых учеников, но этот разговор заставляет его как следует насторожиться. Он-то рассчитывал, что «Моцарт» будет традиционной, классической в некотором отношении программой, и уж точно не ожидал подобной мрачной и почти болезненной её трактовки, не говоря уже о подобном уровне вовлечённости самого Нейтана в процесс. О чём можно думать, когда тебя пригвождают к кресту? Какого рода вдохновение можно черпать из тем воскрешения и искупления, контроля над собственной жизнью и осознания неотвратимости судьбы?       Жизнь из-под контроля выходит… чаще, чем хотелось бы. На дворе стоит глубокое межсезонье, и Нейтан допускает куда больше ошибок на тренировках, чем будучи в своей полной прыжковой форме — обычное дело. Но после приземления он всё чаще касается бедра, и обстоятельство это напрягает Рафа всё сильней. После очередного прыжка — с падением — Нейтан плюхается на лёд, не без яростного отчаяния вонзив кончик лезвия в близлежащую и ни в чём не повинную трещинку. Раф решает, что настало время предпринять попытку серьёзного разговора.       — Ты же в курсе, что должен сообщать мне о любых проблемах со здоровьем?       — Это не имеет значения, — сердито отрезает Нейтан, — всё то же бедро, что и раньше. Нужно больше сеансов с физиотерапевтом, но на тренировки это никак не повлияет.       Вынудить Нейтана признать свои слабости — это всегда задачка со звёздочкой. Завалив прыжок, он пойдёт и прыгнет ещё добрую дюжину. Единственный непокорённый из квадов — риттбергер, и он вбил себе в голову всенепременно и любой ценой включить его в программу, даже если означает это прыгать и падать снова, снова и снова, терзая многострадальное бедро и неизбежно теряя веру в себя. Раф пытается, конечно, достучаться — не один раз и не два — убеждает перестать понапрасну растрачивать время. Но и сам в глубине души не может загнать в дальний угол сознания навязчивую мыслишку: а ведь не узнают они, где расположен его, Нейтана, потолок, если не позволит ему Раф от души об него приложиться. С его-то характером, а? Не дашь ему прочувствовать в полной мере, что приложил он не сто, а все сто двадцать процентов усилий на тренировках, и уверенность его в собственных силах будет подорвана. Потому на катке ежедневно включают «Eternity» и «Реквием», а Раф не без доли обречённости наблюдает, как ученик его бесконечно рушится на лёд.       ***       То, что случается на Skate America, в полный шок повергает всех зрителей, но для Рафа всё предельно ожидаемо. Единственное, что его и правда удивляет, так это реакция Нейтана после произвольной программы. Раф никогда ещё не видел его таким откровенно разочарованным: так расстроен, что не удалось триумфально ворваться в сезон? Или досадно прервать победную серию этапов Гран-при? Раф лицом поворачивается к своему расстроенному подопечному, неосознанно пытаясь в некоторой степени прикрыть его от вездесущих камер. Какая чушь… Он никогда не знал, что подобает говорить в моменты сродни этому. Его явственная зона комфорта — долгие и нудные разговоры о технических аспектах — он хочет проанализировать с Нейтаном, почему не пошёл сегодня лутц и что не так оказалось с ойлерным каскадом. Но утешать человека, который даже не сообщил, в чём проблема — совершенным образом вне его компетенции. Случалось уже такое раньше — десять лет, шутка ли? — в самом начале ещё их совместной работы, когда Нейтан, едва оклемавшись от очередной травмы, проиграл сегодняшнему золотому медалисту и оценки судей ожидал, почти не сдерживая слёз. Утешать ребёнка было проще, но что он может сказать мальчику, который давно уже вырос, хотя и сохраняет ещё смутные следы своего прошлого?       Со стороны подготовка Нейтана к Skate Canada походит, пожалуй, на попытку склеить разбитую вдребезги фарфоровую чашку — осторожно так, осколок за осколком. Шероховатости, тотчас же бросающиеся в глаза любому мало-мальски знакомому с профессиональным спортом наблюдателю, остаются, конечно, но хотя бы внешне им удаётся собрать Нейтана в кучу, не вызывающую ни малейшего диссонанса у неискушённого телезрителя.       Проблема кроется даже не в том, какие прыжки будет резонно на данном этапе добавить в его «чемпионский набор». Мало-помалу их тренировки в Калифорнии всё сильнее начинают напоминать бег на последнем издыхании по заколдованному кругу, потому что вопросы, которые были временно отложены в долгий ящик с момента начала турниров, неизбежно всплывают на поверхность, и команда во главе с Рафом всё более настойчиво предлагает сменить программу. Нейтан — не из тех, кому легко принять своё поражение. Признать, что есть вещи, которые сделать ему в этой жизни, наверно, не суждено, значит, смириться, уступить и декларировать, фактически, собственную несостоятельность в попытке повлиять на судьбу. Бросать себе вызов непосильными прыжками, снова и снова терзая себя Моцартом, который растерял в этой бессмысленной борьбе весь свой божественный свет — путь в никуда, и Раф теперь видит это как никогда отчётливо.       