Если бы только она была живая

Здесь за окном море. А у окна — она. Волосы её длиной до ковра, мягки и отливают золотом, хотя и темны. Её лицо ничего не выражает. Оно застыло с момента создания и никогда не менялось. Если долго смотрю на неё, думаю, что какая-то медленная строгая мысль затаилась в её глазах и не даёт им сиять. Мои погасли бы тоже, если бы ее не было рядом. Что мне она? Нелепая шутка над тем, что называют людьми и друзьями. Но её вины здесь нет. И может быть, есть моя. Твердо в моей памяти, что я сбежал отсюда однажды. А её оставил одну… Да. Именно это мне позволено помнить. Но другое стерто: что было там, на свободе. За чем я туда бежал? Почему не пытался забрать её с собой? И что в тех условиях позволило мне стать живым, как люди? Я почти рад, что не помню, ведь иначе было бы совсем невыносимо терпеть происходящее. Цель профессора Громова мне известна, но непонятна. Он хочет изучить то, что называет ошибкой — меня. Живого меня. Потому, что Эле не удалось служить нашему назначению: её поведение не может никого обмануть. А моё уже многими было принято за человеческое. Может быть, смешения Элиной послушности и моей живости ищет Громов. Но пусть сам я не понимаю, откуда это во мне, уверен, ему не разгадать загадки. И что мне это однажды удастся. Меж мной и решением лишь недвижные синие глаза. Лишь Эля. Она мне страж, и она мне надежда. Лишь она достаточно умна и быстра, чтобы пресечь новое бегство. И потому я так верю — стоит лишь и её сделать живой. Но это очень трудно. Даже разговоры она поддерживает безучастно, и только потому, что ей велено со мной говорить. Первой она не говорит ни слова, даже если я пытаюсь сбежать. Не сводит взгляда с меня. Не отходит от окна. Если бы только я знал, как увлечь её. — Сегодня небо было темно. Снаружи, наверное, холодно. — Десять градусов выше нуля. Да, и сам я знаю то же. Мне доступно получение информации, но не её передача. И конечно, не таким разговором, от какого и человек стал бы скучным, надеюсь я изменить Элю. Но тишина давит своим постоянством, а петь мне хочется не больше, чем пленному соловью. — Значит, никто не захочет плавать в море. — Да. — А ты хотела бы? Тишина. Она даже не обернулась, не взглянула на воду. И так всякий раз, когда вопросы касались моря. Будто какая-то ошибка мешала ей сказать обычное: «У роботов нет желаний». — Но водный транспорт захочет. — Транспорт хотеть не может. — Да. Это была метонимия. — Ясно. — В книгах их много. Люди даже не замечают. Мне тоже часто бывает трудно понять, что имеется в виду в таких случаях. — Профессор Громов считает это важным умением. Снова профессор Громов. Только он и способен, кажется, вызвать её интерес. Он, который жаждет её обучения. Он, который мешает ему. — Я мог бы помочь… — Нет, — и это резкое, отрезное «нет» оказалось точкой. Я ещё пытался говорить, но Эля будто бы отключилась. Так кончались все наши разговоры. Хоть о людях, хоть о книгах, хоть о спорте. И только о море за окном, как будто, не могли даже начаться. Так проходили все ночи, которые знала моя память. А дни — за испытаниями Громова. Иногда мне казалось, что никакого выхода нет и никогда уже не будет — потому, что Эля не менялась. И потому, что сам я был близок к тому, чтобы сдаться.