В конце концов, после очередной тренировки, которая идёт не по плану, Нейтан стремглав проносится с катка прочь, едва чехлы натянув на ни в чём не повинные лезвия, и бросается в сторону туалетов в крайне расстроенных чувствах. Раф осторожно, как по кровавым следам раненного дикого зверя, направляется за ним, приоткрывает чуть-чуть совсем дверцу и, вслушавшись, различает в отдалении тихое поскуливание. Не проронив ни звука, он возвращается на лёд, потому что а) Нейтан не единственный его ученик, а тренировку остальных, пусть и куда менее титулованных спортсменов никто не отменял, ну, и б) сказать ведь тут попросту нечего.       Когда время занятия подходит к концу, Раф обнаруживает Нейтана на скамье за бортом с беспорядочно расшнурованными коньками на ногах. Заговаривает он неожиданно спокойно и ровно:       — Мне это не по плечу, — так он говорит, — каждый раз, когда я собираю вместе «Немезиду» и «Моцарта», я слышу голосок, настойчиво твердящий, что предприятие это обречено на провал. Чем больше я пытаюсь и настраиваюсь на Олимпиаду, тем сильнее боюсь, что не смогу. Эта музыка… раньше она вызывала у меня трепет. Теперь она приносит лишь страх. Я не могу так больше жить.       Ситуация, мягко скажем, выбивающая почву из-под ног. Но Раф не может ощутить, как волна удовлетворения захлёстывает его с головы до кончиков пальцев. Заставить Нейтана самому определить и признать свои ошибки — это самое важное, к чему он всегда стремился в своей работе. История упрямцев вроде Нейта нередко писана кровью, и ему ли не знать, какую цену зачастую приходится платить за короткий проблеск оголтелого максимализма. А заставить Нейтана подчиниться его, Рафа, мнению — так же обременительно, как и одержать победу в серьёзной шахматной партии. Однако сердце на мгновение сжимает вспышкой вины. Потому что цену за этот урок его ученику пришлось заплатить, как и прежде, немалую.       — Тогда стоит остановиться на музыке, которая будет внушать тебе силу, а не страх. Вспомни, когда ты в последний раз чувствовал себя на вершине мира, — Раф справедливо заключает, что есть смысл ковать железо, пока горячо.       Нейтан в задумчивости морщит лоб:       — Сезон девятнадцать-двадцать. Тогда всё было как-то проще. Учёба позволяла… переключиться, что ли. На уровне подсознания понять, что жизнь не сводится к одному лишь спорту, и есть иные вещи, которые стоит держать в фокусе моего внимания. Оттуда и уверенность пошла, потому что было понимание — я имею право на ошибки, — Нейтан делает небольшую паузу, собираясь с мыслями, — пусть это будут «Богема» и «Рокетмен». Знаю, вы фанат этой короткой, а произвольная будет приносить удовольствие от катания мне самому.       В этот день, когда все остальные уже покидают тренировку, они долго-долго сидят на скамейке у льда и разговаривают. Сначала лишь о рабочих деталях — как именно нужно будет скорректировать тренировочный процесс, раз уж они поменяют программу, какое внимание уделить хореографии и о многом другом. Постепенно разговор переходит в русло тех областей, которые они, откровенно говоря, затрагивали крайне редко. Нейтан рассказывает Рафу историю о том, как в детстве по совету своего учителя музыки посмотрел «Амадея» на стареньком телевизоре в их доме. Это было… очарование, вот, что это было. Фортепианные произведения Моцарта, лаконичные и такие в этой своей лаконичности невообразимо прекрасные, стали для мальчишки-интроверта почти без друзей своеобразной отдушиной и способом самовыражения.       Но ещё больше поразил его свойственный Моцарту версии фильма цинизм. Гениальность, соседствующая с высокомерием — в принципе, явление не то, чтобы новое. Но застенчивый ребёнок считал в этом выражение внутренней свободы, некоего разрешения проявлять свои таланты, не заботясь ни о чём другом. Финальная сцена, в которой Моцарт на смертном одре наперегонки со смертью пишет «Реквием», стала для него огромным потрясением. Он думал, что, если ему когда-нибудь придется покинуть этот мир, каким он его знал, он захочет попрощаться с ним именно так, на разрыв. Нет нужды вспоминать, что Амадей означает «возлюбленный богом», а Нейтан — «божий дар». Возможно, здесь имеется некоторая связь: бог своих избранников щадит не так уж и часто.       Раф рассказывает Нейтану о дочери, которая к Моцарту, в силу интересов и профессиональной деятельности, питает определённую слабость.       — Она в Москве живёт, и ты, наверно, её и не видел. Но она тебя, конечно, знает — сильно беспокоилась после короткой в Стокгольме. Частенько посмеивается, мол, провожу с тобой больше времени, чем с собственной дочерью, — говорит Раф, пытаясь отыскать сообщение в своём телефоне. Нейтану хочется заметить, что по-русски он читать не умеет и что холод, идущий со льда по соседству, уже пробирает его едва ли не до костей, но в конце концов он оставляет это намерение. Сообщение Раф так и не находит, и вместо этого он демонстрирует ему пьесу Брамса, исполненную дочерью на старенькой скрипке. Кажется, он слышал что-то подобное на уроках музыки в Йеле — эти тёплые ноты, журчащие, как ручеёк, по струнам. И он вдруг отчётливо ощущает, что не так уж ему и холодно.       ***       После этого разговора Раф замечает, что Нейтан явно воспрял немного духом. В дорожках появляется давно потерянная лёгкость и плавность движений из предыдущих программ, руки и корпус выглядят более расслабленными и естественными, а после отказа от риттбергера возрастает и уверенность в себе в отработке иных прыжков. Даже в перерывах Нейтан шутит с товарищами по команде значительно чаще, чем ранее.       На следующее утро после дня благодарения Раф видит Нейтана с Михалом, сидящих бок о бок на скамейке у катка: Михал переобувается, а Нейтан — сосредоточенно листает книгу в яркой обложке.       — Что читаешь?       Нейтан резко вскидывает голову и поднимает книгу повыше, демонстрируя пропечатанное на обложке название.       «Привычки гениев».       — Её написал мой профессор музыковедения в Йеле. Это подарок на день благодарения, — произносит Нейтан, малость покраснев, — честно говоря, именно он — одна из тех причин, почему в прошлом сезоне я остановил свой выбор на музыке Гласса. Он смотрел чемпионат мира. Сказал, что в тот момент явственно ощутил, что всё было не зря.       — Ты — один из тех гениев, о которых он пишет?       Нейтан, кажется, смущается ещё сильней.       — Он… делился со мной идеями в процессе работы. Спрашивал, что важнее для успеха — талант или приложенные усилия. Я сказал, что восемьдесят процентов успеха зависит от врожденных факторов, а двадцать — от степени трудолюбия. Затем я спросил маму, что она думает по этому поводу, и она высказала прямо противоположное моему мнение — считает, что мои достижения в фигурном катании — это лишь двадцать процентов природных данных.       Нейтан со вздохом продолжает:       — Я знаю, почему она так думает. Она так многим пожертвовала ради моей карьеры, что трудно, наверно, признать, что жертвы эти в итоге составили лишь малую часть моего успеха. Но я знаю, что, если бы не ряд самых объективных факторов: невысокий рост, выносливость выше среднего и сосредоточенность выше, чем у сверстников, я никогда не смог бы кататься и прогрессировать быстрее остальных. А без этого мама не поддержала бы меня на этом пути и не вложила бы столько сил и средств в моё обучение. Ведь без способностей оно попросту не имеет смысла. Дело не в том, что я делаю больше, чем другие, мне просто повезло чуть сильнее, чем всем остальным. Вот и всё.       Этот комментарий на мгновение лишает Рафа дара речи. Будучи тренером, он частенько задумывается о степени влияния таланта и трудолюбия на конечный результат, но впервые он слышит, как спортсмен уровня мировой элиты опускает приобретенные факторы до столь незначительного уровня. Откровенно говоря, в сфере фигурного катания просто обожают истории преодоления трудностей и веры в то, что человек, при должных усилиях и капельке везения, в состоянии победить свою несовершенную природу.       Раф начинает медленно:       — Когда ты пришел ко мне в одиннадцать, я знал, что ты отличаешься от других. Не потому, что ты был подходящего для прыжков роста и не потому, что у тебя хватало выносливости и сосредоточенности, которыми не могут похвастаться и многие взрослые спортсмены. Просто ты был предан своему делу. Ты мог кататься с раннего утра до позднего вечера, полностью погружаясь в музыку и отыскивая в ней свои какие-то смыслы, и продолжать кататься ночью, если никто не прогонит тебя с катка. Ты мог прыгать снова и снова, будто не знал, что существует на свете такое слово — сдаться. Талант, трудолюбие… называй, как хочешь. А я назову это любовью. Ты один из самых страстных фигуристов, которых я когда-либо встречал.       После этих слов наступает тишина. Наконец Нейтан тихо произносит:       — Спасибо, Раф. Спасибо, что рассказали мне всё это, — с этими словами он убирает книгу в сумку, — я пойду размяться, увидимся позже на льду.       Михал, который до этого завязывал шнурки неподалеку, подходит ближе.       — Ему всегда кажется, что он делает недостаточно, — негромко произносит он, глядя в спину удаляющемуся Нейтану, — считает, что успех — это всё потому, что ему повезло, а неудачи — его собственные проколы. Я знаю, что подобный тип мышления и сделал его чемпионом, но я время от времени напоминаю ему, что стоит относиться к себе чуточку добрее.       Раф качает головой. Он уже заметил в Нейтане небольшую перемену после его возвращения из Йеля. Он стал лучше выражать свои мысли, чем когда-либо прежде, может более четко излагать свои проблемы и представлять свои идеи на тренировках, но, в то же время, он ещё плотнее закутался в некоторый кокон, который не позволяет людям вокруг видеть то, что происходит с ним внутри. Он подобен теперь моллюску, живущему на дне океана, который крепко закрывает свою твердую раковину всякий раз, когда чувствует какую-либо опасность. Никто и не узнает, какую боль ему пришлось перенести, пока спустя годы из раны не вырастет прекрасная жемчужина.       — Присмотришь за ним ради меня, хорошо?       — Есть, сэр! — салютует ему Михал, и Раф наконец позволяет себе небольшую улыбку.       ***       Высокий уровень боевого настроя длился недолго. По мере приближения чемпионата США и увеличения интенсивности тренировок травма Нейтана проявляется всё чаще и становится всё более непредсказуемой. В один день он может без проблем откатать две программы целиком, а на следующий — споткнуться даже на тройном. Эта неопределенность — причина его огромного беспокойства. В этот день основное внимание они уделяют короткой программе, и Раф может видеть скепсис в глазах своего ученика ещё до его захода на лутцевый каскад. Конечно же, первая попытка не удаётся — он рушится наземь ещё на четверном. Нейтан скользит обратно, к начальной точке взлетной траектории, и повторяет движение, скованный и напряженный до невозможности. Заход — отрыв — взлёт — падение. Он встаёт, щедро покрытый ледяной крошкой, и, даже не попытавшись привести себя в порядок, молча возвращается туда, откуда начал. Раф кожей чувствует волнами идущее от него раздражение. С каждой новой попыткой ось вращения изламывается всё сильней, и каждый новый звук болезненного удара человеческого тела о ледяную поверхность катка ужасом сковывает сердце Рафа. С трудом поднявшись, Нейтан скользит на одной ноге в сторону борта. Раф видит, как тот вытаскивает из сумки бутылочку из темно-оранжевого стекла, высыпает на ладонь белую купсулу и тут же её проглатывает.       — До Олимпиады осталось пятьдесят дней, — хрипло выдавливает он, не дожидаясь, пока Раф подойдет ближе, — а я в таком состоянии и национальный не выиграю.       Раф делает вид, что предательская дрожь в голосе ему лишь примерещилась, и посмеивается. Выходит натужено.       — Глупости, Нейт, ты несешь какую-то околесицу. Кто, если не ты?       — Я не верю, что смогу сделать каскад из лутца и тулупа в короткой. Я не верю, что вообще смогу выполнить какие-либо прыжки. Это ничем не отличается от того, что было четыре года назад. Хотя нет — теперь всё намного хуже. По крайней мере, тогда мне не нужно было удовлетворять ожидания целого мира в искуплении, — после этих слов Нейтан делает резкий вдох, словно сожалея о том, что дал волю своим сокровенным эмоциям.       — Я верю, что ты сможешь.       — Простите, но ваша вера не имеет под собой ни малейших оснований. На самом деле, состояние моей текущей подготовки — идеальный тому контрпример.       Слова колючие, но Раф знает, что адресованы они отнюдь не ему. Подобная агрессивность, идущая рука об руку с раздутым эго — отнюдь не новость, когда речь идёт об атлетах уровня Нейтана, но в его случае она всегда направлена на одного лишь человека. На него самого.       Голос Рафа смягчается.       — Страшную вещь скажу тебе, дружок. Но тебе не нужно соответствовать чьим-то ожиданиям и тебе не нужно кататься идеально, чтобы выигрывать. Я верю, что ты сможешь, потому что семьдесят процентов Нейтана Чена в состоянии покрыть полную сотню от всех остальных. Эта цель уже не звучит так страшно, да? — кудрявая голова вскидывается, и Нейтан поднимает на него удивленные глаза не без тени подозрительности. Раф хлопает его по спине, — хватит на сегодня. Иди домой и хорошенько выспись. Продолжим завтра на свежую голову.       Тем же вечером Раф получает от Нейтана короткое сообщение.       «Я тут глянул парочку последних видео. Думаю, вы правы :)».       ***       В преддверии Рождества на катке по сложившейся уже традиции устраивают праздничное шоу для всех желающих. Для Рафа, если по-хорошему, это законный и потом и кровью выстраданный выходной день, но он решает поглядеть на выступления Нейтана и Мэрайи. Нечасто удаётся побывать на льду в качестве зрителя, не тренера.       Он прибывает на каток рано утром и занимает своё место на трибунах, пока спортсменов ещё не видно — разминаются, вероятно. В этот момент он замечает Хетти, направляющуюся в его сторону с большой сумкой на плече.       — Раф, приближается Рождество, и мы с Нейтом приготовили вам гёдза. Можете забрать их и заморозить, они уже готовы к употреблению.       Раф испытывает к этой женщине смешанные чувства. С одной стороны, её периодическое присутствие на катке… беспокоит. Она часто переговаривается со своим сыном по-китайски, так что Раф не имеет ни малейшего представления, о чём конкретно идёт речь. Нейтан утверждает, конечно, что она приезжает исключительно для того, чтобы помочь ему с вещами, но заточенное на работу ухо Рафа улавливает время от времени слова вроде флипа и лутца, так что с трудом удаётся загнать нехорошие мысли куда-то подальше и не думать, что женщина эта снова пытается совать свой нос в тренировочный процесс. Рана четырёхлетней давности подзажила, конечно, но шрамов оставила изрядно. А снова идти на конфликт с семьёй своего чемпиона ох как не хочется. С другой стороны, именно Хетти в своё время выделила его из плеяды тренеров и доверила ему самое ценное своё сокровище — своего ребёнка, каким бы бедственным ни было положение, которое переживала их семья. Надо сказать, подобное доверие по-своему трогает.       Хетти — одна из немногих людей, кто в состоянии правильно истолковать его почти грубоватую прямоту. Азиатские матери-тигрицы — так их именуют на Западе. Но сказать, что Хетти — фанатичка, превратившая жизнь своих отпрысков в настоящий концлагерь, будет вопиющей несправедливостью. За этой деланной строгостью всегда стояла и стоит своя особая родительская философия. Раф, признаться честно, не может подобный подход не уважать.       Он с улыбкой забирает этот незамысловатый подарок, благодарит коротко Хетти и обменивается с ней парой любезностей. Разговор между ними предсказуемо быстро переходит на Нейтана. Хетти сообщает, что пару дней назад она попросила его помочь ей на кухне, главным образом, чтобы отвлечь его от мыслей о грядущей Олимпиаде.       — Он сейчас переживает огромный стресс, — негромко произносит она, — плохо спит по ночам, и я часто слышу, как он просыпается от кошмаров, а после бесцельно бродит по дому. Но подробностей из него и щипцами не вытянуть — волновать меня не хочет, — она коротко вздыхает, — да я и не спрашивала особо, если честно. Не хочу, чтобы он знал, как сильно я беспокоюсь.       Она замолкает ненадолго, а после мужественно пытается улыбнуться:       — Он у меня такой сильный… Совсем не хочет беспокоить окружающих своими проблемами. Когда он был ребёнком, то всегда рассказывал мне о том, что его беспокоит — в том числе, и в плане здоровья. Теперь он не сообщает ровным счетом ничего, кроме самого сухого факта случившейся травмы, нуждающейся в лечении. Но я видела рецепты врача, Раф, и это очень сильные обезболивающие. Я не знаю, что я могу для него сделать, разве что отправлять его на каток каждое утро, забирать по вечерам и готовить ему побольше его любимых блюд, чтобы хоть как-то отвлечь.       Не впервые Хетти упоминает Рафу о трудностях, стоящих за их с сыном взаимоотношениями, но всякий раз у него с трудом получается соотнести в голове заботливую мать и ту самую «тигрицу», которая заражает своего ребенка своим извечным стремлением к безупречности и подначивает его делать больше, чаще и лучше.       — Полагаю, родителям особенно нелегко приходится в преддверии Игр, — комментирует Раф неуверенно, — но, если вы знаете, в каком он состоянии — физическом и психологическом, где вы черпаете мужество отправлять его на очередную тренировку, которая гарантированно выжмет его до капли?       Хэтти издаёт невесёлый смешок.       — Знала, что вы спросите. Ответ простой: потому что он сам этого хочет. И я продолжу требовать от него прыгать выше головы, просто чтобы он чувствовал, что все усилия не напрасны. Я просто даю ему повод действовать, — встретив задумчивый взгляд Рафа, Хетти добавляет, — если я попытаюсь ставить ему палки в колеса в вопросе интенсивности тренировок, он ведь не перестанет тренироваться, понимаете? Он просто будет чувствовать себя куда более одиноким на этом поприще.       Он не перестанет тренироваться, а просто будет чувствовать себя более одиноким на этом поприще.       Слова эти надолго задерживаются в сознании Рафа. В некотором смысле, он и сам всегда учил подобной философии своих спортсменов — помогал им нащупать их собственный путь, а после — сопровождал их по нему, пока они сами были в этом заинтересованы. Но никогда раньше не приходило ему в голову выразить это подобным образом, и это заставляет Рафа ещё больше зауважать эту маленькую, но такую бесстрашную китаянку.       Сидя на трибуне и наблюдая за прокатами, Раф думает обо всех этих не внушающих ни малейших поводов для оптимизма попытках лутца на тренировках и тревожно сжимает влажные от волнения ладони. Развлекательное предновогоднее шоу, как же. Открывает прыжковую серию несколько неубедительный четверной флип, и Нейтан едва удерживается на ногах, но каскад четыре-три из лутца и тулупа во второй половине программы выходит на удивление устойчиво.       Однако же куда сильнее Рафа поражает дорожка. За последний месяц или около того он смотрел эту программу десятки раз, но впервые он действительно видит и физически почти чувствует, как Нейтан пытается нащупать тот самый нерв. Автор «Богемы» имеет армянское происхождение, потому неудивительно, что всякий раз Раф представляет, как слышит щемящие отзвуки той самой далёкой родины, которую он покинул вот уже несколько десятилетий назад. Но откуда, ради всего святого, у молодого человека в возрасте двадцати с небольшим оказалось столько воспоминаний о жизни, прожить которую он не мог? Пытается ли он отыскать свою уверенность двухсезонной давности, по-детски простую и чистую любовь к фигурному катанию, беззаботные подростковые годы или нечто совсем иное? После выступления Раф отправляет Нейтану короткое сообщение: «Молодец», ещё одну — оператору, и на свои деньги покупает видео в формате HD.       ***       Когда до чемпионата США остаётся чуть больше недели, тренировочная ситуация становится ещё более нестабильной. Будто тело решило предать Нейтана в самый ответственный момент, упрямо отказываясь идти на сотрудничество. Так что очередное обострение не становится чем-то совсем уж неожиданным, и ему приходится полностью переключиться на тройные и даже двойные, чтобы сохранить прыжковую форму в более-менее надлежащем состоянии, а затем экстренно наверстывать упущенные квады, когда боль чуть сдаёт свои позиции. В Штатах тем временем вовсю бушует очередная волна пандемии, и на этот раз Раф не может избавиться от противного чувства, что при таком раскладе шестого национального титула может и не случиться.       За день до отъезда в Нашвилл наступает канун православного Рождества. В США до него, конечно же, и дела никому нет, но Раф, как иммигрант из России, куда более явственно отождествляет себя именно с этим вариантом праздника, нежели с его католическим аналогом. Зайдя в тот день в свой кабинет, он обнаруживает на рабочем компьютере письмо от Михала с лаконичной подписью «Счастливого Рождества», а когда открывает вложения, то замечает видеозапись того, как семья Бржезина собралась вместе с Нейтаном и Мэрайей в канун «западного» Рождественского сочельника. Нейтан перебирает на своей гитаре аккорды «Рокетмена» и тихонько напевает высоким голосом, который немного диссонирует с высотой его обычной речи.       I'm not the man they think I am at home       Oh, no, no, no       I'm a rocket man       Rocket man, burning out his fuse up here alone       Мгновением позже компанию ему соствляют и все остальные, и они вчетвером запевают немного не в лад:       — «Oh no no no… burning out his fuse up here alone…»       Камера вдруг дёргается, наступает темнота, вероятно, потому что снимающий положил телефон на пол. Раф слышит звонкий голос Даниелле:       — Давайте возьмем Найю и вместе потанцуем под эту веселую песенку!       Одно секундное промедление спустя уши Рафа улавливают въевшийся в подкорку мотив «Bennie and the Jets», за которым следует неуклюжая попытка исполнить рэп с участием по меньшей мере трёх человек — совершенно не в такт, но кому есть до этого дело? В этот момент телефон снова оказывается в руках его владельца, и камера демонстрирует Рафу Мэрайю, преувеличенно выразительно подражающую нейтовой хореографии из дорожки шагов. Больше напоминает пьяный бокс, нежели хип-хоп, если честно. Нейтан тем временем подносит ко рту бутылку минералки и делает вид, что это микрофон, сокрушая комнату своей извечно немыслимой скоростью речи. Найя расположилась на коленях у Михала, визжа от восторга и хлопая в свои маленькие пухлые ладошки. Трясущееся видео обрывается прежде, чем Раф успевает заприметить ещё одну строчку в письме Михала: «С ним всё будет хорошо».       Результаты чемпионата оказываются далеко не заоблачными, нет. Но Раф полагает, что их по праву можно охарактеризовать как сносные. Нейтан выдерживает давление — и это в данной ситуации самое главное. Пять квадов и один набор сомнений и тревог спустя Раф демонстративно отворачивается ото льда, триумфально взмахнув напоследок бутылкой. Всё остальное не имеет уже никакого, в сущности, значения. Когда один из членов федерации указывает ему на лёд — толпа отчего-то переполошилась — Раф не утруждает себя даже обернуться. Такое бывает. За последние несколько месяцев он видел слишком много падений. И подобные… шероховатости можно с лёгкостью проигнорировать — ничто не имеет значения, пока его ученик наслаждается каждым мгновением, проведенным на поверхности льда.       ***       Время между чемпионатом и Олимпиадой пролетает незаметно, и, казалось, едва только оправившись от напряжения, они снова вынуждены паковать чемоданы, чтобы двинуться в путь. Перед посадкой в автобус до аэропорта Раф замечает Хетти.       — Садись уже в автобус, не опаздывай, — напряженно произносит она, хотя рука её всё ещё крепко держит сына за рукав, — в Пекине очень сухие зимы, не забывай пить много воды. О, и обязательно оставь время для стирки. А если не сможешь заснуть из-за резкой смены часовых поясов, ты всегда можешь позвонить нам, здесь будет день, — она сдавленно переводит дыхание, — ты можешь поговорить на китайском с местными, но бога ради, даже не думай затевать эти разговоры с журналистами. У тебя и правда отвратительный уровень…       — Мама… — полушёпотом пытается запротестовать Нейтан, но под её обеспокоенным взглядом тушуется и тихо, но торжественно произносит, — я позабочусь о себе, обещаю.       Хетти выглядит так, словно хотелось бы ей ещё многое успеть ему сказать, но автобус уже едва ли не трогается с места, и напоследок они крепко обнимаются, пока Нейтан со своей огромной сумкой на плече не входит внутрь. Когда они отъезжают, Раф видит, что Нейтан продолжает неотрывно глядеть в окно, а Хетти следит за удаляющимся автобусом, пока он окончательно не скрывается из виду.       ***       Раф никогда ещё не видел Нейтана таким сосредоточенным, как в Пекине. Он, как заводная машина, каждый день выходит на лёд для тренировок и автоматически выдаёт один квад за другим. Тут уже не думает никто об ошибках, срывах и травмах и обо всей той шелухе, что осталась уже там, далеко. Вне льда Нейтан так же рассеян. Он не проверяет социальные сети, избегает общения со СМИ и проводит всё свободное время, болтая по скайпу с родными. Раф знает, что за этим деланным спокойствием скрывается огромного масштаба внутреннее напряжение, и всё это — серьезное испытание для его способности концентрироваться на главном. Лицо Нейтана отдаёт болезненной бледностью, а сам — кожа да кости, и каждый день Раф молится про себя, чтобы хватило ему сил до произвольной программы. Чтобы смогли они с учеником добиться в Пекине того, что наметили себе уже очень давно.       После тренировки — за день до командного турнира — Раф стоит с Нейтаном возле бортика, наблюдая, как тот собирает своё снаряжение и вытирает с лезвий мокрый снег.       — Ну, ты готов?       Ответом ему служит кивок.       — Трясёшься?       Нейтан мягко улыбается:       — Я нервничаю, но мне не страшно, потому что я знаю, что могу держать это под контролем.       Он в последний раз осматривает коньки в своих руках и медленно проводит подушечкой пальца по лезвию из хромированного сплава, отражающему холодный свет освещающих пространство перед ними ламп.       — Как вы там всегда говорили? Чему быть, того не миновать, верно? А я, в свою очередь, сделаю всё, что в моих силах.       В ночь накануне проката спать Нейтан уходит раньше обычного, а Раф всё бродит и бродит взад и вперёд по своей комнате, не в силах прогнать обуревающее его чувство тревоги. Он раз за разом воспроизводит в голове их предыдущий разговор. Задай ему кто-то аналогичный вопрос — что, Раф, трясёшься, да? — он честно ответил бы, не помедлив и ни секунды, что нервничает так, как никогда ещё в своей жизни. Не потому, что не доверяет техническим возможностям Нейтана прыгать или возможностям его головы — контролировать этот процесс. Тревога зачастую абсолютно иррациональна и существует сама по себе, лишенная всякой первопричины. Так сердце инженера-конструктора отчаянно бьётся в груди, а ладони нещадно потеют, когда запущен уже обратный отсчёт. И путь десятки, сотни раз проводил он свои расчёты на случай, если забыл учесть некий параметр, из-за которого ожидаемый триумф науки и техники обернётся сущей катастрофой.       Экран смартфона внезапно загорается сам по себе, демонстрируя Рафу очередное обновление в ленте новостей.       «Всё, что вам нужно знать о наших олимпийцах до завтрашнего старта Олимпиады».       Олимпийцы.       Изначально собирательное название греческих богов, облюбовавших себе заповедную гору. Сегодня подобным образом именуют спортсменов, принимающих участие в Олимпийских играх, как если бы они были последними отпрысками древних богов, задержавшихся на бренной земле, чтобы удовлетворить извечную потребность народа в зрелищах. Раф открывает окно, впуская внутрь промозглый холод пекинской зимы, что врывается в легкие и по всему телу разносит пробирающую до костей дрожь. Раф думает о том, как восемь лет назад наблюдал за девочкой с горящими глазами, что прорывалась сквозь пучину отчаяния, а четыре года спустя — как другой отчаянный паренёк, мальчишка ведь ещё совсем, вновь и вновь отрывался от земли, взмывая в воздух, словно пытаясь избавить себя от оков гравитации — и груза своих собственных непростительных ошибок. Раф содрогается от воспоминаний. Как так вышло, что чем больше он заботится о людях, тем больше страданий им приходится переносить? В этот раз он желает лишь одного — чтобы тот самый мальчишка, повзрослевший уже и заматеревший под тяжестью ударов жизни, сделал всё, что в его силах, как он и пообещал. Чтобы смог. Разве о многом он просит?       Когда Нейтан приземляет свой первый каскад в короткой программе — лутц-тулуп, четыре-три — вся энергия, накопленная в его часовом механизме, кажется, разом высвобождается. Испытанное разочарование от неудавшейся попытки отомстить судьбе за позор «Немезиды», отчаянная безысходность — итог повторяющихся из раза в раз ошибок на тренировках, страх и четыре долгих года устремлений «искупить» неискупляемое — выливаются в финальную дорожку шагов. И если предыдущие выступления отправляли Рафа увесистыми пинками прямиком в прошлое, то сейчас он видит прочный с этим прошлым разрыв. Когда в конце Нейтан вскидывает отрывисто руку, а толпа рукоплещет ему стоя, Раф понимает, что перепуганного подростка из Пхёнчхана больше не существует.       Произвольная программа невольно отдаётся в голове Рафа словами, которые сам он произнёс несколькими месяцами ранее: «Ты один из самых страстных фигуристов, которых я когда-либо встречал». Как сказал Раф, ему нет нужды выкладываться на все сто процентов — достаточно улыбнуться, сделав помарку на прыжке, и всему миру доказать, что чемпионом его сделали не сверхчеловеческие таланты, а сверхчеловеческая одержимость.       ***       В дни, последовавшие за победой Нейтана, Раф чувствует себя так, словно его с головой затягивает в бесконечный вакуум. Конечно, впереди предстоит ещё много работы — женские соревнования ещё даже не стартовали, да и чемпионаты мира никто пока не отменял — но цель, за достижение которой он так отчаянно боролся долгие годы, достигнута. Он, Рафаэль Владимирович Арутюнян, армянский эмигрант из России, воспитал на американской земле олимпийского чемпиона. Раф чувствует, что пересек финишную черту этого бесконечного и выжимающего его до капли марафона. Куда ему с таким багажом податься дальше? И зачем?       Навязчивая идея Нейтана катать Моцарта на чемпионате… не удивляет. Но оптимизма по этому поводу Раф отчего-то не испытывает.       — Я больше не боюсь, понимаете? Хочу откатать эту программу хорошо — для себя и для зрителей.       Рафу идея не по душе — вновь завести этот сломанный часовой механизм за такой короткий промежуток времени не представляется возможным. Но он знает, насколько важна эта программа для Нейтана, и понимает, как сильно тому хочется счастливого конца этой истории. Раф уступает напору, конечно, но когда «Реквием» вновь впервые за долгое время звучит на катке, они не сговариваясь наделяют его иным смыслом, нежели несколькими месяцами ранее. По сравнению с тем бессилием, что испытали они в начале этого сезона, разглядев в этой музыке запутавшегося в нитях судьбы и рухнувшего в бездну грешника, нынешнее толкование видится им жизнеутверждающей молитвой — День гнева на исходе, и грешники восстают из пепла его жерновов.       На этот раз, однако, сам Раф переоценивает возможности Нейтана и силу внезапно открывшегося у него второго дыхания. Вскоре после возвращения к полноценным тренировкам боль, вынужденно отложенная в долгий ящик на время Олимпиады, снова безжалостно даёт о себе знать. Поначалу Нейтан, конечно, думает, что сможет победить своё тело одной лишь силой духа, как делал он это в последние несколько месяцев, однако врачам не свойственна подобная сентиментальность, и старая травма, усугубившаяся после изнурительного сезона, находится на грани серьезного ухудшения.       Раф чувствует необходимость вмешаться:       — Ты же не хочешь снова пройти через то, что случилось в две тысячи шестнадцатом? Чемпионат мира — это всего лишь семь минут выступлений, а вот тело будет служить тебе всю оставшуюся жизнь. Стоит оно того, а?       В очередной раз признавать, что некоторые вещи находятся за пределами его, Нейтана, возможностей, нелегко. Он катает Моцарта снова — без прыжков вовсе — под бдительным присмотром Рафа, и оба вдруг чувствуют, что это — конец, финальная точка истории. А дальше? А дальше уж жизнь покажет.       В тот вечер Раф, вернувшись домой, находит «Амадея» и смотрит фильм от начала до конца. Наблюдая за происходящим, он думает о том, что боги отнюдь не были к Нейтану так благосклонны — ещё в детстве он упустил множество титулов из-за травм, лишился ценных соревновательных и коммерческих возможностей в свои лучшие годы из-за чертовой пандемии, пострадал от собственной идиотской самонадеянности на Играх четыре года назад, а затем — был вынужден самому себе уступить, не доиграв финальный аккорд своей блистательной карьеры. В конце фильма Моцарт покидает этот мир, сражённый завистью своего соперника, превратившись в вечный смех, высмеивающий бездарность своего оппонента. Взгляд Рафа обращается к новой фотографии в рамке, что заняла теперь своё почетное место на тумбе у телеэкрана — финальной позе Нейтана, излучающего чистейшее ликование каждой клеточкой своего тела, в произвольной программе на Олимпийских играх две тысячи двадцать второго года. В этот момент он будто вновь слышит гром аплодисментов, снова видит слёзы в глазах Мэрайи и Михала, снова чувствует крепкие объятия после проката. И Раф вдруг отчетливо понимает, что те, кого избрал Бог в ряды своих любимчиков, получают в конечном итоге своё спасение, каким бы тернистым ни был их путь.